идикомне

Compassion — Ilya Beshevli Шаг. Еще один. Сухие ветки со скрипучим треском ломаются под туфлями. Она уже не может бежать, потому переходит на быстрый сбитый шаг. Ноги едва ли слушаются, и она чуть не падает наземь, но успевает схватиться за ствол стоящего рядом дерева и сохранить равновесие. Она идет дальше, стараясь не оглядываться. Руку неприятно саднит из-за того, что жесткая кора оставила несколько глубоких царапин на ладони. Она сжимает изумрудную ткань платья, чтобы алые капельки, выступившие из свежих порезов, как можно быстрее впитались. Ей кажется, что воздух насквозь пропитан запахом крови. Тяжелым. Металлическим. Хочется перестать дышать, лишь бы не чувствовать его. Этот запах. Его запах. На глаза выступают слезы, мутной пеленой закрывающие мир вокруг. Она смахивает их и тихо всхлипывает. Неужели все? Неужели все ее попытки сбежать были напрасными? И хоть она знает, что рано или поздно он найдет ее, ей все равно не верится, что это случится именно сегодня. Почему-то она всегда считала это проблемой будущего, не имеющей влияния на настоящее, а оказалось, что время больше не делится на три отрезка. Есть только сейчас — этот лес, сбитое дыхание, хриплый смех где-то в подкорке сознания да алый блеск жестоких глаз, один лишь взгляд которых выворачивал наизнанку. И в этот момент он с упоением издевается над ней, наблюдая за тем, насколько далеко она сможет убежать в этот раз. Он всегда находил ее, возвращал к себе, а потом игра, идущая исключительно по его правилам, продолжалась вновь. Она сбегала, а он давал ей фору, будто бы отсчитывая секунды, когда броситься следом. И она проигрывала, всегда проигрывала ему, но еще ни разу не сдалась, ведь остаться с ним означало бы предать себя саму и признать, что вся ее борьба была напрасной. Она поддается желанию обернуться, хоть и опасается увидеть знакомое лицо с тонкими чертами, но позади никого нет. Невидимая ей птица взлетает с дерева с тоскливым скрежещущим криком, который успевает скрыть едва слышимый хруст ветки, а потом беглянка падает в объятия своего охотника. Ее окутывают запахи дождя и крови. Его руки — холодные до невозможности — крепко сжимают ее плечи, и она чувствует лед прикосновений сквозь тонкую ткань шелковых рукавов. Но еще сильнее она ощущает знакомый страх, что, словно лесной пожар, разрастается внутри нее, и тяжело дышит, не осмеливаясь нарушить зрительный контакт. А он лишь улыбается уголками тонких губ, безмолвно говоря о том, что она вновь проиграла. И так будет всегда. — Мисс Грейнджер, — голос обманчиво мягкий, бархатный, обволакивающий. В нем хочется утонуть, но на нее это более не действует. Она знает все его уловки. — Вы забыли плащ. Она непонимающе смотрит на него, часто моргая, а потом чувствует, как тяжелая ткань опускается на ее подрагивающие плечи. Он бережно застегивает иссиня-черную мантию на ее груди, а потом поправляет капюшон. Не сводит с нее собственнического взгляда. Его почти белые волосы заметно растрепались, но он будто не замечает этого. Аккуратно берет ее раненую руку, теперь сжимающую плащ, а Грейнджер не сопротивляется. Не может. И так каждый раз. Холодные губы мягко касаются ладони, и все внутри разрывается, когда она видит, что его глаза темнеют. Холодное дыхание опаляет кожу в контрасте с ледяным прикосновением, и она нервно втягивает воздух, слегка приоткрыв рот и напоминая себе, что она ненавидит его поцелуи. Замечает, как его челюсти сжимаются, а потом он отпускает ее. Он выше, и ей приходится задирать голову, чтобы не утыкаться взглядом в широкую грудь. Стоит так близко, что она слышит его тяжелое дыхание, тихо срывающееся с бледных губ. Ей даже кажется, что она может различить мерный стук сердца, но это обман разума, ведь его сердце уже много столетий не бьется. Он разглядывает ее лицо, а потом невесомым прикосновением смахивает одинокую слезинку, катящуюся по бледной щеке. Сотни мурашек разбегаются по телу, а в груди что-то сжимается. Она хочет видеть его глаза. Хочет видеть нахмуренные брови. Хочет нарисовать в своем сознании его портрет, на котором он будет в своей любимой черной мантии, скрепленной блестящей брошью, изображающей змею. Наверное, это новый вид пытки — стараться запомнить то, что она всегда мечтала забыть. Но Грейнджер видит его в последний раз. Она уверена в этом. Просто он совсем не умеет прощаться, поэтому стоит перед ней молча, так же пытаясь запомнить. Он отпускает, больше не держит, а она не знает, куда ей дальше идти, ведь в течение этих ненавистных семи лет у нее всегда была цель, а теперь он ее разрушил. Он забрал у нее все. Она никогда не задавалась вопросом, что будет делать, когда ей наконец-то удастся сбежать, потому что в глубине души понимала, что он ни за что не позволит этого. А теперь, когда он дает ей заветную свободу, о которой она молилась последние годы, Грейнджер не знает, как ею распорядиться. Она опускает взгляд и смотрит куда-то вниз, а потом вздрагивает, услышав хриплый шепот. — Уходи. Потому что я не предложу этого во второй раз. И она бежит, зная, что не имеет права оборачиваться, как бы сильно того ни желала. Она бежит, зажимая раненой ладонью рот, чувствуя вкус собственной крови, а слезы, бегущие по щекам, срываются с подбородка и теряются в черной ткани плаща. Ее опять охватывает дрожь, и Грейнджер прокручивает в голове эти несколько минут вновь и вновь. Его руки на ее плечах. Плащ, что укутывает своим теплом. Он пахнет им. Едва заметно, но она знает эти запахи. Дождь и кровь. Его последний поцелуй, что стал вечной печатью на ее окровавленной ладони. Тихое «уходи», и она не может понять, какие слова стояли за этой короткой репликой, за его ледяным молчанием. Неужели это все? Конец истории, в которой он поставил точку. В которой он проиграл. И пусть она теперь свободна, ему удалось забрать у нее что-то важное. Удалось выгравировать пять букв своего имени в ее сознании. Охотник. Тюремщик. Палач. Она с ужасом ловит себя на мысли, что ей будет не хватать его.

***

Четверг. Длинные коридоры с высокими потолками и просторные залы Лондонской национальной галереи почти что опустели, и присутствие лишь нескольких человек, желающих провести последние минуты до закрытия наедине с шедеврами искусства, давало понять, что музей еще работает. Гермиона любила приходить в это место под вечер, когда никто не отвлекал ее от изучения картин. В тишине еще проще было ощутить существование чего-то вечного, что пропитало стены здания. Грейнджер казалось, что в такие минуты она находилась совершенно в другом мире, где время останавливается, а солнце навсегда замирает в нескольких сантиметрах от горизонта. Она шла по длинному коридору, чтобы напоследок посмотреть на свою любимую картину. Каждый раз, когда она приходила в галерею, ее посещение заканчивалось некой прощальной встречей именно с этим портретом. Двести один. Двести пять. Двести восемь. Двести десять. Двести одиннадцать. Двести двенадцать. Вот она. Гермиона давным-давно запомнила номер картины, если идти из западной части музей. Холст был совсем небольшим в сравнении с другими произведениями искусства, висящими на светлых стенах. У картины не было названия. Имя автора было утрачено за пролетевшие годы, а может, и столетия. Массивная золотая рама обрамляла темное полотно, на котором был изображен безымянный мужчина. Его бледная кожа и пепельно-серые волосы ярко контрастировали с темными красками, которые умело использовал художник. Он сидел на кожаном диване со скучающим видом, смотря куда-то перед собой. На нем был черный плащ, скрепленный серебристой брошью в виде змеи. И было в незнакомце что-то притягательное, что порой Грейнджер ловила себя на мысли, что проводила перед картиной больше часа. Гермиона всегда задавалась вопросом, какие эмоции неизвестный художник хотел изобразить на бледном аристократическом лице мужчины. Была ли это скука? А может, недовольство чем-то? Но почему-то Гермиона всегда склонялась к тому, что неизвестный носил маску печали. Не менее интересной для ее изучения была девушка в темно-алом платье, что стояла позади кресла. Длинные каштановые волосы ниспадали мягкими волнами, теряясь в темноте полотна. Ее рука покоилась на плече мужчины, и порой Гермионе казалось, что героиня картины слегка сжимает пальцы, будто бы напоминая молчаливо-печальному блондину, что она рядом, но Грейнджер списывала это все на причуды своего зрения, ведь она обычно замечала движения только тогда, когда наблюдала за портретом долгое время. Последние лучи осеннего закатного солнца окрасили длинную галерею. И хоть было всего лишь без пятнадцати шесть, сумерки начинали свою деятельность достаточно рано. Гермиона сверилась с часами и, бросив прощальный взгляд на портрет, спешно пошла в сторону выхода. Может, если бы она задержалась еще на пару минут, то заметила бы блестящую слезинку, стекающую по щеке девушки в алом платье.