***
У неё такие красивые руки. Они не стареют — как не стареет лицо. Тихонов не раз пристально вглядывался в Рогозину: в её глаза, фигуру, запястья. Иногда он сидит в теневой вовсе не для того, чтобы следить за допросом. Иногда он даже не помнит, о чём речь. Зато в очередной раз укрепляется во мнении: полковник не меняется. Она — застывшая во времени константа, она правило правил и исключение исключений. Он знает: это не так на самом деле. Он сам додумывает её черты, он сам достраивает её образ и ревностно оберегает память от любых вторжений возраста, времени, чего угодно. Его Галина Николаевна безупречна. Его Галина Николаевна принадлежит только и исключительно ему. Его Галина Николаевна — неоскорбляемая часть его души, самое ценное, что существует на свете, то немногое — то всеобъемлющее, — ради чего стоит жить.***
Дача осенью всегда было одним из лучших мест — ещё с тех пор, как он ездил туда студентом с бабушкой. Кислица, поздние яблоки, запах сожжённого на костре мусора и опавших листьев, влажный травяной дух в предбаннике и прогретные воздухом плиты у грядок. Тихонов ступал на них босиком, опасливо морщась. Бабушка смеялась над ним. Эта, чужая дача, принадлежавшая когда-то Николаю Ивановичу, — совсем другая. Здесь всё ладно, крепко, упрямо, сколочено и построено на совесть. Никаких сорняков, аккуратно побеленные стволы, выложенные камнем дорожки. И всё-таки Тихонов отчётливо и безошибочно ловит здесь те, старые запахи, воспоминания и настроения — особенно поздней осенью. Бесконечно краткие мгновения двух раз, что он бывал здесь вместе с Галиной Николаевной, — ещё одна неоскорбляемая часть; та, которую не способно замарать ничто в мире.***
Он удивлялся порой: как эти слова вообще оставались в его лексиконе, учитывая, с чем приходилось иметь дело? Вот и теперь он сидит в лаборатории, в простуде и головной боли, закопавшись в ворохе бумажных салфеток и выискивая доказательства группового изнасилования в бесконечной путаной реляционной БД. Он даже не замечает, как открывается дверь, и заглядывает Рогозина; только вздрагивает, когда полковник привычно нависает над ним и с усталой улыбкой, не относящейся к делу, а относящейся только к нему, нему одному, спрашивает: — Результаты, Ваня? — Всё очень плохо, Галина Николаевна, — хрипло, в нос отвечает он, вытягивает из принтера распечатку и суёт ей в руки: — Крошки на брошку. Полковник кивает, скользит глазами по строкам. Даже не спрашивает, что это такое, откуда выражение такое — «крошки на брошку». Что ж. Она и без того знает о его жизни слишком много, и без того интересуется им куда чаще и куда больше, чем положено просто начальнице, просто менту, поймавшей его когда-то за донкихотством и робингудством. Да, рассеянно думает Иван, водя пальцем по засохшему ободку на чашке; в этом и есть главная разница между ними: Рогозина — это Дон Кихот. Он сам — всего лишь Робин Гуд. …Она хмурится, дочитывая распечатку, не глядя берёт со стола карандаш, подчёркивает что-то. Хлопает Ивана по спине и исчезает. Всего лишь Робин Гуд. Что ж. Не так уж и мало, в сущности. Ему хочется вскочить и броситься за ней следом, чтобы обнять её и укрыть от всего на свете. Он зарывается пальцами в волосы и утыкается взглядом в экран. Неописуемо долгий, неописуемо поганый день.***
Калинин, как всегда, приходит с букетом. И это, кажется, вовсе не деловое свидание в кабинете полковника при опущенных жалюзи. Что этот чёрт снова забыл в ФЭС? Что ему снова потребовалось от Рогозиной? Почему он явился, когда они в очередной запаре? Кажется, Тихонов спрашивает это вслух, когда после ухода Калинина полковник заносит ему дымящуюся широкую кружку с Терафлю. — А у нас бывает, что нет запары? — с усмешкой интересуется она. Тихонов поражается порой, как у неё хватает сил на усмешку, на улыбку, на ободрение их всех, даже когда она грязнут не то что в запаре — даже когда они оказывались в самой глубокой жопе. — И всё-таки, — повторяет Иван, делая вид, что ему всё равно, прекрасно понимая, что Рогозина запросто считывает его ревность. — Что ему надо? — Был недалеко, написал мне, заехал. Посидели, вспомнили прошлое. — Ну-ну. Как будто у вас есть время, — желчно фыркает Тихонов. — Служба службой, а обед по расписанию. К слову об обеде… — Полковник поправляет халат, смотрит на него с непередаваемым выражением, что-то вроде насмешливой грусти, но хуже, хуже… — Допивай и приходи в буфет, Холодов заказал суши. Тихонов представляет холодную рыбу и рис, царапающий горло, кривится. — Тебе я попросила взять харчо, чтоб прогрелся. И пожарские котлеты. — Я люблю вас, Галина Николаевна. — Голос подводит, выходит совсем хрипло, и почти тут же выворачивает очередной приступ кашля. — Идите… заражу ещё. Она проводит по его волосам, почти не касаясь, подвигает кружку и почти приказывает: — Пей и приходи в буфет. Уходит, плотно прикрыв дверь. Тихонов сворачивает бесконечные столбцы и строки данных и на всю лабораторию включает «Последнюю поэму».***
Около пяти, когда суши давно съедены, приезжает телевидение. «Как будто кто-то ещё смотрит телевизор», хмыкает Власова, но делать нечего. Рогозиной предстоит рассказать о передовых подвигах Службы, а остальным — привычно сыграть сосредоточенный цвет отечественной криминалистики. Тихонов благодарит простуду, лишившую его этой сомнительной чести, и прячется в лаборатории. Но за минуту до начала съёмки к нему всё же влетает Амелина. — Не пойду, — категорично бросает Иван, плотнее затягивая на шее красно-чёрный, бесконечно длинный и мягкий шарф полковника. — Да нужен ты там, как… — Оксана не заканчивает, роется на вешалке с халатами, потом в шкафу. — Вот зараза… — Что ищешь? — сипит Тихонов с призраком любопытства; к вечеру, несмотря на таблетки, поднимается температура, мир плывёт резче. — Блузку. У меня ж всегда запасная была… — Логичней в раздевалке поискать, — ложкой соскребая застывшие на чашке остатки Терафлю, вздыхает Тихонов. Ещё одна смятая салфетка отправляется в ведро. — Ты вроде и так выглядишь вполне… для звезды экрана. Оксана, в кислотной клетчатой рубашке и джинсах в облипку, меряет его хмурым взглядом. — Галина Николаевна разлила кофе. — Галина Николаевна? Разлила? Это звучит настолько невероятно, что Тихонов поворачивается к Оксане вместе с креслом. — Да толкнула её под руку эта девка, ассистент режиссёра… А в грязной блузке интервью обычно, знаешь ли, не дают. — Логично, — бормочет Тихонов. — У тебя рубашки, случайно, нет? — У меня? Рубашки? Оксан, вообще не по адресу. Запасная идеально белая рубашка канонично находится у Николая Петровича. Кто бы сомневался, ядовито цедит про себя Тихонов и упирается взглядом в ненавистные шифры и ключи в боковых столбцах. Неописуемо поганый день… Сложно представить, что ещё ночью они втроём были в Архангельске, и полковник с Валентиной танцевали в клубе. …Час спустя Иван наблюдает издалека, как Галина Николаевна даёт интервью. Под пиджаком и не скажешь, что на ней не блузка, а рубашка с чужого плеча. Но Тихонов не может отделаться от ощущения, что прямо сейчас, в эти самые минуты, Круглов словно бы обнимает её, кожей к коже. Тихонов задрёмывает от усталости, качается на волнах температурного бреда, и ему снится такое… такое… Вечером полковник велит собираться и ехать с ними. У него нет сил сопротивляться, он молча подхватывает рюкзак и плетётся на парковку. Дорога проходит в мути и темноте, но потом он уже почти привычно оказывается у неё дома, Валентина загоняет его в душ, откуда-то появляется сменная чистая одежда его размера, потом ужин: горячий бульон, горячий и сладкий чай, укол, который он почти не чувствует — куда ощутимей прохлада Валиных пальцев. Он укладывается на диване, ловит и кладёт на лоб руку Галины Николаевны, сидящей рядом, какое-то время ещё слышит телевизор и то, как они с Валей обсуждают старый советский фильм… А с утра приоткрытые створки, щели и зеркала, система сквозняков, отражений и щеколд, секунды и мгновения складываются так, что Тихонов видит со своего дивана полковника: Рогозина стоит за неплотно прикрытой дверью ванной, и в щель легко разглядеть, как она приближает лицо к зеркалу, разглядывая, может быть, морщины или невидимые прыщи. Тихонов закрывает глаза и резко беззвучно вдыхает. Ему кажется, даже здесь, в комнате, он чувствует плотный и влажный дух, какой бывает после того, как кто-то примет горячий душ. Ещё ему кажется, что он чувствует аромат абрикосового скраба из маленькой баночки, что приметил ночью. А в целом всё пахнет так, как, может быть, пахнет в полном цветов саду после резкого ливня. Так ему кажется, по крайней мере. Иван открывает глаза. Полковник смотрит в зеркало. На ней белая футболка, а поверх — та же блузка, что была ночью в клубе. На коже капли воды, они блестят в подсветке зеркала: прозрачные, иногда отливающие идеально-чёрным. Тихонов сжимает пальцы, облизывает губы, плохо понимая, что делает; возможно, этой неосознанной сублимацией он пытается обуздать желание дотронуться до Рогозиной. Коснуться руки. Провести ладонью по спине. Обвести пальцем ключицы. Поцеловать шею. Он беззвучно рычит, рывком переворачивается набок, к стене, чтобы не видеть ни зеркал, ни дверей. Проходит бесконечное время, он слышит лёгкие шаги, следом — негромкий Валин смех. Он не выдерживает и оборачивается снова. Антонова стоит позади полковника, подбородок касается плеча, отросшие светлые волосы кажутся ещё светлей на контрасте с бледной незагорелой кожей Рогозиной. В его ушах играет музыка, ему кажется, что пахнет оранжереей и абрикосами, у него всё ещё слишком высокая температура. У этой истории нет сюжета, так же, как у него самого нет шансов. Но это так красиво — смотреть, как они танцуют.