***
Трасса кажется бесконечной и однообразной. По правую руку стоит похрустывающая осень, по левую тянется пустырь с заводскими постройками, свалками и ответвлениями дороги. Его по-прежнему попеременно захлёстывают тревога и восторг; профиль Рогозиной, её руки на руле, бледные пальцы на тёмном кожаном чехле, пачка «Парламента», бьющее сквозь стекло солнце и вихри листвы по обе стороны от машины. В салоне слабо пахнет зелёным чаем, резко — древесно-шоколадными духами полковника. Два или три раза она закуривает; дважды они останавливаются в придорожных магазинах. Её телефон разрывается, и в конце концов Рогозина выключает звук, просматривая только сообщения. Папка с материалами дела у Тихонова в руках, и ему приходится приложить все усилия, чтобы оторвать взгляд от дороги и от полковника. Усилия оказываются тщетны, и он просто продолжает смотреть на неё; рокочет мотор, солнце поблёскивает на пуговицах пиджака и на нейтральном перламутровом маникюре. Ветер несёт в салон тёплую золотую пыль. Вы так ох*ительны, Куда вы хотите, Чтобы я вас сегодня отвёз? К чёрту идите, Дождями летите, Листьями из под колёс.***
На ночь они останавливаются в хостеле. До Москвы — тысячи километров, вокруг Южный Урал, бабье лето и паутинные нити в прозрачном воздухе. Кроссовки мнут подсохшие после затяжных дождей травы; густеет туман. Тихонов не помнит, чтобы осень когда-нибудь была настолько красивой. И всё же ночами уже давно не лето, он ежится в тонком свитере, хочется есть и курить. И если со вторым справиться довольно легко — выйти на балкон и затягиваться, вглядываясь в звёзды, втягивая запахи выхлопных газов, травы, бензина, вейпов подростков, курящих этажом ниже, — то со вторым сложней: бистро рядом с хостелом закрыто до шести, а в холле нет даже автомата с шоколадками. Однако, когда он, продрогший, пропахший куревом, возвращается в кухню, там тепло и сладко пахнет поджаренным в масле луком. Желудок сжимает голодным спазмом; Рогозина оборачивается от плиты и кивает на холодильник: — Достань яйца. Он не спрашивает, откуда они, почему, как. Из них двоих спрашивает всегда она. И это уже почти — почти — не ранит. Если сумею, Я сдам всё без боя вам робко Или в аренду — вы снимете всё по частям. Рано темнеет, На севере тянется пробка По Ленинградским и разным другим областям.***
Она ложится спать на кровати, он устраивается на узком диване, а наутро, в районе пяти, просыпается с каменной поясницей. Провалиться в сон снова, учитывая, что полковник спит в двух метрах от него, не представляется возможным. Вечером его спасли усталость и восемь часов дороги. Сейчас — как и обычно, впрочем, — не спасает ничего. Тихонов делает несколько бесцельных рейсов по коридору, плещет в лицо ледяной водой с явным привкусом хлора, хватает рубашку и уходит в кухню. Помещение светлое и просторное, оно кажется почти пустым, несмотря на то, что вчерашние подростки — парень и девушка, — играют в карты на облезлом диване в оконной нише. Тихонов цепляет наушники и пытается сварганить яичницу, хотя уже открылось бистро. Яйца ещё остались, лук тоже, а он — несмотря на смешки и слухи — всё-таки готовит иногда, пусть и сам себе, пусть и самые простые блюда. Навыки, привитые бабушкой и Ларисой, оживают, он споласкивает водой нож, режет лук, разбивает яйца, следя, чтобы скорлупа не попала в сковороду. В холодильнике находится перец, Тихонов добавляет его в зажарку, оставляя на полке сотенную купюру. Пахнет божественно, но на вкус яичница оказывается более чем обычной и к тому же пересоленной. Но Галина Николаевна ест с аппетитом, наливает обоим по второй чашке кофе, а после улыбается сыто и благодарно. Она выглядит выспавшейся и отдохнувшей; он не впервые думает, что для неё подобные дела — когда нужно вырваться из рутины, уехать из Москвы, — не работа, но почти отдых. В городе кто-то Сжёг моё фото, Я до того там был мил. Что я того там, Вам что с того-то, Где я и сколько любил, Где я был.***
Поднимается ветер. Они выезжают со стоянки, разрезая туман; под колёсами хрустят ветки, листья взрываются вихрем, когда Рогозина резко набирает скорость, выбирается на дорогу. День проходит так же, как и вчерашний. Полковник ведёт ровно и быстро, временами — достаточно агрессивно. Временами Тихонов ловит на её лице довольную улыбку. В обед — кафе на заправке, эспрессо, сэндвичи с ветчиной, — Рогозина получает сообщение на телефон и заметно расслабляется. Тихонов по-прежнему почти не в курсе дела, но даже не пытается спрашивать или выяснять; когда придёт время, полковник объяснит всё сама. До этого спрашивать просто бессмысленно. Вернувшись за руль после перекуса, Рогозина едет на предельной скорости до самых сумерек. По обочинам мелькают заброшенные строения, отели, изредка — базы отдыха. Рекламные щиты обещают незабываемый отдых, надёжные шины, кофе двадцать четыре на семь и футбольные клубы для детей и взрослых. Колонки молчат, но стёкла опущены, и в машине звучат шорох шин, ветер и грохот дороги. Всё это странным образом успокаивает внутреннее волнение; к концу второго дня ему всё сложнее справляться с постоянной близостью Рогозиной. Он запрещает себе думать об этом. Ветер растрепал её волосы, пряди бьют по лицу; полковник убирает их и, кажется, подпевает включившемуся наконец радио. Огни городов вспыхивают и гаснут по сторонам дороги. Ивану приходит мысль, что всё это — параллельные вселенные, которые можно увидеть, но в которые нереально попасть. Вы так ох*ительны, Куда вы хотите, Чтобы я вас сегодня отвёз? К чёрту идите Дождями, летите Листьями из под колёс.***
На вторую ночь они останавливаются в забитой гостинице. Номер достаётся вполне приличный: просторный и аккуратный, с тапочками в шкафу и подоконником, на котором разбросаны подушки. Вот только кровать здесь всего одна, и Тихонов, стащив подушки в гору, без колебаний устраивается на полу. Рогозина смотрит на него долгим непроницаемым взглядом, но не спорит, а утром ему до того плохо, что он готов застонать, вставая. — За что боролся, на то напоролся, — насмешливо роняет полковник. Она растирает ему закаменевшие плечи, ему хочется орать от боли и нежности, но он сцепляет зубы, запрещает себе думать о чём угодно и только пыхтит, а потом, поднявшись, шатается так, что спотыкается о порог и рассаживает колено о ножку стула. Это максимально нелепо, максимально смешно и очень больно. — Просто царапина. Галина Николаевна, оно само пройдёт. Она не слушает: приносит из машины аптечку, заставляет закатать штанину, промывает царапину спиртом. Он шипит сквозь зубы, она дует на рану. — Да забейте, — просит он севшим голосом, чувствуя, как разверзаются пустоты где-то внутри. Она смазывает колено левомиколем, сверху кладёт ватный тампон и клеит широкий пластырь. — На мне же как на собаке… Её взгляд осекает; Тихонов хочет закрыть глаза, чтобы просто чувствовать прикосновения; впитывать; запоминать. Но не может оторваться, не может перестать смотреть на неё, когда у него есть такая возможность. Рогозина легко касается пальцами края пластыря, задевая голую кожу. Вы так ох*ительны, Куда вы хотите, Чтобы я вас сегодня отвёз?***
Он наклоняется к её рукам в стотысячный раз. Лицо горит, во рту — горечь от стотысячной сигареты, выкуренной за сорок минут, что они сидят в этом кафе на заправке: липкие пластмассовые столы, скверный кофе, где-то на краю вселенной играет радио и шумит трасса. Огонёк пляшет, стягивая к себе тьму, темнеет рано, вокруг них уже давно — полная, безраздельная мгла. Тихонова слегка тошнит от привкуса никотина, Рогозина листает ежедневник, сверяется с заметками в телефоне, допивает вторую чашку и потирает лоб. Официантка останавливается у стола, ждёт, пока Тихонов вытащит телефон, чтоб расплатиться за омлет и кофе. Рогозина окидывает её быстрым цепким взглядом и теряет интерес. Тихонов в стотысячный раз задаётся вопросом: что же такого есть в нём, что Рогозина до сих пор не потеряла интерес к нему. — Душно? — спрашивает полковник, а у него, от собственной мысленной дерзости, почти нестерпимо полыхают щёки. — Поехали.***
Они добираются до мотеля глубокой ночью, застывшей перед поворотом на рассвет. В их распоряжении — комната-пенал с единственной кроватью, крохотной ванной и люстрой, в которой горят две лампочки из пяти. — Нет. На полу ты спать больше не будешь, — непреклонно произносит Рогозина, снимает пиджак и вешает на спинку стула. Моет руки, разминает шею, опускается на скрипучий стул перед пыльным столом со старым пузатым телевизором под салфеткой. Она одновременно максимально вписывается и невероятно не подходит этой атмосфере; Тихонов без сил опускается на пол. Замечает на тумбе в углу чайник. — Кофе? Рогозина медленно кивает. Он потягивается, поднимается, беззвучно охнув (ломит спину, от усталости слегка кружится голова), берёт чайник и, ополоснув в раковине, идёт на поиски кулера. Кулера в коридоре нет — как и ночного дежурного, горничной, портье или хоть кого-нибудь. Кажется, что, кроме них, тут нет даже постояльцев. Кажется, полутёмный коридор, пропахший моющим средством и старыми коврами, принадлежит какому-то другому миру. Одной из параллельных вселенных.***
Начинается дождь. Он подходит едва заметно, и уловить, когда шорох и ветер превращаются в дробь и изморозь капель, почти нереально. Тихонов смотрит в потолок и боится уснуть; он примостился на самом краю кровати, ему страшно не то что двигаться — страшно дышать. Сумрак полон теней, и временами ему кажется, что он переместился-таки в одну из параллельных вселенных — ту, в которой всё сделал правильно. Или — наоборот, завалил всё, послал к чёрту все мнения, вопросы и страхи и оказался всё-таки с ней. Он боится уснуть, боится коснуться её — случайно, а особенно неслучайно. Временами ему кажется — в стотысячный раз, — что она смеётся над ним; проверяет на прочность; да попросту издевается, наблюдая. Но ей можно. Ей можно всё. Она так и не пустила его за руль.***
Он просыпается от того, что случайно положил руку ей на талию. Она спит — или делает вид, что спит: ровное сонное дыхание, неподвижность и тишина. Тихонов замирает так на бесконечное число секунд, и в конце концов начинает светать. В какой-то момент он различает в зеркале у кровати её отражение. Её лицо. Он смотрит в пространство — за стены мотеля, за дешёвые пластиковые панели и газеты на подоконнике — и видит её улыбку. Слишком, слишком понимающую. Когда после завтрака они спускаются на парковку, снаружи стоит зима. Пока же вы едете прямо, ведёте сама. При повороте направо начнётся зима.