И в смерти снятся сны

Многоголосый шепот, будто шорох осенней листвы, которую гнал ветер по земле, раздавался вокруг — в огромной, бесконечной темноте. Сотни голосов перебивали друг друга, складывались в один сплошной шум, в котором нельзя было разобрать ни единого слова. Это не было шумом толпы в ярмарочный день на центральной площади Олларии, это не было рокотом войска на марше. Это больше походило на перешептывания под сводами надорской подземной часовни, только говорящих было не один-два, а многие и многие тысячи. Он силился открыть глаза, но не мог. Веки будто налились свинцом, как в дурманном, кошмарном сне, когда понимаешь, что спишь, что уже проснулся, но очнуться не получается, а липкий пот осел на коже. Он застонал и попытался дернуться — ничего не вышло. Одеревеневшее тело не слушалось. Он толком не помнил, что ему снилось, знал только, что видел что-то крайне поганое, полное отчаяния и обреченности. Там, в кошмаре, выхода не было. Паника вдруг затопила сознание. Почему он не может пошевелиться? Он связан? В плену? Его готовят к казни? Его предали? Когда он умрет? Или же он… уже? А голоса все шептали, жужжали, как назойливые мухи над трупом. Хотелось закрыть уши и сбежать, но не получалось. Не удавалось пошевелить даже пальцем, не то что попытаться увернуться от этого шепота, который сотнями жуков заползал под кожу, грыз кости так, что они мелко дрожали. Внезапно обрушилась блаженная тишина. Он успел только глубоко вздохнуть, когда в обрушившемся тяжелым саваном молчании прозвучал звонкий девичий голос: — Мы рождаемся из крови. Воспитываемся кровью. Погибаем от крови. Резкая отрезвляющая боль прокатилась по позвоночнику, заставив судорожно выгнуться и вздохнуть. Он открыл глаза и ослеп от сияния белоснежных соляных кристаллов, чьи острые пики уходили куда-то в непроглядную тьму.