Заоктябрье

Этот день для грешников выдался уж очень утомительным. Огонь, в котором они честно горели положенные им часы, к вечеру вышел из-под контроля, распалился так, что чертям еще долго пришлось его тушить. При этом все богоотступники должны были оставаться на рабочих местах, пока сотрудники ада не решат проблему. «Возмутительно! — ворчали они. — Допустили ошибку в системе подачи огня вы, а страдать должны мы!» Но черти резонно отвечали, что ад — это место, не предназначенное для удобства грешников, и что к их жалобам они вправе не прислушиваться. Начальство установило четкий и понятный регламент: отпускать души только тогда, когда демоны выключат огонь. Выключить огонь не получалось. И что уж тут было поделать? Только терпеть! Но в конце концов пожар стих. Черти залили его пеной бешеной злобы, затоптали его последние искорки надежды на жизнь — и выпустили грешников на волю. Слабые, измученные, они вывалились из котла и поплелись туда, где всегда находят отдушину после напряженного дня — в таверну «Н И Ч Е Г О» в глубине ада. Что же в ней такого особенного? Как и следует из названия, ничего. Ее так-то и таверной толком назвать нельзя. В ней не наливают спиртного, не балуют закусками. Зато все грешники там сидят в приятном полубреду. Они упиваются одним только воспоминанием — воспоминанием о радости и покое. — В детстве я очень любил коллекционировать фантики, — с большим удовольствием проговорил некий Сэдрик, осужденный за воровство. — Мама каждый день приходила с работы, принося конфеты самых разных марок — и всегда тех, которых я еще не встречал. Она хотела меня так порадовать. А я был так счастлив, чувствуя ее поддержку!.. Эх, вот же глупо повел себя со своим счастьем! Какая-то странная скупость заставила меня обменивать, потом воровать фантики, жадно набивая свой коллекционный альбом… А потом — гляди — мне тридцать, и я набиваю другими, уже денежными бумажками свой «коллекционный» карман. Принес ли он мне счастье? Нет. Только засунул после смерти в котел с чересчур сильным, надоедливым подогревом…. И вот только сейчас я понимаю, что настоящее счастье — оно не в фантиках, не в бумажках было. Оно было в маминой поддержке. Последовала тишина. Она создала тяжелый купол, под которым воздух стал тверже, душнее, суше. В ушах всех присутствующих усилился звон, навеянный проклятой мигренью. У многих заныли колени, заурчал, разболевшись, живот… А ведь вместо всего этого в таверне мог звучать дружеский звон бокалов, неразборчивый, многоголосый гул, задорный свист и беззастенчивый смех… Все могло бы быть совсем иначе. Легче, правильнее и честнее. — А я помню, как хорошо мне было, когда я убедил людей в том, что я пророк, — усмехнулся некий старик с хриплым и ржавым голосом. — При жизни я был медиком, помогал больным. Причем излечивал всех, ни в чем не ошибался. Прочие врачи мне завидовали, называли колдуном. Мне было приятно… гордыня взыграла во мне. Она меня самого заставила поверить в то, что я владею какой-то особой магической силой. Вот я и решил убедить в ней всех вокруг. Вокруг меня собрались ученики, почитали меня, осыпали золотом. И мне так нравилось пользоваться их служением! Вертел ими, как хотел! Того, кто мне не нравился, заставлял себя покалечить. Хотел женщину — мне ее силком приводили… Ох, и удобно было! А потом моя жизнь вдруг оборвалась… И здесь, в аду, я уже ни над кем не силен. Такой же грешник, как и остальные. Тошно от этого… — Знакомо! — воскликнул кто-то. — Но у меня другое: я просто гневным был, в людях людей не видел. За каждое слово против меня я бил морду, потом хвастался силой перед другими. Гордыня и у меня от этого была мама не горюй! Добрая, упитанная! Вот и завела она меня в рекет и криминальный мир… Мне в нем было весело, богато, и спокойно. А теперь я здесь. И здесь бьют меня. Бьют черти! Я, как дурак, прошу их о человеческом отношении. Хотя сам о нем никогда не парился. Теперь могу только бесконечно злиться, ненавидеть — и при этом не знать, на ком и как эту злобу выместить. — Понимаю! Я болел завистью, продолжаю болеть и сейчас. Живые люди у меня вызывают страшнейшую ненависть. У-у, я даже пару раз сбегал из ада, вселялся в чужие тела, пытался вернуться к приятному существованию… но меня выдергивали из них и отправляли на муки похуже… и я уже завидовал тем, с кем до этого делил наказание попроще… — А я… — тише и равнодушнее всех проговорил забившийся в угол парень. — А я просто был унылым. И честно говоря, я не вижу разницы между своей жизнью и местом, где сейчас сижу… «Я», «а я», «и я» — все чаще и быстрее стали звучать слова ослиного диалекта. Сидящие в таверне, как в сарае, в заточении собственных грехов, безбожники повторяли друг другу свои истории вот уже тысячный раз подряд. При этом они не делали ровным счетом н-и-ч-е-г-о. И внутри них тоже не делалось совершенно ничего нового. А ближе к концу бессонной ночи в таверну явились черти с приказом вернуться на каторгу. Войдя внутрь, они раскрыли свиток с именами всех грешников и принялись вслух зачитывать виды сегодняшних наказаний. Рутинная процедура, ничего необычного. Но какой-то момент они смутились и недовольно переглянулись. Они обратились к стоящим без свитка чертям и попросили их прочитать несколько раз одну строчку, чтобы убедиться в действительности написанного. И смысл прочитанного у всех совпал. Повисла тишина. Главный черт закатил глаза, цокнул, почесался... И раздраженно, нехотя проговорил: «Сэдрик Ивверсон… Ты можешь никуда не идти. Тут написано, что тебя отсюда сегодня забирает мама».