Гиностемма

«Работы мадемуазель Эрлих подобны весенним первоцветам, чьи метафорические образы повсеместно встречаются в серии, названной автором «Возрождение». Пронзительная звонкость раннего утра ослепляет непривыкших к незамутненной чистоте городских жителей. Посетителям выставки стоит захватить с собой солнечные очки — настолько ярко, до кристальности резко стартует художник в заглавной картине — «Зависимость». Это аллегория мира, преисполненного отношений между любимыми и ненавистными, близкими и отвергнутыми, живыми и мертвыми. Тонкость мысли пронизывает работу растительной орнаментикой, подчеркивая неизменную непрерывную связь всего сущего и вплетенного в него малого семени — человеческой души. Мне посчастливилось наблюдать зарождение идеи, первые эскизы, черновые наброски, и с уверенностью могу утверждать — рука не дебютанта, но мастера привела их в мир. Запомните это имя — Полина Эрлих, на небосводе искусства зажглась новая звезда. Профессор искусств Рейнар Гарнье, специально для журнала Apollo Полина отвлеклась от глянцевого издания на звонок смартфона: — Линеке, ты видела статью Рея? Она восхитительна, правда? — восторженный голос матери вызвал мимолетную улыбку. — Правда. Но я не могу оставить мысль, что Гарнье подлизывается, — девушка откинулась на спинку садового кресла и закрыла глаза, подставляя лицо весеннему солнцу. Дальнейшие слова Лики она знала наизусть: — Он хороший человек, Полина, и его чувства к тебе искренни. Мне кажется, он заслуживает еще один шанс. Шанс… Потребуется что-то посильнее обычного желания, чтобы разжечь костер без дров на пепелище. Прошлым летом она уступила — уговорам ли матери или долгим и красивым ухаживаниям Гарнье, но собрала чемодан и отправилась вместе с Рейнаром на Азорские острова, где чета Кернов реформировала корпорацию «Баланс» и растила маленькую непоседу Викторию, как две капли похожую на Бастиана. После гибели Графа (по официальной версии от несчастного случая во время турпоездки), Рей унаследовал все активы, включая гигантский фармацевтический холдинг и замок с секретной лабораторией на склоне вулкана. Искусствоведу претила причастность к Ордену садовников и всем его махинациям, но отказываться от большого куша и пускать имущество с молотка его отговорили. Откинув сантименты и травматический опыт прошлого, Белая Роза показала себя хваткой деловой леди, быстро склонив души не чающего в ней доктора Керна возглавить корпорацию и перенаправить ее мощности в благое русло. Гарнье был рад такому исходу и с удовольствием скинул с себя большую часть забот, оставшись формальным владельцем «Баланса», несколько раз в год присутствующим на собраниях и деловых встречах. Сложнее обстояли дела с Орденом вольных садовников. Большая часть адептов с легкостью переметнулась на сторону новой власти, рассудив, что сытая стабильная жизнь важнее великой идеи, но были и те, кто категорически отказался прогибаться под паразиток и сорняков. Ими занялась троица старых пней — потрясающе живучий Кипрей, легко воспламеняющийся Диктамнус и их неугомонный лидер Юджин — Пинь. Полина предпочитала не вникать в дела команды воинственных пенсионеров, резонно предполагая, что методы их работы далеки от законных и человеколюбивых. Зато старики подозрительно спелись с семьей О’Донелли, между шустрой Мардж и вспыльчивым Диктамнусом проскочила искра, и Стэнли шутил, что мать, отчаявшись его женить, решила выйти замуж сама. Без присмотра не остался и Юджин Замен. Поначалу изрядно докучавший Басу Керну своей привязанностью к его Полин, бывший пень Пинь обосновался в старом домике Эрлихов. Поврежденные при побеге из оранжереи корни-ноги слушались плохо, и добросердечная Лика попросила соседку приглядывать за пожилым родственником. Одинокая и любопытная до всего мадам Дюпон настолько вошла в роль сиделки, что стала проводить с Юджином не только несколько дней в неделю, но и большую часть ночей, а после и вовсе сообщила, что Ликины подушки с чувственными снами ей без надобности рядом с таким обходительным кавалером. Только Полина оставалась одна. Рейнар старался загладить вину, балансируя на грани между влюбленной навязчивостью и дружеским вниманием. Она давно перестала упрекать его в случившемся, понимая, что мужчине осознать себя пешкой в чужой игре, возможно, сложнее, чем ей принять извинения. Они появлялись вместе в художественных галереях и на перфомансах, выходили в театры и на концерты. Папарацци мгновенно записали ее в близкие подруги и даже невесты, но время шло, студентка закончила магистратуру и открыла маленькое дизайнерское бюро. Докучные сплетники тут же приписали мелкие успехи связям и деньгам Гарнье. Статью Рейнара о ее первой выставке, тоже обязательно спишут на их близость, хотя теперь они видятся крайне редко. Две недели на Азорах оказались ошибкой. Чуткий и внимательный Рей настолько старался все сделать хорошо, что Полине стало невыносимо тоскливо от слащавой правильности происходящего. Он окружал ее заботой, предугадывал желания, ловил малейшие смены настроения, а она… на третий день купила в лавке на побережье мольберт и краски, сбежала к озеру в долине на дне уснувшего вулкана и принялась писать — гортензии, азорины, гиацинты, барвинки и мертвый черный клематис, оплетенный цветущей гиностеммой. Тогда и родилась первая серия ее по-настоящему самостоятельных работ — картин, глядя на которые Полина ощущала себя не учеником и подражателем, а художником. Статья в Apollo была способом Рейнара сказать миллионное по счету «извини», докучливое, но, все же, чертовски приятное. Ее заметили, ее поздравляли с успехом, ее приглашали на вернисажи. Лика была пятой за утро, кто звонил, прочитав журнал. — Как дела дома? — поинтересовалась, лишь бы увести мать с любимой тропы отношений дочери. — Суматошно. Владу предложили написать музыку к фильму, и он всерьез задумывается бросить работу, чтобы больше уделять времени творчеству. А твой брат… Ох, — в голосе женщины послышалась раздраженная усталость. — Что, опять вырастил на соседском участке кусты вместо газона? — тяга младшего Карела к озеленению с каждым годом все больше выходила из-под контроля. — Хуже. На школьном стадионе распустилось маковое поле. — Надеюсь, не опиумный мак? — Полина хихикнула, представив довольное шалостью лицо брата и реакцию окружающих. — Пока обычный, хвала Первородной. Но если так пойдет дальше, нам придется переезжать в пустыню. — Сможете выиграть грант на ее озеленение. — Кроме шуток, поговори с братом. Тебя он послушает. — Сомневаюсь. Одиннадцатилетние парни знают все лучше всех, и уж точно лучше скучных старших сестер. — Ты не просто сестра, ты — его героиня. — Без геройских сил. «Героиня», — определение скребло горло, стягивало голову свинцовым обручем и заставляло болезненно пульсировать черный цветок на плече. Жизнь, разделенная на «до» и «после». Прошлое волшебной Повилики — Клематис с магическим родовым знаком и настоящее обычной женщины — Полины Эрлих с красивой, но бесполезной татуировкой. Мир, в котором было любимое дело, успешное, приносящее радостное удовлетворение творчество, немного чокнутая, но любящая семья, друзья, готовые поддержать безрассудную глупость, и даже мужчины — непозволительная роскошь для женщин ее семьи, привязанных к единственному господину. Неделю назад ей исполнилось двадцать шесть. Смертельный для одинокой Повилики рубеж был успешно пройден, стебель не пересох, корни по-прежнему крепко цеплялись за равнодушную землю. Просто еще один прожитый год. Год без него. Полина свернула разговор округлыми общими фразами и обещаньями скоро приехать. Отложила телефон, все еще щурясь от настырного весеннего солнца, любопытно заглядывающего сквозь листву в ее тихое убежище. Едва прикрытая плющом беззастенчивая нагота роденовой статуи в теплом утреннем свете отливала не холодом мрамора, но бархатистой нежностью кожи. Раз в год мадемуазель Эрлих приезжала в Вену, с одержимостью мазохиста вскрывая старую рану, садясь за один и тот же столик в «Централь», повторяя однажды пройденный маршрут. И каждый год оправдания мучительному ритуалу находить становилось все сложнее. В этот раз судьба сжалилась, подкинув приглашение к сотрудничеству от Кунстхалле. Предположив очередной непрошенный подарок бывшего, Полина напрямую спросила Рея, но профессор искусств только пожал плечами и поздравил с завидной для художника возможностью выставиться в одной из самых популярных галерей. В комнате, небрежно скинув черный халат из тяжелого шелка на постель, критично рассмотрела себя в высоком зеркале — высокая, тонкокостная, с едва доходящими до плеч непослушными волнами каштановых волос. Стебель клематиса — зола и пепел осевшие на запястье, обвивающие предплечье и вспыхивающие угольным остовом навсегда сгоревшего цветка на плече. Татуировка, вызывающая своей детализированностью и красотой неизменное восхищение на всех арт-сборищах — вечное напоминание об утраченном прошлом. Серебристое платье второй кожей обтянуло точеные формы, алый шарф под цвет помады отвлек от грустной задумчивости взгляда. С усилием отказавшись от удобства кроссовок, она позволила себе хрупкую женственность высокого каблука: «Сегодня мне некуда спешить». К галерее Полина подъехала раньше на полчаса, рассудив, что для неторопливого кофе времени маловато, а для праздной прогулки — неподходящая обувь, решила осмотреться внутри. Ранний час не располагал к толпам посетителей, зато позволял насладиться личным пространством, эгоистично впитывая энергию чужого вдохновения. Девушка неторопливо миновала анфиладу залов, оказавшись в небольшой комнате, выходящей во внутренний двор. Среди цветущих сакур, под сенью плакучих ив стояли кофейные столики и мягкие диванчики для посетителей. На барной стойке был выставлен сервиз с кофейником и ажурными чашками, но никого поблизости не наблюдалось. Полина оглянулась, испытывая странное чувство, будто кто-то наблюдает за ней — сад был пуст. Достав мобильный, набрала номер назначившего встречу куратора — звонок прозвучал где-то в глубине двора, за поворотом мощеной дорожки, теряющейся среди склонившихся до земли ивовых ветвей. В тишине пустого кафе каблуки особенно звонко стучали по каменным плиткам. Встреча приобретала налет загадочности, выходя за формальный деловой формат, и девушке стало слегка не по себе. Ориентируясь на трель звонка, она свернула за поворот, прошла сквозь длинные, путающиеся в прическе и цепляющиеся за шарф ветви и остановилась у низкого столика, на котором вибрировал и наигрывал вальс Штрауса оставленный кем-то телефон. На экране высвечивалось ее имя. Полина раздраженно нажала «отбой», оглядываясь. По-прежнему, никого! Только на широком полукруглом диване — прозрачная папка чьих-то эскизов. Несколько резких, как молнии шагов, сопровождающихся цокотом каблуков, подобным грохоту грома в тишине природного алькова. На верхнем рисунке языки пламени, в огне которого чернеют, догорая две переплетенные лианы. Потерявшими уверенность, подрагивающими пальцами девушка взяла папку, осторожно перелистнула, открывая следующую работу — белый клематис с золотым абрисом лепестков в лиловой дымке весеннего леса. Она прикусила губу, гася рвущийся громкий вздох, зажмурилась, боясь смотреть, но все же вытащила наугад третий эскиз — сквозь запотевшее зеркало в ванной смотрели двое — девушка с алым цветком на плече и мужчина, обвитый черными стеблями гиностеммы. — Мисс Эрлих, простите, что заставил ждать, — низкий грудной голос — удивительное сходство, иллюзия, неудачная шутка, привет от давнего мертвеца. — Это я приехала раньше, — заставляя слова звучать спокойно и ровно, унимая нервность рук, медленно откладывая стопку рисунков и оборачиваясь. Бледное скуластое лицо с глубокими, серыми, как грозовое небо глазами, едва уловимая усмешка тонких губ. Меньше секунды на узнавание, стремительный миг на взрыв эмоций и ровно три гулких шага до меткой пощечины: — Ты живой! — Ай-яй-яй, дикая молодая Повилика! — ладонь, пойманная в капкан сильных пальцев, прижатая к теплой щеке. Пульс, бьющийся под кожей, дыхание, разрывающее грудь. — Гин… — Полина… И поцелуй, подтверждающий жизнь, наполняющий пустоту, заставляющий сердце биться счастьем, сводящим с ума. — Но как? — Магия, — все та же усмешка, пойманная на кончик языка, пока руки проверяют реальность тел, проникают под одежду, спешат жить. * Тонкое, не скрывающее красоты платье на изящных изгибах молодого тела. Черный обвивающий руку цветок, распускающий лепестки у ключицы, и мои ладони, касающиеся его, скидывающие тонкую бретель, освобождающие шею долгим, мучительно крепким поцелуям. Наградой за томительные вековые ожидания стон согласия, слетающий с влажных приоткрытых губ. Холодные длинные пальцы — резкие, нетерпеливо распахивающие рубашку на моем теле, скользящие по вздымающейся груди, изучающие идущую от сердца вязь гиностеммы. — Завядшая, как и мой, — шепчет любимая, целуя черные листья и вязь стеблей, опускается ниже, толкая меня на диван, прямо поверх разбросанных эскизов. И я поддаюсь, увлекая ее за собой в самое лучшее из возможных грехопадений. Нет нужды в повиликовом радио — мы понимает друг друга без слов. Мы еще успеем обсудить, как порождённый однажды моим отчаяньем волшебный Халлербос день за днем возвращал отмершим корням полученную силу, обсудим ее победы и свершения на пути от девчонки к независимой женщине, и будем часами говорить обо всем. У нас впереди целая человеческая жизнь. А пока под сенью плакучих ив мы обретаем сокровище, стоящее вечности и всей магии мира. Под поцелуями и ласками стонет, открываясь мне навстречу, госпожа моего сердца, моя любовь. Моя Повилика. Вена. 460-ый год от первого ростка, пора цветения, наутро после новой Луны.