Беги! Прячься! Молись!

Сгорбленная поза. Локти плотно прижаты к телу. Легкое раскачивание из стороны в сторону, в пустой попытке убаюкать себя и заставить успокоиться. Впалые щеки изнутри искусаны практически до крови. Ему исполнилось двадцать шесть две недели назад. На вид — все сорок. Волосы тронуты серебристой сединой; глубокие синие мешки под глазами. Взгляд, испуганный и притупленный, не знает, за что зацепиться: темные очертания комнаты нависают и связывают, душат, заставляют съеживаться. Воздух дрожит (или парень дрожит?), а прохладный ночной воздух, проникающий через приоткрытое окно, кажется, обжигает легкие. Парень бы вспомнил свое имя — да только любой неосторожной мыслью боится накликать на себя беду. Точно сочным куском мяса поманить собаку, страшится одним своим именем привлечь тени по его душу и плоть. Ждать мучительно. Еще мучительнее представлять наихудший сценарий в неспособности увидеть благоприятный исход. Кода захлопнется его клетка, и станет мучительно тяжело дышать, он будет молить лишь о скорой кончине. Мысли о бегстве — пустышка. Ни сбежать, ни спрятаться. Молиться, как завещала когда-то бабушка? О, Небеса, он ведь уже и не помнит ее лица! И слов молитв не помнит. Впрочем, он с трудом припоминает и последние годы — вместо болезненных эпизодов памяти белые рубцы, вспышками проплывающие перед глазами. Сознание заботливо порезало киноленту жизни на мелкие невоспроизводимые куски, чтобы раз за разом он не погружался в вязкое болото круговорота рождений и смертей. Смотрит в коридор, освещенный одной темно-желтой лампочкой, свисающей с потолка прямо на проводках. Паучьими лапами расползаются тени от проводов по оштукатуренному потолку. Перед глазами — плотная запертая дверь, подпертая тумбочкой. Переводит взгляд — внимание упирается в окно. За стеклом жужжит и стрекочет сотнями тысяч голосов белоснежный город, наполненный разноцветными огнями и неоновыми вывесками. В тишине чудится шепот. В синеватом мраке спальни сознание рисует кровожадных монстров. В дуновении ветерка чувствуются холодные серповидные когти, царапающие вдоль дрожащих артерий шеи. Еще немного, и он закричит. Наверное, закричал бы прямо сейчас, если бы не стеснение в груди и ощущение удушья — страх близкой смерти физически ощутим. В отчаянных попытках зацепиться за любой источник стабильности или комфортности, он пытается вспомнить детство. Зажмуривается, почти насильно вынуждает мозг воспроизвести светлую картинку — с каждым разом это дается сложнее. Но те воспоминания самые светлые, самые трепетные... Только они могут выдернуть его из сгущающейся тьмы. Закрывает глаза. Абстрагируется. Еще немного, и вот уже солнечными зайчиками пляшут воспоминания, щекочет в носу запах свежескошенной ранним летним утром травы, а во рту возникает вкус шоколадного кекса, щедро посыпанного сахарной пудрой. Ему нравится возвращаться к этим светлым дням в своих мыслях, — сколько лет прошло? Пятнадцать? Двадцать? — вспоминать почти благоговейно чувство ожидания грядущего дня, рождающееся где-то в грудной клетке с первыми солнечными лучами. Вспоминать, как выбегал на улицу, вдыхал аромат зелени, и предвкушал очередной солнечный день — один из многих сотен круглогодичной погоды. Он уже в детстве знал, что не во всем Государстве пасмурные дни чрезвычайная редкость; уже в детстве знал, что города его страны носят странные номерные названия и лишь один, — столица, — белоснежный град, в пригороде которого он жил, гордо именуется Мукро. Знал (но не понимал почему): стоит опасаться черных машин, угольками мелькающих среди светлых улиц. Знал (но не понимал почему): непрерывные беседы в ночи на кухне взрослые ведут шепотом, поглядывая на темные окна. Знал (но не понимал почему): нельзя упоминать монстров вслух, иначе услышат они твой несмелый шепот через многие мили, и примчатся, оголив металлические когти. Впрочем, он тогда и не стремился понимать; детское сознание ловило бабочек и пушистые облака, желтые одуванчики и увлекательнее рассказы, музыку из соседского старого патефона и яркие живописные закаты, солнечные улыбки в бликах речной воды и запах теплоты на пыльном чердаке. В редкие моменты, когда первые нотки липкого клокочущего страха царапали детское сердечко, он хмурился и спрашивал у родителей, куда пропал их старый почтальон? Почему после приезда черной машины в дом его подружки через дорогу ее мама постоянно плачет? Куда делся старший брат той девчушки, что живет у цветочного магазина? Кто те, кого боятся упоминать вслух? И, главное, что же скрывают окна ночью? Внезапный стук. Парень вздрагивает, глотает судорожно воздух, давясь слюной — тут же зажимает руками рот, почти задыхаясь, но до парализующего ужаса боясь закашляться. Сердце с бешеной скоростью барабанит по ребрам, и перед глазами мир трясется в эпилептическом припадке. Нет. За дверью никого нет. Там не может никого быть. Нет. Нет. Нет, это невозможно. Секундная мысль, подняться и глянуть в дверной глазок, окатывает холодной волной и исчезает — нет. Звука больше нет. Ему почудилось от напряжения. Сыграло в шутку разыгравшееся воображение. Нельзя смотреть в глазок. Нельзя подходить к двери. Нельзя накликать беду. Упаси Богиня-Матерь! Вспоминать. Вспоминать… Он ведь уж увидел картинку перед глазами — зеленая трава перед домом, желтые одуванчики, нагретый до дрожащего воздуха асфальт; мальчишки собираются небольшой компанией отметить начало каникулярного периода. Первый из четырех этапов школьной учебы завершен — впереди целая жизнь. Столько дней, столько открытий, столько возможностей — он уже знает, что первым делом, когда окончит школу, переедет из пригорода в сам город. Конечно, ему хотелось бы путешествовать — объездить всю страну вдоль и поперек, изучить каждый ее закоулок, поймать каждого монстра, описанного в книге Северных сказаний. Узнать наконец, кто они. Родители на такое желание сына лишь молча улыбаются; но бабушка, однажды, подзывает его к себе в темной домашней библиотеке, и говорит, что мечта его практически неосуществима. "Не на монстров тебе нужно будет охотиться, чтобы проколесить Государство. Самому монстром будет нужно стать". Он тогда не вникает в ее слова; не понимает, почему после этого отец скандалит со старой мудрой бабушкой. Та больше и не поднимает этой темы; молчит все больше, почти не покидает библиотеки. Лишь припоминает отца отца — деда, исчезнувшего еще до рождения внука. Одно ясно: бабушкины слова нельзя произносить, нельзя повторять; даже думать о них нельзя. "Не навлеки на себя беду!" Не навлеки беду. Не шевелись. Не дыши. Не примани своим страхом жутких монстров. А коль услышишь металлический скрежет их серповидных когтей — беги! Прячься! Молись! Родители придумывали сказки. Дети придумывали страшилки. И взрослые, и малыши искали оправдание и внезапным исчезновениям, и безликим теням за ночными окнами… Он вспоминает. Их тогда собралось четверо. Совсем небольшая компания. Трое задорных мальчуганов и одна бесстрашная девчонка, решившие поймать монстра, похищающего людей и пугающего родителей ночами — читали книги, изучали легенды, разузнавали о страшных историях. Чем больше они искали ответы, тем сильнее начинали бояться теней и внезапных звуков. Ложились спать, поскорее отворачиваясь от окон, — вдруг там уже возникло улыбающееся кривой улыбкой обезображенное лицо без век, да с обнаженными клыками, — не заглядывались в зеркала, — вдруг собственное отражение подмигнет, поманит за собой. Боялись ночью в коридоре наткнуться на чужую руку, почувствовать чужое дыхание на своей коже, чужое прикосновение к своей шее… И металлического скрежета боялись. Дети взрослели. Страхи притуплялись. Монстры все так же оставались безыменными тенями — нападали внезапно, исчезали бесследно. Постепенно приходило умение жить со страшными созданиями бок о бок. Необходимо было лишь соблюдать незначительные правила, чтобы не стать их очередной добычей. Думай меньше. Говори тише. Не засиживайся с шепчущимися ночами. Верь, что ты надежно защищен. Доверь жизнь верхам, а душу Богине-Матери. Не заглядывайся в ночные окна. Не выказывай страха — монстров притягивает страх. Веди себя так, будто ни о чем не знаешь, ничего не понимаешь. Беги быстро. Прячься осмотрительно. Молись рьяно. Скрежет, — точно когтями по металлу, — он чувствует где-то грани сознания, все еще не понимая, бредит ли или действительно слышит этот зловещий звук. Приоткрывает глаза, с ужасом смотря в освещенный болезненным желтым светом коридор; вглядывается в закрытую дверь. Нет — этот шум доносится с улицы. С улицы, где гудят моторы машин, играет музыка, где человеческие голоса и смех смешиваются в единый коктейль первых летних дней. На улице тепло, но квартира объята холодом. На улице светло от ярких огней и белых городских стен, но квартира погружена в темный зеленовато-синий цвет. Внутри парня все горит, но холодный пот скатывается по лбу и спине. Дождаться утра. Лишь дождаться утра, и мрак рассеется, и утихнет голубой пожар, и на сердце станет спокойно, и окажется, что все прошедшие годы — дурной сон, буря из иллюзорных тревог и волнений. Каждый жив. Каждый еще смеется. Каждый живет и знает, что впереди — целая вечность. Вспоминать. Вспоминать. Как переехали в столицу. Чувство всеобъемлющего восторга, когда поднимаешь голову все выше, в попытках охватить весь вертикальный пейзаж скрывающихся в воздушной дымке облаков шпилей высотных зданий. Прекрасный город, укутанный зеленью и тремя реками. Любимая кофейня с говорящим названием "Панорама" на холме. Там варят отвратительный кофе; но какой же прекрасный обзор на весь Мукро, на пригороды открывается с ее территории. Угольки знакомых с детства машин разбросаны в разных частях города. Помпезный бело-голубой собор с криволинейным очертанием стен и раскрепованными антаблементами. Внутри собор наполнен красным бархатом и темно-синим велюром; золотые украшения и серебристые постаменты, аромат фимиама и лаванды — место, где истинно чувствуешь присутствие Богини-Матери. Вот только молиться уже не хочется. Слова уходят в пустоту, остаются без ответа, и люди оказываются лицом к лицу со страхами и монстрами. Никто не поможет себя уберечь. Тени скрываются в ночи. Подглядывают в окна. Подслушивают шепоты и мысли. Следят, следят неустанно, и днем и ночью; стоит лишь узнать о монстрах, признать их существование — и вот ты уже добыча. Беги! Беги быстро! Беги не оглядывайся! Беги и знай: спрятаться не получится. Укрыться нельзя. Молись, моли, умоляй! Они переехали в Мукро вчетвером. Слишком скоро пути их разошлись. Выехать из столицы удалось лишь одному — ушел служить, уехал на Север (обещал искать монстров там); ни слова, ни весточки. Второй стал корреспондентом, хотел рассказывать о монстрах, уберечь людей от их серповидных когтей — и пары месяцев не прошло, как бесследно исчез; оказался стерт, будто не существовало человека. Девушка стала блистательной актрисой, но однажды признала в творческой среде существование монстров — пыталась бежать, когда заметила сгущающиеся вокруг нее тени, но тоже не смогла. Исчезла. Померкла звезда. И крик ее отпечатался на стенах гримерки следами тщетной борьбы. Цепи. И глубже, глубже, глубже; под землю, во тьму, в холодный тлетворный мрак. Признаешь существование монстров — оживишь тем их в своем сознании, и они придут, заберут. Безликие тени станут из плоти и крови. Он сам не выбирал себе роль ни спасителя, ни провидца, ни миссионера. Стал клерком в белом воротничке. Одним из сотен тысяч таких же, работающих в высоченных стеклянных башнях. Не упоминал монстров. Думал меньше. Говорил тише. Не засиживался с шепчущимися ночами. Верил, что надежно защищен. Доверил жизнь верхам, а душу Богине-Матери. Не заглядывался в ночные окна. Не выказывал страха. Вел себя так, будто ни о чем не знал, ничего не понимал. Но пару недель назад исчезла бабушка. Ушла утром в собор вознести Богине-Матери молитву и не вернулась домой. А он в панике и истерике кричал, что тени забрали ее. Монстры напали и утащили в свои мокрые норы — забылся, забыл правила сожительства с тьмой. Вышел на улицу, призывал людей открыть глаза, заглянуть в ночные окна, увидеть ухмыляющиеся тени… А когда опомнился, понял, что пропал. Переехал из квартиры в самом центре в небольшую каморку на окраине. Забаррикадировался. И стал ждать. Может, не услышали его слабый голос? Может, затерялся он в шуме белоснежного города? Может, чудятся ему глаза за спиной? Скрежет когтей по входной двери? Может, боится он так, что заставляет себя поверить? Может, нет ничего, не существует? Тяжело поднимается, — ноги точно свинцом налиты, сердечный ритм отбивает чечетку в бешеном темпе; пот катится по телу, лицу, все липкое, мокрое, грязное, — первый шаг из тьмы комнаты в гнетущий коридор. Пахнет плесенью, пахнет сыростью; обои оборваны, пол вздулся. Холодно, мертвецки холодно, хотя на улице стоит душная жара. Шаг. Второй. Третий. Ничего нет. За дверью ничего нет. Пустота. Тишина. Монстры смотрят в окна, скрываются за стеклом, хоронятся в тени — они не выслеживают добычу в коридорах за входными дверьми. Там ведь пусто? Он один? Он лишь накрутил себя, довел до истерии, до панического ужаса? Никого не будет. Он заглянет в дверной глазок и поймет, что худший его враг — собственное воображение. Четвертый. Пятый. До двери всего одиннадцать шагов. Он знает наверняка, считал многократно. Вновь скрежет. Ни то металла о двери, ни то отмычки в дверном проеме. Сердце замирает на мгновение, организм на секунду погибает, чтобы ожидать в следующий миг. Дрожь. Вспотевшие ладони. Крик, застрявший в горле; но неведомые силы уже тащат его вперед, тянут к двери цепями и тросами. Шесть. Семь. Восемь. Девять. Сознание сопротивляется. Не иди. Не иди, глупец! Увидишь — материализуешь. Притянешь, приманишь. Беги, беги глупец! Прячься в закутках, прячься в норах, прячься в трещинах и расщелинах. Молись. Молись Небесам, Богини-Матери, молись так, как никогда не молился — иначе придется умолять о пощаде. Кричать глухим, плакать для слепых. Не подходи к двери! Беги! Прячься! Молись! Десять. Одиннадцать. Дыхание рваное. Дрожащее. Холодный пот. Прищуривается одним глазом. Медленно, очень медленно тянется к дверному глазку. Время замедляется. Скрежет металлического когтя. Секунда. Две. Дверной глазок. Фокусируется взгляд. И…

***

Восемь часов утра, а работа уже кипела. В это время за окном лениво просыпался белоснежный Мукро, люди покупали горячий кофе в фудтраках, солнце золотило тонкие зеленые листья деревьев, синегрудые птицы звонко щебетали, возвещая о новом дне. Роберт Сборт, командир элитного военного спецподразделения "Группа "Горгона" спешил в центральный отдел так называемых "жнецов" — внутреннего охранного органа и политического сыска Государства. Роберт принимал в свою группу нового члена, и ему было нужно удостовериться, что жнецы сделали того "невидимым", — удалили всю информацию о новом горгоновце из своих баз, — члены этой группы были одними из немногих, за кем око жнецов не наблюдало денно и нощно. Мимо стоянки черных машин. Вверх по мраморным ступеням к парадным дверям офиса. Первый этаж, кабинет 117. Жнец сидел за столом, меланхолично начищая пару своих керамбитов — ножей с изогнутым серповидным клинком. На столешнице покоилась голубая окровавленная тряпка, тонкая папка с бумагами, — очередное дело очередного несчастного, — и ключ от подземных казематов. Самого Роберта жнец встретил пренебрежительным прищуром, но не смог не подняться в знак уважения. Сборт окинул взглядом стол, качнул головой почти незаметно. — Я не святой, конечно, и от крови не отмыться; но как вы по ночам спокойно спите, я никогда не пойму. Ни приходят призраки без вины убитых и искалеченных? — единственное, что произнес Роберт. Жнец хмыкнул, откладывая серповидные керамбиты в сторону. Монстры не прятались во тьме. Монстры не были призраками. Монстры ездили на черных машинах, прослушивали телефонные разговоры, отслеживали перемещения и приходили за недовольными — и были они слепы к чужим слезам, и глухи к чужим молитвам .