Мотылёк и пламя

*** Лале работала над самодельными растительными красками в маленькой комнатушке, которая вот уже полтора года была её тайной мастерской, и ожидала гостя. За три года в султанском гареме она будто стала совершенно другим человеком. Случившееся не ожесточило её сердца, но поумерило наивность, заставило повзрослеть раньше времени. Довольно долго весь гарем был настроен против неё, ведь из-за Лале погиб главный евнух и несколько наложниц, а шехзаде Мехмед перед отъездом неслыханно выделил среди всех, позволив посещать дворцовую школу для знати, что было против правил. На неё обрушился шквал оскорблений, показательного презрения, завистливых насмешек. Она терпела всё это молча… пока одна из наложниц не сбросила её с лестницы, отчего Лале едва не свернула шею и чудом выжила. Многое из этого Лале считала справедливой карой, мучимая чувством вины, но последнее всё же не стерпела. Рассказала правду Шахи-хатун, которая очень тепло относилась к Лале и как управляющая гарема хорошо знала всё, что там происходит. Та сразу поверила рассказу и наказала ту наложницу несколькими десятками публичных ударов палкой по пяткам на фалоке и лишением жалованья на полгода. С тех пор Лале чётко осознала, что отмолчаться не получится, и чтобы выжить в гареме, нужно «отращивать зубы». Больше она не игнорировала оскорбления, научилась ставить обидчиков на место, используя свой острый ум. Девушки быстро осознали, что за мягкостью и добротой, которые они уж было приняли за слабость жертвы, скрывается чёткий стержень, обладательница которого как тростник — гнётся, но не ломается ни под какими ветрами. Надлом, из-за которого Лале в ту злосчастную ночь в султанских покоях чуть не сбросилась с террасы, был необдуманным порывом, и жизнелюбивая Лале благодарила Аллаха за то, что не дал ей тогда совершить задуманное. Со временем она сумела поставить себя так, что к ней стали относиться нейтрально, но подруг в гареме так и не появилось. Зато совершенно неожиданным образом нашлись друзья во дворцовой школе. То были два пленных принца, Аслан и Влад, общение с которыми ей приходилось очень тщательно скрывать, поскольку наложницам напрочь запрещалось разговаривать с мужчинами, причём разрешение посещать школу не делало для Лале исключения в этом вопросе. Поэтому виделись и гуляли вместе они редко, всегда с оглядкой, но тем не менее… ирония судьбы состояла в том, что девушка, проданная собственной семьёй, впервые в жизни нашла по-настоящему близких людей, названных братьев в тех, с кем не связывали узы крови. Несмотря на своё высокое происхождение, они никогда не смотрели на неё свысока, напротив — поддерживали. Они тоже хорошо понимали, что значит лишиться свободы. После предательства ей было тяжело открыть душу, поверить в дружбу и благородство, но юность и светлый, оптимистичный характер сделали своё дело. Кроме того, жадную до знаний, талантливую и сообразительную девушку обожали учителя. Особенно она сблизилась с ходжамом Димитрисом, греком с тончайшим художественным вкусом, который во многом ей помог. Однажды Аслан, с детства облазивший почти всю дворцовую территорию, поведал ей о старинном заброшенном тайном ходе, который ведёт прямиком в город. У Лале, мучительно жаждущей глотка свободы, жадно загорелись глаза, и друг показал ей этот тайный ход. Первую вылазку троица даже совершила вместе, да и забыла про это маленькое приключение за ворохом возложенных на них обязанностей. Точнее, забыли Аслан и Влад, но не Лале. Она мечтала выкупить свою свободу, не прибегая к вынужденному замужеству, поэтому весьма скрупулезно откладывала деньги с жалованья, но этого было недостаточно. И тогда она решилась на самую безумную авантюру в своей жизни. Ходжам Димитрис был знаком со многими мастерами столицы, поэтому ему не составило труда открыть маленькую, якобы изразцовую* мастерскую. Точнее, изразцами там тоже занимались, причём получались они великолепно под любой вкус и интерьер, но не только ими. Спрятавшись за ширмой хитрого устройства, которая с одной стороны позволяла видеть больше, чем с другой, и скрыв лицо чадрой, Лале, под предлогом вечерних занятий сбегавшая из дворца до самой ночи, иногда рисовала портреты на заказ. Она понимала, насколько это рискованно и для неё самой, и для Димитриса, который ей помог. Знала, но страх навсегда остаться рабыней или выйти замуж за незнакомца лишь ради свободы заставлял идти на риск. Слишком частые отлучки непременно бы заметили, но тут Лале спасала цепкая и точная память: ей хватало одной-двух встреч с человеком, чтобы детально запомнить его внешность, поймать нужный ракурс и чётко представить результат. Для изразцов же Лале чаще всего только делала чудесные эскизы, а выполнял их сам Димитрис с парой помощников, поэтому почти все деньги за это у них и оставались. Несмотря на запрет, людей, желавших получить свой портрет было на удивление немало. Чаще всего это были иноверцы или иностранцы — купцы, послы, путешественники. Но иногда и местные, более-менее свободные от предубеждений. Многих привлекало праздное любопытство, но в конце концов никто не оставался недовольным. Потому что портреты, написанные Лале, не льстили и не приукрашивали, были весьма реалистичны, но при этом словно подчёркивали в каждом человеке некую привлекательную изюминку, яркую и глубокую черту. Эти портреты ощущались живыми, притягивали взор, завораживали. Лале всей душой любила изобразительное искусство. И оплата всегда была справедливо щедрой, а слухи о таинственном художнике разлетались быстро. Формально за изобразительное искусство не было предусмотрено наказания, но в любой момент какой-нибудь особо рьяный поборник старинных устоев мог собрать недовольных или обратиться с этим к духовенству, и тогда… особенно если вскроется, что она женщина, да ещё и рабыня… К тому же, уже случались тревожные эксцессы. Например, месяц назад в мастерскую обратился один богатый и знатный бей. Вот только заказ его был весьма специфичным: умирая от горя, он просил написать портрет своей единственной юной дочери, которая за день до этого скончалась от чахотки. Он безумно хотел оставить себе хотя бы её образ, где она была бы изображена цветущей и радостной. Лале была бы рада помочь скорбящему отцу, но для этого ей пришлось бы прийти в его дом безо всякой ширмы и рисовать портрет с мёртвой девушки. Она не боялась мёртвых, даже посаженных на кол повидать вблизи доводилось, но подобное всё же чересчур противоречило религиозным принципам, которые были Лале совершенно не чужды. Поэтому она отказалась. Через несколько часов, коря себя за малодушие и недостаток сочувствия, передумала и попросила ходжама Димитриса вновь связаться с тем беем, но тут уже ходжам Димитрис отказался, сообщив, что перед уходом этот бей осыпал их всех такими проклятиями и угрозами, что связываться с ним было бы неоправданным риском. В общем, все эти полтора года Лале жила практически в постоянном напряжении, физическом и моральном. С раннего утра день её был занят усердным обучением и делами по гарему, иногда разбавляемыми тайными встречами с друзьями, а к вечеру — хоть и любимым, но трудом. Порой она навещала младших братьев и сестру с небольшими подарками, тщательно избегая встреч с матерью, которую так и не смогла простить. Время бежало, словно песок сквозь пальцы. И вот ей уже восемнадцать. Она не вполне осознавала это в бесконечной круговерти дней, но выросла настоящей красавицей. Осиная талия, высокая упругая грудь, стройные бёдра, лебединая шея, красивые волосы и утончённые черты лица, яркий, будто смотрящий в самую душу взор больших и тёплых карих глаз, обрамлённых длинными тёмными ресницами. Её можно было бы принять за девушку благородной крови, если бы не руки, которые, несмотря на уход, выдавали постоянный нелёгкий труд. Одевалась она всегда скромно, но со вкусом, подчёркивая свою цветущую молодость. В этот раз на ней было нежно-зелёное платье, которому вскоре предстояло скрыться за накидкой — она скрывала фигуру и одновременно защищала от случайных пятен. Девушка немного волновалась: Димитрис предупредил, что в этот раз будет какой-то чрезвычайно важный и щедрый заказчик, некий визирь из Совета Дивана. Дверь мастерской тихо скрипнула, оповещая о приходе ожидаемого гостя. Лале поспешно скрыла лицо чадрой и ушла за ширму, где уже стоял мольберт и всё необходимое. По легенде, она была немым художником из Византии, которому на родине варварски отрезали язык за какое-то мелкое преступление, посему скрывающим лицо и опасающимся общественного порицания и гонений. Всех заказчиков об этом заранее предупреждали и до сих пор особых проблем не возникало. Вот только в этот раз проблемы были неизбежны, проблема пришла собственной персоной, и выронившая кисть от изумления Лале осознала это прежде, чем расположившаяся в уготованном кресле проблема успела сказать хоть слово. Потому что в этом самом кресле, совсем рядом, отделённый лишь внезапно показавшейся совершенно ненадёжной ширмой, сидел шехзаде Мехмед. «Нет, нет нет!.. О Аллах, только не это! — беззвучно запаниковала Лале, тщетно пытаясь унять бесконтрольную дрожь. — Зачем понадобился портрет этому мерзавцу?! Самолюбие потешить? Он же должен был прибыть в столицу лишь через несколько дней… Всевышний, если он всё узнал — нам всем конец! Почему ходжам Димитрис не сказал?! Наверное, заказ был через помощников, инкогнито… Что мне делать?!» — Да благословит Аллах твой труд, художник. Если слухи о твоём невероятном таланте правдивы, то тебе больше не придётся столь тщательно скрывать свою личность. Я очень ценю настоящее искусство и позабочусь о том, чтобы тебе больше ничто не угрожало в творчестве. Из-за эмоционального напряжения Лале не сдержала выразительного недоверчивого хмыка, и хотя тут же прижала ладонь ко рту — было поздно. — Не веришь? Зря, но объяснимо. Многие боятся искусства и образования, потому что они — колоссальная сила, но я давно уже отринул подобное невежество. Мне хочется, чтобы в нашей столице было как можно больше поистине талантливых людей, способных оставить след в истории, и чтобы они были свободны от некоторых излишних предрассудков, культурных рудиментов. Покажи мне свой талант, и я докажу, что это не просто слова. Казалось бы, ничто уже не могло поразить больше, чем само появление шехзаде, но эти его слова, сказанные уверенно и твёрдо, заставили её и вовсе оцепенеть. Невозможно было поверить, что такие замечательные речи могли быть произнесены тем мерзким мальчишкой, которого она помнила. «А чему я, собственно, удивляюсь? Как будто мерзкие люди не могут быть умными и образованными. Могут, ещё как. А он — всё-таки будущий султан» — с сожалением подумала Лале. Взяв себя в руки, она решила: единственное, что ей остаётся — действительно просто постараться выполнить заказ, как можно быстрее и не выдав себя, а дальше действовать по обстоятельствам. Возможно, это последний заказ, и мастерскую придётся спешно закрывать… Отринув безрадостные мысли, сосредоточилась на работе. Для этого потребовалось пересилить себя и внимательно рассмотреть Мехмеда, насколько позволяла ширма. Вскоре пришлось чисто эстетически отметить, что этот шайтан несправедливо хорош собой. За прошедшие годы он возмужал: стали заметно шире плечи, обострились скулы, даже линия челюсти будто слегка изменилась, сделав подбородок волевым. Вся его фигура теперь излучала уверенность и благородную стать; но самое главное — взгляд. Он стал спокойным и цепким, пронзительным, будто два ятагана. Это настолько не соответствовало тому представлению, которое сложилось у Лале за два дня их злосчастного знакомства, что она буквально не знала, на чём заострить внимание, каким должен быть этот проклятый портрет. Диссонанс в душе не давал ей сосредоточиться на том, что видит прямо сейчас. Вопреки всему, ей не хотелось изображать искусную ложную маску, которой мог оказаться представший перед ней образ. — Хм, надо же. «Декамерон» Джованни Боккаччо. — лениво осматривая помещение, Мехмед обратил внимание на маленькую полку с книгами. — Эта книга точно не переводилась на османский язык и во многих странах запрещена из-за непристойного содержания. Хотя кроме непристойностей там много весьма поучительных и интересных сюжетов, а главное, житейское правдоподобие, изображённое умно, с юмором, честно и без прикрас. Не правда ли? Лале покраснела как помидор, моля небо, чтобы он замолчал. «Декамерон» ей подарил когда-то один заказчик-итальянец, а она, до сих пор изучающая этот красивый язык, признаться, не сдержала любопытства и прочитала скандально известный в мире сборник новелл, насколько хватало знания языка. Но не ожидала, что кто-то обратит на это внимание, и теперь было ужасно неловко. «А он тоже явно её читал… — девушку настигло внезапное озарение, заставившее покраснеть ещё больше. — Нет, нет, не буду об этом думать! Хотя… как ни странно, он абсолютно прав. Это произведение интереснее и серьёзнее, чем о нём принято считать». Между тем Мехмед, нимало не смущённый монологом, продолжал, вкрадчиво, будто подбирающийся к жертве хищник: — Должно быть, отыскать эту книгу здесь было весьма непросто. Если ты, художник, конечно, не привёз её, покидая свою родину. Кстати, было бы весьма любопытно узнать, что заставило её покинуть. В Византии, насколько мне известно, изобразительное искусство ценится достаточно высоко. Или же ты родом из Италии и «нем» лишь потому, что не знаешь нашего языка? Parli italiano? Затем не в меру болтливый шехзаде, явно не верящий в легенду о немоте, повторил тот же вопрос на греческом, причём с идеальным византийским акцентом. — Что ж… если мои предположения верны, и ты вовсе не немой, я понимаю, почему не хочешь раскрывать это. Но это лишь подстёгивает узнать правду. Надеюсь, твой талант — не ложь, и в будущем мне удастся заручиться твоим доверием. Очень уж любопытно. Лале едва удержалась от того, чтобы залепить себе испачканной грифелем рукой по лбу в апогее отрицания происходящего. Меньше всего в жизни ей было необходимо любопытство шехзаде.С другой стороны, её немало удивил его искренний, неподдельный интерес к какому-то художнику, лишённый какого-либо негативного подтекста и даже той спеси, которая, казалось, навеки ему присуща. Как будто этот шайтан в самом деле любит искусство… Вынырнув из задумчивости, Лале недоверчиво замерла, разглядывая холст. Обычно ей требовалось около получаса, а то и больше, чтобы ухватить нужный ракурс и изобразить идеальный набросок, а тут получилось всего за несколько минут. Грифельный рисунок, ещё полностью лишённый цвета, казался поразительно точным и живым, не требующим даже малейших изменений в линиях. Из созерцательного ступора её вывело то, что двери мастерской резко распахнулись настежь, и внутрь без предупреждения вломились трое огромных незнакомых мужчин недружелюбного вида. — Эй, богохульник! Бросай своё богомерзкое занятие, ты доигрался. Приказом кадия-эфенди тебя велено арестовать и привести на суд. Думаю, тебе отрубят руки, чтоб неповадно было. Чем потом малевать будешь, а? Громилы загоготали, будто сказанное было весёлой шуткой, абсолютно игнорируя присутствие ещё одного мужчины в мастерской. Пока он не преградил им дорогу. — Приказы по аресту от кадия-эфенди выполняют бостанжи или янычары. Что-то я не вижу на вас надлежащей одежды. Кроме того, официально нет у нас такого закона, чтобы художника вдруг ни с того ни с сего арестовывали, да ещё и с нелепыми угрозами. Убирайтесь-ка подобру-поздорову. — А ты ещё кто такой? — обозлённо оскалился тот, кто, судя по всему, был главным среди громил. — Кто бы ни был, жить тебе явно надоело. Может, ты и прав, мы не бостанжи и не янычары… но переходить дорогу нашему господину куда поопаснее будет. Да и ради кого? Какого-то богохульника? Шёл бы ты отсюда, парень… Лале отшатнулась и несдержанно ахнула, вдруг узнав «главного». Это слуга того бея, который приходил вместе со своим господином, дабы заказать портрет мёртвой девушки! — Подождите-ка… этот художник что, женщина?! — прислушавшись, ещё один из вломившихся мгновенно обошёл ширму, схватил и вытолкнул испуганную Лале, а после одним движением сдернул с её головы платок и чадру. — И правда, гляньте! Бесстыдница, да какая хорошенькая! Лале была готова провалиться сквозь землю или потерять сознание от ужаса. Даже не знала, что хуже — эти громилы или узнавание, которое она увидела во взгляде Мехмеда. «Это конец… теперь точно… О Аллах, милостивый и милосердный, прошу, прости мне мои грехи, защити меня!.. а главное, пусть этот ужас не коснётся тех, кто мне помогал, молю…» Мехмед обнажил саблю и приставил её к горлу того, кто схватил Лале, недвусмысленно заставляя отпустить и отступить. Непоколебимо спокойный, будто нет никакой угрозы, добавил ледяным тоном, от которого кровь в жилах стыла: — Обвиняете в богохульстве, а сами сняли с женщины чадру и покрывало против её воли*? Предупреждаю в последний раз: убирайтесь восвояси или пеняйте на себя. Ответом ему был удар в спину кинжалом, от которого шехзаде легко увернулся и с немыслимой скоростью, будто росчерком пера, перерезал нападавшему горло. Лале сдавлено закричала, резко задвинутая Мехмедом за спину, а кровопролитие набирало обороты…