После песчаной бури тучи расступались, являя миру нежно-розовые разводы, которыми закат окрашивал вечереющее небо огромной пустыни. По остывающему песку вниз с бархана уходили небольшие женские следы. В хрустальной тишине замершего перед южной ночью мира раздавался звон колокольчиков на браслетах, которые Пушпаватика никогда не снимала с ног.
Перед ней раскинулся большой оазис. Вокруг бирюзовой светящейся воды цвели буйным цветом абрикосы; пышная финиковая пальма тенью скользила по песку, напоминая о том, что днем, в пик палящего солнца, под ней была спасительная прохлада. Хрупкие соцветия пурпурных падисар мягко покачивались по направлению легкого ветерка, гуляющего над песком.
Шелк платья скользнул вниз по плечам. Пушпаватика погрузилась в воду, что всё ещё хранила жар знойного дня. Звонко качнулись украшения на витых позолоченных рогах — богиня подняла взгляд к небу, где уже постепенно просыпались мириады далеких ярких звезд. Каждая — отражение далекого мира, им недоступного. Как бы Пушпаватике хотелось, чтобы они были
настоящими.
— Снова одна?
Он пришел бесшумно, как и всегда; пусть и прозван был сыном неба, его настоящей стихией была именно пустыня — суровая, бескрайняя, беспринципная. Она покорялась царю Дешрету, ластилась в его ногах, как кошка, пока он завоевывал земли всё новых племен, сплочая их перед жестокими насмешками природы.
Пушпаватика, несмотря на свою наготу, никак не выдала своего смущения. Так и не обернувшись, она продолжила задумчиво вглядываться в безжизненное небо, пока мужчина, как завороженный, наблюдал за каплями воды на её обнаженных плечах, стекающими вниз и оставляющие на молочной коже едва заметные дорожки.
— Уже нет, — наконец, спустя некоторое время ответила Пушпаватика. Погрузилась с головой под воду, чтобы через несколько мгновений вынырнуть, откинув назад длинные лоснящиеся волосы. — Мой король, неужели ты настолько не выносишь чувства одиночества, что не можешь подождать, пока девушка искупается после тяжелого знойного дня?
В её глазах он был не свирепым воином, но мальчишкой — чересчур эмоциональный, едва ли хотя бы на малую толику познавший окружающий его мир. Он строил воздушные замки из песка, и все его сладкие речи были насквозь пропитаны верой в то, что его сил будет достаточно, чтобы построить его идеальное царство. Пушпаватика качала головой; её раны уже давно зажили, но острая боль всё ещё нередко пронизывала всё её нутро, напоминая об ужасах гонения и изгнания Небесным порядком.
Аль-Ахмар усмехнулся.
— Уж не намекает ли моя богиня на то, что ей претит моё общество?
— Одиночество закаляет похлеще доброй битвы, — возразила Пушпаватика. — Кажется, между нами было бы намного меньше разногласий, если бы мой король уделял больше времени размышлениям наедине с самим собой.
Их беседы всегда велись именно так: полунамеками, обрывками красивых, ничего не значащих фраз. Пушпаватика ясно давала ему понять, что ей чужды его чувства, но аль-Ахмар не мог побороть себя. Слишком близки они были всё это время, и их общее бремя не давало раскрепить рук. Дешрет по своей природе был завоевателем, а потому, верно, не мог сдаться так просто, когда стоит лишь руку протянуть — и он может волос её коснуться, пока она медленно, степенно к закатному горизонту направляется.
Он привык к её холодной отчужденности и знал, что скрывалось за её яркой улыбкой. Богиня цветов покровительствовала чистому счастью, но искренняя радость не касалась её глаз уже на протяжении долгих лет. Забытие в ярких празднествах считала она своим единственным спасением перед тем, как разрушительная боль вновь придёт на их земли, забрав самое дорогое.
— Стоит ли одиночество того, чтобы тратить на него свою жизнь? — в словах Дешрета крылся подвох. Пушпаватика вздрогнула, повернула голову: меж тонких бровей пролегла складка.
— Горечь одиночества незнакома мне, аль-Ахмар. Тебе стоит найти такого человека, который сможет разделить с тобой чувства и понять их.
Дешрет был упрям; так долго ему приходилось бороться с бесконечными преградами и ограничениями, что он забыл значение слова «нет». Аль-Ахмар помнил, как тряслись плечи Пушпаватики во время их первой встречи: её горечь, эмоции были
такими же. Тот, кто испытывал столь сильную боль, не мог не понять чувства любви.
И всё же, несмотря на свой непростой характер, аль-Ахмар не бывал навязчив; такие визиты, как в этот момент, были столь редки, что Дешрет не мог назвать наверняка, когда они с Богиней цветов встречались в последний раз. Но Пушпаватика продолжала упорно держать дистанцию, не подпуская его к себе ближе, чем того требовало их общее дело. Вытягивала руки, отталкивая всё дальше-дальше, пряча от него свой взгляд, словно всё ещё раскаивалась за те мгновения слабости, свидетелем которой стал аль-Ахмар.
— Время моих поисков уже давно кануло в лету, — Дешрет вошел в воду, чувствуя, как приятная прохлада окутывает его ступни ног после нескольких часов жара разгоряченного песка. Солнце меж тем уже совсем село: на горизонте отцветали последние его всполохи, прежде чем небо полностью остыло, став подобным черному угольку. — Время моих завоеваний, походов, войн прошло. Настала очередь созидать.
— Созидать? — её смех разлетелся по оазису звонким колокольчиком. — Что же
ты можешь создать, мой король?
— Мир, — от того, с какой интонацией он произнес это слово, Пушпаватика вздрогнула. — Счастливый, безопасный. В нем не будет горя, слез, крови, а смерть будет подступать в жизни так медленно, так осторожно, подобно солнцу, клонящемуся к закату — и будет нести лишь успокоение и прохладу.
— Сладки твои речи, как мед, мой король, да слышу я в них мысли наивного глупца, — в интонации Богини цветов скользили сожаление и грусть, что сводили на нет грубые слова. — Не скрыться тебе от взора небес, что судьбу каждого, кто под ними ходит, решают. А коль воспротивишься — так не только ты, но и весь наш безвинный народ наказан будет. Усмири свою гордыню, мой король.
Руки аль-Ахмара сжались в кулаки. Что он мог сделать? Как мог завоевать её доверие?
Пушпаватика не подозревала, но именно она подтолкнула его к мысли о том, что небеса несправедливы. Больше не хотел он видеть, как плачет
его богиня, не мог позволить, чтобы вновь на теле её вскрылись старые раны. Её ожидание собственной гибели, некогда ей предсказанного, было мучительно ему. Аль-Ахмар чувствовал себя беспомощным, как только дело доходило до хрупкой жизни Богини цветов. Её презрение было ничем в сравнении с ожиданием пугающего будущего, что неизбежно подступало, как волна, обманчиво ласкающая их пятки.
— Я знаю, что есть на свете нечто, что поможет скрыть нас долой от взгляда небес. Не ты ли сама, Набу Маликата — прямое доказательство тому, что Небесный порядок не всесилен? Не ты ли прямое доказательно тому, что Небесный порядок может ошибаться?
Пушпаватика вздрогнула, на считанные секунды потеряв самообладание, но вновь её глаза обрели привычную надменность, сияющую насмешку — которой она так любила одарят аль-Ахмара.
— А ты, царь Дешрет? — она повернулась к нему лицом и, выпрямившись во весь рост, пошла навстречу. Она не стеснялась — спокойно демонстрировала мужчине перед ней свою наготу, прекрасно понимая, какую власть имеет над Алым королем. — Ты можешь ошибаться?
***
Богиня цветов не ходит по земле — она танцует, и грацией наполнено каждое её движение. Мыском вырисовывая на песке извилистые узоры, она оборачивается к нему, рукой к себе манит; в ушах аль-Ахмара удары сердца перекликаются со звонкими колокольчиками на её щиколотках. Звон этот беспокойным Дешрету кажется; и пусть Пушпаватика смеется беззаботно, улыбается ему, показывая дорогу, аль-Ахмар чувствует, как пустыня его отговорить от опасной идеи пытается, каждый шаг его ватным, несмелым делая.
— Мой король, быстрее! Мы уже совсем близко, — и голос её такой нежный, надеждой преисполненный. В какой момент Набу Маликата решила ему довериться? В какой момент сменила гнев на милость?
В какой момент её горячие мягкие губы коснулись его?
Объятья Богини цветов ему в тот вечер плотными лианами казались — не выбраться из них, не скрыться. Туман в голове аль-Ахмара весь рассудок заполонил: среди благовоний, свечей и лотосов, он лишь её глаза перед собой видел, боясь упустить магию момента и так некстати проснуться. «Я покажу тебе дорогу», — шептала Богиня ему на ухо, и дыхание её вызывало рой мурашек по всему телу. Аль-Ахмару не нужны были больше ни тайны мироздания, ни знания, ни весь этот мир тоже — если она будет продолжать воском плавиться в его руках, а эта ночь будет длиться вечно.
— Небесный сын, уж не боишься ли ты правду узнать? — её недовольный шепот прервал его мысли, заставляя вынырнуть из лоснящихся воспоминаний прошедшего дня. Набу Маликата снова подошла к нему совсем близко, и Дешрет мог до самой мельчайшей детали разглядеть её лицо. Идеальная фарфоровая кожа, маленькая родинка на щеке. И страх, что затаился в глубине пурпурных глаз.
Аль-Ахмар знал, что не сможет предать её доверие; не может позволить нерешительности взять верх. Когда-то давно он поклялся, что сделает всё для того, чтобы ужас больше никогда не тревожил её сердце, даже если для этого придется бросить вызов даже самим богам — и он сдержит свою клятву.
Он осторожно взял её за руку, переплетя их пальцы — и вот уже явил свой лик Алый король, неприступный, не знающий пощады; воин до мозга костей, что никогда не отступит от своего.
— Да осветит солнце путь наш, моя богиня.
***
Пушпаватика сидела на коленях у входа в храм, куда она указала путь Дешрету, и тихо молилась; губы шептали слова на незнакомом, мертвом языке, пока богиня взывала к небесам, вымаливая прощения — не для себя, но для него. Она прекрасно знала, что мгновения её сочтены. А перед глазами вместо счастливых дней в Сумеру представали лишь обрывки древних воспоминаний, жар войны, боль разрушений,
кровь, много крови. Её народ был создан для того, чтобы нести священное знание людям, но был наказан
новыми хозяевами, что само их существование грехом посчитали.
Пушпаватика хотела жить, убегая от себя и от всего, что вихрем в голове её и песчаной бурей в районе солнечного сплетения спать ночами не дает. Пушпаватика праздновала каждый день, рассвет которого встречала, а ночью позволяла пьянить себя сладкому вину из фиников. Богиня цветов танцевала на острых кинжалах лжи, и слезы её всё естество пропитали; соль застыла в венах, мышцах, кристаллизировалась в сердце. Пушпаватика несла радость и счастье вместо правды, и не было ни единой секунды, когда она бы не корила себя за это.
— Да откроются перед тобою врата истины жгучей, мой король, — взывала она. Воздух вокруг наэлектризовался, ветер стих. В темном небе не было видно звезд, их заслонила собою яркая луна, что путь ночной путникам освещала. Некогда и сама Набу Маликата была луной, была маяком, и знать не знала, откуда она свет черпает, пока его источник не иссяк.
Аль-Ахмар новым её солнцем стал, что свет для луны зажигает.
И жаром заволокло гневливые небеса, и гнев был направлен на дочь проклятого народа. Когда тяжелый шип пронзил землю, всё, о чем думала Набу Маликата — как хорошо, что аль-Ахмар не видел её конца.
Ведь это давало надежду на то, что их история продолжится.
***
Если ты не готов к истине, она вызывает лишь страх.
Страх вызывает паранойю. Паранойя ведет к безумию.
Когда пришло известие о гибели Богини цветов, царь Дешрет восседал на троне. Под лихорадочно блестевшими глазами залегли темные круги. Ещё днем ранее цветущий король осунулся и словно постарел. В ушах его звенела последняя молитва Пушпаватики, которую она шептала до последнего своего вздоха.
Царь Дешрет видел весь этот мир насквозь. Он цеплялся за него, как за последнее обещание, данное некогда Богине цветов перед их долгой разлукой. Он нес с собой истину, но следствием её становилась лишь смерть.
Он слышал её тихое дыхание у себя за спиной. Она принимала образ Пушпаватики и танцевала вокруг него, заманивая в свои сети.
Там, где есть правда, надежды нет. Стоит ли такая правда жизни?
