this is a very bad story

I. Андрей

Первое, что он ощущает, когда приходит в себя, это боль в спине. Ужасная, отвратительная. Не такая приятная, как после ночи с Анфисой. Следующее, что он чувствует — это вонища. Смесь густого, душного мужского пота, мочи и сырости. Коктейль на зависть, конечно. — Бля… — хрипит он не своим голосом, пытаясь подняться. Где он, что с ним — идей ноль. Но сквозь головную боль пробивается одно, и очень четкое осознание: его били, и били долго. А может быть всеми виной просто скамейка в обезъяннике, где он, судя по всему и находился. Князь приподнимается и садится, тут же прикладывая запястье к вису и щурясь от непередаваемой боли. Страшной, ужасно. Будто кто-то насыпал ему в голову металлических болтов, и теперь ими звенел. Рядом он видит знакомое лицо. Видимо, уперевшись в его колено головой, Князь и спал. — Мих… — зовет он шершавым голосом, — Миха, блять, просыпайся, — переборов очередной приступ боли в голове, Князь толкает друга в плечо. Горшок дергается, едва не падая с лавки. Глаз у него заплывший, синий. Морда вся в ссадинах. — А… че… — Мих, — вспоминая, как моргать, Князь проводит ладонью по лицу, — сколько мы водки вчера выжрали? Меня только после неё так штырит… — Не знаю, Андрюх. Вообще не помню, че было… Мы че, в ментовке? — По ходу. Навряд ли это твой дом. Или мой. — Эй, вы там! — Резкий голос из-за решетки заставляет обоих поморщится, как от ветра с песком. — Чё так орать-то, нормальные ж люди всё, ё-моё, — не остается в долгу Миха. — Нормальные люди в обезьяннике не сидят. Вы, гоблины, кто такие будете? — Я Князь. Он — Горшок. — Хы-хы, тогда я — Бутусов. — Глянь, это ж реально Горшок, — вдруг появляется четвертый участник разговора, вглядывающийся через решетку. — Н-да? — Да, — отрезает Горшок. — Чё, не видишь что ли? Панки мы. — Панки… Ч то ж вы панки, на дворцовой площади драку устроили и наблевали на александровскую колонну. — Чё… прям наблевали? — Чувствует приступ дурноты Андрей. — Ну нет, художественно инкрустировали. Стыдно должно быть. В городе Петра живете, тунеядцы. — Мы не тунеядцы… Блин. Мы анархисты. Это другое, понимаешь, да? — Мих, чет мне хуево. Че мы бухали-то, а? — Да чё, чё… Бабу ты у меня увел, вот и бухали. — Бля… — Андрей отползает к краю камеры, готовый извергнуть из себя все, что когда-то было выпито (и явно напрасно). — Эй, ты че там задумал, — один из ментов недовольно стучит по решетке. — А ну не смей. Пришли за вами. — Анфиса? — С надеждой спрашивает Князь, подаваясь вперед и сдерживая рвотные рефлексы. — Ну, не знаю, может и Анфиса, — усмехается мужик, а затем отпирает решетку. — На выход, давайте, и поскорее. Мыть ещё за вами… — О-о-о-о… — держа руки в карманах, угорает Балу. — Красавцы. Хоть щас на концерт. — Чет не очень похож ты на Анфису, — морщится Князь, двигаясь чуть ли не по стеночке. — Ну, учитывая, какой ты был вчера под вечер, мог бы и спутать. А вообще, заебали эти шутки про бабу, — морщитcя Балу. — Хы-хы, — ржет Горшок, выковыривая что-то из зубов. — Чё было-то вчера? Бля… Ниче не помню. — Хо-хо, че вчера только не было. Грузитесь, туши, — Балу запихивает вокалистов по одному в свою новенькую шестерку и прыгает за руль. — Вы, конечно, молодцы. У нас альбом на носу, и такая реклама. — Да че ты, блин… Заебал. Расскажи нормально, — морщится Горшок, пытаясь уместиться на заднем сидении и двигая Князя. Тот, в свою очередь, прикладывается головой к холодному окну и прикрывает глаза. Балу начинает рассказывать, а в памяти Князя всплывают как наяву картинки… Вот лицо Анфисы, смазанная тушь черными пятнами разрисовывает её щеки. Вот её колени и драные колготки, все пропитанные кровью и водкой. Вот Горшок с обиженным и злым лицом — и они снова цепляются друг за другая, как драные кошаки, пытаясь выяснить, кто из них прав. Андрей помнит, как силы ему изменяют, но он из последних сил не сдается. Вот Горшку прилетает в морду, вот у Князя хрустит нос от хука справа. Горшок пытается добраться до Анфисы, что подобралась на диване, как испуганный ребенок, переворачивает стол, тянет руки, чтобы придушить, но Князь накидывается сверху и они оба валятся на пол. Группа пытается что-то сделать, но заканчивается это тем, что Горшок, увидев бутылку водки, выжирает её чуть ли не в одинчоку и кидается за Князем, который, неуверенной походкой, пытается убежать из репточки. Едва не скатившись кубарем по лестнице ДК, они выплевываются на улицу и начинают драться уже там, попутно выясняя отношения. Князь твердит Горшку одно, тот — другое. Постепенно драка перерастает в разговор на повышенных тонах, перемежаясь фразами вроде «да ты же мне как брат» и «вот ты её не любишь, а я люблю. И тебя люблю. И всех люблю, понимаешь?». Как они добираются до Дворцовой, одному богу известно, в какой-то момент, окруженные не то поклонниками, не то смешавшись с толпой, их след теряется из виду. Пока в пять утра Шумному не звонят из ментовки и не говорят, что тут какие-то два придурка орут песни и утверждают, что они лицо панк-рока в России. — Какой кошмар, — только что и говорит Князь, прижимая голову к окошку. — Чё делать-то будем? — Толкает под локоть друга Горшок. — С чем? — С бабой, с чем. — Ничего. Разведешься и всё. — А если я не хочу?! — Тогда я песни все буду сам петь. — Слыш. — Слышу, Мих, слышу. Давай потом. У меня в башке как будто Мертвый Анархист воскрес… — Хы-хы-хы, — ржет Горшок, будто бы на нем и не сказалась прошедшая ночь. — Хорошо не во рту. — Во рту, кстати, тоже. Балу, а где Анфиса? — Не знаю. После того, как Миха её чуть не задушил, она усвистала куда-то. Может к Машке пошла? — Пиздец… А если она передознется где-нибудь? Вы охуели её в таком состоянии оставлять одну… — Ну, так-то это твоя баба теперь, ты и смотри за ней, — ржет Балу. Горшок нахмурившись смотрит в окно машины. — Не смешно, Шура. — Тут останови, — резко просит Горшок. Балу тормозит. — Чё здесь? — Надо, — дергая ногой, Горшок вылезает из машины. — Не ждите меня, — и идет в какой-то подъезд. — Наркоман ебучий, — ворчит Князь ему вслед, но Миша не слышит. — Вот щас спасешь Анфису, потом его. Надеюсь, чтобы вылечиться — трахаться не надо, а то Миха не поймет, — ржет Балу. — Охуеть, как смешно… — хрипит Князь. — Подкинь до дома. А то я щас сдохну. И побыстрей, а то наблюю прям тут. До дому Князя они домчали быстрее пули.

***

Через пару дней о том, куда делась Анфиса, Андрей узнает из совершенно неожиданного источника: ему звонит мать Мишы. Она говорит, что Анфиса позвонила Юрию Михайловичу — отцу Миши, — и попросила крупную сумму в долг. А отец Миши возьми и приедь к ним домой. А они там… опять. Князь вздыхает, сжимая переносицу пальцами. Если госпитализацию Михи с первой клинической им ещё удалось как-то от него скрыть, то тут… всё, пиздец. И, что было самым ужасным — Анфиса снова была там. У них дома. Будто бы ничего и не произошло, ничего не поменялось. Очевидно, он недооценил силу наркотиков, силу привязанности, силу любви… Может быть это все-таки была любовь? У них, с Михой. А Андрей был и остался просто возможностью отвлечься? Чёрт знает. Андрей собирается и едет к Горшеневым. Понятия не имея, что он будет там делать, и нужен ли он там, со своей разбитой мордой и разбитым сердцем.

II. Анфиса

Дрожащие пальцы сжимают сигарету, пока Анфиса задумчиво смотрит в окно. Когда-то возле этого окна она стояла точно также, но в тот раз позади нее был Андрей, что говорил что-то о боли, и как ему тяжело, и что вокруг одно говно. В тот момент Анфиса чувствовала себя хорошо. Ну, в сравнении с тем, как ощущает она себя сейчас, в тот раз она могла продержаться чуть дольше между приемами наркотика, да и на душе у нее не было так погано. Блять. Пальцы сжимают фильтр чуть крепче, сигарета дрожит, пепел осыпается на подоконник. Затуманенный взгляд глядит в пустоту, пусть и направлен за окно. Она кусает губы, свободной рукой проводит пальцами по шее, отмечая в мутном отражении стекла фиолетовые полосы — следы пальцев Михи. В тот вечер он все же до нее добрался, когда отшвырнул едва стоящего на ногах Князя. Сдавил пальцами шею, перекрыл кислород. Она помнило, как застучало в ушах, забился пульс, в глазах потемнело, в голове стало горячо. Она помнила, потому что цеплялась за свою жизнь, оставляя глубокие следы от ногтей на его руках. Потом, кстати, вычищала содранную кожу из-под ногтей, ну, когда домой вернулась, чтобы вещи собрать. Только идти ей было некуда. Не к Князеву же бежать, поджав хвост. Смешно ведь: от одного солится к другому, прямо так, собрав вещи, словно обмен бабой это нормально. Сегодня ее трахает Миха, завтра — Андрей, и все счастливы. Потому что пока картина вырисовывается именно такая. Анфиса все еще Горшенева, все еще жена Михи, и что бы они там не решили между собой, — Андрей и Миха, — она должна сначала разобраться в себе и в том пиздеце, который накатывает на нее с приближением ломки. Холодный пот прошибает тело, Анфиса дрожит, докуривая сигарету, и тушит ее прямо о подоконник, оставляя черные полосы на поверхности. Отворачивается от окна, взглядом обводит бардак, который устроила по возвращению с репточки: разбитые вазы, подаренные на свадьбу, осколки сервиза, валяющиеся то тут, то там, подушки с дивана, вещи. Две ее сумки, стоящие в углу, набитые тем, что она собиралась взять с собой. И бутылки. Очень много бутылок из-под пива и водки. Они валялись повсюду, вперемешку с использованными шприцами. За эти три дня, прошедшие с драки на репточки, Анфиса практически не приходила в себя. Миха вернулся почти сутки спустя, угашенный в ноль. Она взглянула на него безразличным взглядом, они попытались поговорить. Потом подрались, после снова попытались поговорить. Он спрашивал, чего она хочет, Анфиса не могла дать ответ на этот вопрос. Он спрашивал, любит ли она Князя, но она и на этот вопрос ответа не давала. И они дрались. Снова и снова, пока силы не иссякали, пока не закончилась посуда, которую она могла запулить в его голову. Пока Миха не устал каждый раз тянуться к ее горлу. Пока некая обреченность не опустилась на их плечи, преследуемая очередным спасительным уколом. Находиться в сознании Анфисе не нравилось. Становилось слишком больно, гадко, невыносимо. Сердце колотилось в груди, сомнения разрывали сознание на части. Что будет теперь? Миха не простит ее, она сама себя не простит. И Князя не простит. Какие бы он речи не задвигал ей, пока стекло из колена вытаскивал, у Анфисы было много времени подумать. Все это было игрой. Ловкой манипуляцией. Он только с виду казался таким… романтичным. На деле же она уже видела демонов, что прячутся в уголках его глаз: когда он злился, и дверь выносил с ноги, и когда целовал ее с неистовым напором, а еще — когда он с усмешкой во всем признавался Михе. Так, словно это игра. Такая забавная, смешная, но игра. Да только правила игры должна была устанавливать Анфиса. Это она должна была со смехом рассказывать о предательстве друга, с удовлетворительной улыбкой смотреть, как рушится мир, построенный парнями. Это она должна была выбирать, с кем ей остаться, а кого в тайне дергать как куклу за ниточки. Но получилось наоборот. Глупое сердце решило влюбиться в Андрея Князева, и Анфиса не сразу это заметила. Не пресекла вовремя, не обрубила красные нити, которыми их незримо судьба связывала. И теперь она собственными бесами изнутри раздираемая. Исхудавшая еще сильнее за эти дни, из-под наркоты так и не выбравшись, она отцу Михи звонит, денег в долг просит, не уверенная, что вообще отдаст. Что-то бубнит про сюрприз для Михи, оправдывается, трубку сбрасывает. Миха на нее уже почти внимания не обращает. Она же от него редко отходит. Это была ее вина. Ее и Андрея. Горшенев только с больницы вернулся, казалось бы, в себя пришел, но признание Князя и последующие события сломали его так же, как ломали сейчас Анфису. Она не справлялась с эмоциями. Ее сердце рвалось из груди, она снова набирала номер Андрея, снова сбрасывала, стоило ему поднять трубку. Мысленно твердила себе, что должна забыть его. Потом принимала решение переехать, снять себе квартиру, расплатиться с оставшимися незначительными долгами за наркотики, для чего она и просила деньги. А после… А после она не знала, что делать. Придушить Князя за предательство? Умолять его быть с ней? Унижаться? Анфиса пальцы сжимает, походкой шатающейся бредет в спальню, о бутылки спотыкается. На полу валяется коробка с недоеденной пиццей, привезенной курьером утром. Из открытого окна дует небольшой сквозняк. В голове какой-то сумбур. Кажется, приезжал отец Михи, но Анфиса плохо помнит, что он говорил, как ушел, закрыл ли за собой дверь. Она как в бреду, с мутнеющим взглядом и теплом по венам заходит в спальню, на колени перед Михой опускается. Он тоже угашен, как и она. Но ей мало. Чтобы выгнать Князева из мыслей, ей нужна еще доза. И она делает это, иглу в вену вгоняет, надавливает, впрыскивая яд, и улыбается, на стену облокачиваясь. Из коридора доносятся шаги, какой-то шум. Анфиса поднимается с колен, упираясь ладонями в ноги Михи, и подходит к выходу из спальни в тот момент, когда дверь открывается и перед ней появляется Андрей. — О, Князь. Явился еще как-нибудь испортить мне жизнь? Тебе мало моего разбитого сердца? — Она щурится, руку к нему тянет, за плечо его касается, сжимает ткань одежды. Тянет его на себя, отступая прочь, заводя его в спальню. — Но я больше на твои игры не поведусь, нет. Я уеду, и делайте, что хотите, трахайте, кого хотите. — Анфиса тянет вторую руку, двумя ладонями скользит по его плечам, сжимает лицо. — Ты ведь, с-сука, ни о ком не думаешь. Только о себе. И посмотри, куда твоя искренность привела. — Она толкает его, разворачиваясь так, что теперь выход из спальни позади нее. Накаляясь, пока сердце сильно-сильно бьется в груди от повышенной дозы наркотика. — Посмотри, блять, что ты сделал! — Она сильнее толкает его, срываясь на крик. Эмоции взрываются в ее сознании, словно дамба, выливаясь наружу. В ней смешивается все — злость, ярость, боль, предательство, любовь. И Анфиса тонет в океане чувств и эмоций, практически отключаясь на ходу, когда хватает с полки бюст и ослабленной рукой кидает его куда-то поверх плеча Андрея, целясь в него, но не попадая. — Гребаный эгоист, тебе никто не нужен! Ни я, ни Миха. Поэтому все так дерьмово! — Она дверь на себя дергает, оставляя Князя наедине с Михой в спальне, а после замок поворачивает, запирая их с Михой вдвоем. Анфиса к двери спиной поворачивается. Лихорадка в теле становится сильнее, перед глазами все плывёт, ноги словно вата, но она упорно делает шаг, держится за перила, спускаясь, почти что сползая по лестнице в гостиную. Комната качается, Анфиса цепляется за перила еще крепче, пытаясь сфокусировать сознание, удержать себя. Шаг вперёд делает, еще один. Ступенька за ступенькой вниз, пока в глазах не темнеет окончательно, гул в ушах становится невыносимым, атмосфера давит, словно разрывая мозг изнутри, и Анфиса отключается, не доходя порядка четырёх ступеней, падая с лестницы вниз, так и не реализовав свой план побега.