this is a very bad story

I. Андрей

Вода льется в видавшую виды раковину, разбрызгивая в разные стороны холодные капли. На белом потрескавшемся фаянсе вкраплениями появляются алые пятна. Одно, другое, больше… — Блять… — ругается Князь, с шипением прикладывая ладонь с водой к ране на груди, на плече, на руках. Надо бы обеззаразить, но чем? Где-то валялась бутылка водяры, если её никто не нашел, то можно попробовать… Если бы ещё собрать себя из нескольких Андреев в одного, после количество выпитого пива — было бы вообще охуенно. Дверь едва не вылетает из проема, вышвыривая на Андрея грозный, яростный взгляд Анфисы. Он знал, что она видела. Надеялся на это. Но боялся, что пойдет за Михой. Не пошла. Пусть решила выместить ярость на него, но главное здесь — не ярость. Главное то, что даже в такой херовой ситуации он рад быть с ней в одном помещении. Почему-то один её вид так трогает сердце. Даже обиженное, скованное льдом и раненное осколками разбитой бутылки — все равно оно радуется. Он упрямо глядит на неё через зеркало. Ей смешно? Ему нет. Он только видит, как она дрожит. В голове все смешивается, и Князя начинают разрывать полярные чувства. С одной стороны, он должен, просто обязан был это сделать. С другой стороны — Анфиса восприняла это как предательство? И пока он думал о том, чтобы Миха не убил её — натурально, не убил, — он упустил то, что она могла чувствовать. — Анфис, успокойся, — говорит он, хмурясь, и снова прикладывает руку с водой к груди, чтобы смыть свежие капли крови с кожи. Но это, ожидаемо, не действует. Горшенева будто на шарнирах — трясется и как будто вот-вот свалится на пол. Он выключает воду, поворачивается к ней. Лопатки чуть сведены в защитной позе, голова опущена, но взгляд неотвратимо следует за каждым шагом Анфисы. И стоит ей схватить бутылку, он тут же закрывается рукой, уверенный, что бутылка летят в него. Ба-бах! Осколки летят на пол, катятся по кафелю аккурат до его дохера модных остроносых ботинок. Новые, купленные буквально на днях… — Ты че, блять, творишь, — выплевывает он недовольно, опуская руку. Анфиса берет вторую, но снаряд не долетает до цели. Вместо этого Горшенева падает коленями, и прямо на осколки. Он даже не успевает выругаться. Ботинки скользят по мокрому полу. Отпинывая осколки в сторону, Князь кидается к Анфисе. — Успокойся, твою мать, — злится Андрей, хватает Анфису, но неожиданно встречает жесткое сопротивление с её стороны. «Ненавижу!» — Кричит, нет, ревет она так громко, что слышно, наверное, на все ДК. — Да понял, понял я, дурочка, — уворачиваясь от рук Анфисы — удивительно ловко для пьяного панка, — встань ты с колен, все ноги… Ох, блять, — он видит, как мажет кровь по кафелю. И это уже не его. Слова не убеждают женщину прекратить сопротивление, и Андрей присаживается на корточки перед неё, чтобы самому не угодить в осколки. — Тихо, тихо! Слушай, слушай меня, — торопится он, хватая её за руки и заламывая так, чтобы она не могла выцарапать ему глаза. — Слушай! Они оказываются лицом к лицу, и он делает резкий, опасный ход, отпуская её руки и хватая обеими ладонями лицо, а губами — вцепляясь поцелуем в её губы. Поцелуй выходит соленым, горьким, жестким. Но Андрей не сдается даже от болезненных ударов по спине — там, где ещё не зажили до конца её же царапины. Он разрывает поцелуй и смотрит ей в глаза, крепко держа лицо ладонями. — Слушай. Успокойся. Всё хорошо, — демоны смеются в голове до усрачки, но Андрей игнорирует их, — всё хорошо. Он ловит минуту замешательства и подцепляет её ноги, придерживая под лопатками, и поднимает на руки. Стекло хрустит под ботинками, кофта Анфисы мажется от его крови на груди и плече. Его руки — от её крови на ногах. — И угораздило же меня, господи, — беззлобно ворчит Князь, втаскивая Анфису в основной зал и кладет её на диван. — Лежи, — он практически приказным тоном кладет ей ладонь на грудь в районе ключиц, — думаешь, я счастлив от всей этой хуйни, да? Знаешь, когда я был счастлив, Анфис? Знаешь? Тебе рассказать надо? — Он немного психует, глядя на осколки в её коленях. — Я расскажу, блять. Он убирает волосы с лица, обычным жестом заправляя назад. — Расскажу, Анфис… — он выдыхает, увлеченный её коленями стеклянным взглядом. Вдруг что-то вспоминает, тянется к креслу, запуская руку меж сиденьем и боковой стенкой. Возвращается рука с бутылкой водки. Как знал, что она пригодится. — Когда увидел тебя первый раз, вот тогда я охуеть какой счастливый был, — говорит он, будто под гипнозом. Откручивает крышку на бутылке. Медлит секунду, глядя на колени Анфисы, потом на бутылку. А затем прикладывается к горлышку и делает парочку жадных глотков, зажмурив глаза. — Ох, бля, — он мотнул головой, приходя в себя от горящего пищевода. Зачем прочистил горло. — Когда в гримерке со мной закрылась, — - он усаживается поудобнее на полу перед диваном и сжав несколько раз пальцы, вынимает первый осколок из коленки Анфисы, следом заливая это место водкой и прикладывая свою футболку, чтобы зажать рану. — Тихо, тихо, Анфис, — шепчет он себе под нос. — Щас полегчает, — он отнимает футболку, чтобы посмотреть, что там. На всякий случай дует на рану. — Помнишь, ты меня лечила, когда торт свой дурацкий ко мне притащила? Вот тогда тоже, — он приноравливается и вытаскивает ещё один осколок, действуя по той же схеме с водкой. — Больно, знаю. Мне тоже больно, Анфис. Охуеть как больно. Он подбирается на коленях, и смотрит, наконец, на неё. Водка медленно разжижает сознание Князя, но он старается держаться. Подносит руку к лицу Анфисы и гладит её по щеке. — Но это фигня. По сравнению с тем, когда ты пришла сказать, что не любишь меня, — его губы вдруг дергаются в улыбке. Он убирает руку, и, коротко выдохнув, вынимает самый большой осколок из коленки Анфисы. — Тише, тише… — прижимает он майку к её колену, свободной рукой снова гладя лицо. — Всё позади. Все кончилось, Анфис.

II. Анфиса

Он оказывается возле нее аккурат в тот момент, когда первое глухое рыдание сотрясает плечи Анфисы. Она отталкивает его от себя, шипит резкое: «уйди», болью отдающееся в сознании таким отчетливым, сказанным когда-то им самим требованием покинуть его квартиру. Теперь она просит оставить ее, но Князь ее словно не слышит, пытаясь обратить ее внимание на себя. Она отпихивает его сильнее, отползает в сторону, игнорируя боль в коленях, не замечая, что пачкает все вокруг кровью. Плевать. Князев что-то говорит, она не слышит, погруженная в собственное бессилие, смешанное с отчаяньем. Липкий страх разбавляет этот коктейль из негативных эмоций, как оливка разбавляет мартини с водкой. Крышесносное сочетание, и Анфиса сейчас себя чувствовала как этот самый коктейль: терпко, приторно, пьяняще. Ее сердце колотилось не то от яда, разогнавшегося по венам, не то от паники, маячащей где-то на краю сознания. Тело дрожало, лихорадило, кожа покрывалась испариной, липкой, холодной, леденящей душу. И мурашки вдоль позвонка бежали вовсе не от близости Андрея. Анфиса глубоко и часто дышала, пытаясь осознать то, что происходило вокруг нее в этом гребанном мире, катящемся в распахнутую пасть к дьяволу. Да, именно так. Вокруг все полыхало огнем, рушилось, скатывалось в ад, и она возглавляла процессию разрушений, уверенно проходя через каждый круг ада, в самую глубину, туда, где страдают самые ужасные. Люцифер, Иуда, Брут, предатели. И она среди них, в самом центре. Сердце сжималось, живот скручивался, отдавался спазмами. Паника сковывала горло, она с трудом проталкивала в себя воздух, срываясь на истерику, когда Князь пытается снова ее утихомирить, заламывая ее руки, вынуждая взглянуть на него. Но она не смотрит, жмурится, вырывается, шипит и кричит, ругается, сыплет проклятиями, тянет руку на себя, чуть не заваливаясь на пол, и все же распахивает глаза, с трудом различая его лицо сквозь плотную пелену слез. — Оставь… — Она начинает говорить, не сводя с него взгляда, но по привычке пытаясь выдернуть руки, пока он сам не отпускает ее запястья. Анфиса тут же касается его плеч в желании оттолкнуть, но Князь целует ее, сминая губы в жестком, требовательном поцелуе. И она отвечает на всхлипе, жадно, отчаянно, болезненно. Мгновение, пока разум не выталкивает картину того, как он со смехом признается во всем Михе. С-сука. И Анфиса сильнее его отталкивать начинает, по спине бьет, царапает, оставляя алые полосы. Головой вертеть пытается, губы сжимает, пытаясь прекратить болезненный поцелуй. От него в ней что-то будто бы надрывается, натягивается, лопается. Импульс прошибает вдоль позвонков на спине, щекочет в районе копчика, она жмурится сильнее, желая прогнать это ощущение. Нет, не сейчас. Не тогда, когда он сначала бросил ее, затем предал, а после еще и растоптал, рассказав все Михе. Слишком легко было поверить в его поцелуй, слишком легко было снова поддаться соблазну и дурману его близости. Анфиса замирает лишь на мгновение, когда он отстраняется, удерживая ее взгляд. А после оказывается прижата к его груди, подхвачена на руки. Она брыкается, но скорее по привычке, не с сильной охотой, чувствуя болезненную пульсацию в коленях, чувствуя тепло его обнаженной кожи, за которую она цепляется, размазывая кровь. Свою, его, кажется уже было не разобрать, все смешалось. В детстве мама рассказывала, что если сделать порезы и пожать руки, то кровь смешается, и люди станут родными. Так делал отец. Но не делала Анфиса, ни с кем. Зачем эта мысль сейчас пришла ей в голову? Неизвестно. Определение «родных» не подходило ни под кого, с кем она могла бы себя поставить рядом. С одним все давно стало хуже некуда, второй же… Сам ее бросил, да Она пытается привстать, но оказывается прижата к дивану его рукой и тоном голоса. Резким, злым, от которого ее истерика медленно отступает, как волны в море во время отлива. Она смотрит на него, тяжело дыша. Он все еще бросил ее, он все еще ее предал, и ей все еще больно. Только теперь не ясно, где болело сильнее — внутри или снаружи. Он говорит, и от его слов по коже бегут мурашки. Это признание сильнее всего, что она слышала прежде. Искреннее, открытое. Да, он был пьян, да, он, возможно, где-то преувеличивал, но она слушала его, ведь женщины так любят ушами. И от речей его ей становилось спокойней. Яд размеренно тек по венам, бесы нашептывали что-то невразумительное, Анфиса следила за тем, как он тянется за чем-то в диване. Следила, как достает бутылку водки, шмыгала носом, вытирала одной рукой размазанную тушь, и наконец выдавала хриплое, пока он опрокидывал в себя алкоголь. — Я ж на тебя тогда вообще не смотрела. — Она снова шмыгает носом, следит за тем, как он устраивается поудобнее, не сводя взгляда с ее колен. Вспоминает случай в гримерке, на что Анфиса тут же добавляет с усмешкой. — Ты же сбежал. Дверь с ноги вынес, забыл? Она шипит, воздух в себя втягивает резко, когда Андрей, — да, она снова мысленно зовет его по имени, дура наивная, — льет на ее рану воду. — Блять! — Анфиса чуть приподнимается на лопатках, обхватывая ногу повыше раненого колена, сжимая, словно пытаясь заглушить боль. Князь продолжает изливать перед ней свою душу, или просто ловко играть, манипулируя ее чувствами, на что Анфиса снова выдает свой комментарий сквозь стиснутые зубы. — Ты же шарахался от меня, как от чумной. — Она поднимает на него взгляд, все также сжимая ногу и шипит сквозь плотно стиснутые зубы. А после встречается с ним взглядом, и разбивается нахуй на мелкие осколки. Его ладонь тянется к ее лицу, Анфиса замирает, отпуская колено, бегая взглядом по его лицу, будто бы ища, за что зацепиться. Игнорирует звук открывшейся двери. Он сейчас не важен, и кажется таким далеким. Важно сейчас лишь прикосновение ладони Князя к ее лицу, и слова, сказанные им. Она словно заново переживает тот день, свои эмоции, и все то, что последовало после. Их ночь. Их ночь, когда остальной мир перестал существовать. Когда она призналась, проваливаясь в сон, что любит его. Как хорошо, что он этого не услышал. Он ведь спал. Она точно была уверена, что он уснул раньше. — А ты, как дурак, поверил. — Она усмехается в ответ на его слова, а после вздрагивает, вскрикивает, вновь хватаясь за коленку, подтягиваясь, дуя на рану. — Твою мать, как же больно! — Анфиса морщится, дует на рану, скользит взглядом по груди Андрея, поднимаясь выше, и уже собирается предложить ему свою помощь с лечением, — да-да, практически растаяв и поплыв, как мороженка в жару, — но взгляд скользит выше, цепляясь за посторонние силуэты поверх плеча Андрея, и паника, почти отошедшая на второй план возвращается с утроенной силой так же стремительно, как белеет ее лицо, встречаясь взглядом с разъяренными глазами Михи.