Forever and Beautiful

Born into nothing, With them I have something, Something to cling to I never knew I'd love this world they've let me into And the memories were lost long ago So I'll dance with these beautiful ghosts Taylor Swift "Beautiful Ghosts" * Спать хочется – просто невыносимо. Как будто выкачали весь воздух, вот этот, прозрачный, звенящий, да так аккуратно, что вовсе не пугает его недостаток. А что осталось, то благоухает, и голова почти кружится от сладкой свежести, полуцветочных-полутравяных запахов, редких в забетонированном мире и невозможных в космосе. Но встать надо. Конечно, он должен встать, потому что никто не унесёт его на руках в мягкий покой. Так просто здесь ничего не работает. Откуда-то он это знает – как вариант, потому, что когда-то сам в предсонной дымке воображал себе такие места, увядающие и воскресающие с каждым движением век. Правда, тогда там не было говорящих деревьев, потому как кто б ему сказал, что некоторые деревья умеют говорить, любить и, допустим, вот так складывать сильные руки колыбелью, чтоб было удобно кому-то, кто, может, и не заслуживает этого вовсе. Фыркнув-чихнув, Ракета, с трудом удерживая глаза открытыми, задумчиво спрашивает самого себя: – И стоило оно того? – Я есть Грут. – Пенёк дело говорит, – заявляет Йонду. Плащ его и сапоги испачканы в какой-то странной сверкающей пыли, будто мазнули по ней походя, зачерпнули, когда он проходил где-то широкими шагами. – Чем мерить будешь, стоило оно или нет? Пыль искрится совсем как та, в которую превратилось его тело, и Ракета отводит взгляд от этого болезненного блеска. А правда, в чём мерить? В сделанных без боли вдохах, в выпитых стаканах, в кораблях, которые водил? А толку, если это всё. Если мы – всё. Тянет закрыть глаза, как закрывал много-много раз, вот так же пригревшись на древесной груди. Держится Ракета лишь потому, что боится их больше не открыть, и тогда закончится даже это. Самая дальняя доля мозга ещё соображает, что что-то с этой сладостной картинкой не так. Вяло потянувшись ладонью, он пытается "закогтить" зависшее высоко-высоко бледное солнце, но позволяет свободно выкатиться из хватки – пусть его. Гамора – в волосах запуталась малиновая заря, серебряные скобы остро прорываются сквозь кожу – опускается рядом с Грутом, подобрав полу плаща: – Вопрос в том, как ты это принимаешь. Хочешь ли ты считать, что это того стоило. – И с какого момента "это" вообще отсчитывать. – Наташа, рыжуля без следов краски на пушистых волосах, подпирает кулаком подбородок, а локоть ставит на колено. Сидя она кажется даже ниже Гаморы, чем стоя, не говоря уже о Груте, что и сидящий занимает собой полмира, если смотреть глазами Ракеты с положения Ракеты, и всё равно полукружок у них всех образовался такой... довольно уютный даже. Ракета дёргает носом, вдыхает травянисто-цветочную сладость и ловит себя на дурацком желании коснуться ростков пальцами – хоть и прижимается сейчас буквально к дереву, тёплому и живому. – То есть у меня даже героически помереть не получилось, – невесело усмехается он, уже не строя никаких иллюзий: вот ведь, сколько у него было возможностей сдохнуть за благое дело, в процессе совершения этого самого благого дела, последние лет десять он сам всеми силами нарывался на подобный исход, а вышло... как вышло. Зато – ласково-ласково проходится случайная юркая лоза по спине, Грут баюкает свою ношу, и почему-то даже не стыдно оказаться перед девицами и Удонтой в таком положении – боли не осталось совсем, нигде. Никаких следов развороченных рёберных штырей, никакого огня под кожей. Ни один хирург не проделал бы столь чистую работу там, в мире, где эти раны нанесли. Правда, как-то глупо, что его последним воспоминанием станет, как его долго болтало в воздухе, роняло и поднимало, даже если в последний раз подняли руки Гаморы. Не этой, а резко помолодевшей и снова очень вредной... с которой он так и не успел нормально поговорить. Небула не звала на сестринские созвоны, он не требовал приглашения – то было их дело. На миг он представляет лицо Небулы, которая узнает. И старается больше не представлять. – Героическая жизнь лучше героической смерти, тебе не кажется? Тони подсаживается к ним с чуть меньшим изяществом, чем воительница и шпионка, зато с тем же искренним облегчением, словно после долгого пути на ногах. Страж машинально ищет взглядом корку ожога, растёкшегося на половину тела, но – и это правильно – не находит следов нигде, зато замечает другое. Когда-то его шевелюра была полностью чёрной. Прикольно. – Кто бы говорил, мистер "спасу Вселенную и разобью всем сердца", – бурчит Ракета, и перед глазами снова проплывает венок с потухшим реактором, а под ногами – пыль, а на позвоночнике тяжесть, что придавила тогда к земле, коленом о запорошенную пеплом почву, сокрушила на миг с чужой смертью и отравила счастье победы, потому что цена её оказалась жестока, слишком жестока. Грех жаловаться тому, кто остался в живых? Ну так теперь пенять на себя же не придётся: сравнялись. Он просто устал. Очень, очень сильно, как устаёт металл в конце концов, трескаясь в малозаметных местах – процесс естественный до скрипа зубов. Всё износилось – и тело, и, похоже, тот сгусток протоплазмы, машинной смазки и реагентов разной степени чистоты, что был у него вместо души. Там тоже было чему уставать. До смерти надоело всех переживать, например. И когда в самые поганые моменты хотелось уже энергосилком вытащить Квилла из бара и втемяшить в его лохматую голову, что все кругом кого-то потеряли, и сам он пять лет не бухлом заливался, хотя внутри всё разорвалось в такие же мелкие клочья, а людей рядом было гораздо, гораздо меньше... конечно, он этого не сказал бы, что за мудачество – меряться горем. Впрочем, есть подозрение, что он и много чего нужного не сказал и не сделал. Потому как на "капитанствование" сил не осталось. Сейчас и здесь, в окружении такой же толпы личных призраков, он держится в шаге от крика лишь потому, что сам оказался с ними в одном положении. – Зато уж навидался – ого-го сколько! – гудит Зубень добродушно; колёса всё ещё при нём, громоздкие и проржавелые, и ласты весело хлопают по складчатому животу, то и дело попадая по проводам: – Как хотел, так и сбылось, и небо разглядел и потрогал... со всех сторон! – Небо... – шершаво отзывается в глотке, сердце странно ёкает, и Ракета утыкается затылком в грудную пластину Грута, смотрит, как изгибается в до боли знакомую улыбку трещина в коре. Небо – ограниченная концепция. Небо – символ свободы, но истинную свободу он получил не так, не там – небо пришлось разорвать по шву и проскочить в разлом, а уж там ждало и хорошее, и страшное... и горькое, и злое, и с какого-то момента он начал помнить только это, чуть не упустив то ценное, спокойное и счастливое, что всё же отыскал. Здешнее небо пульсирует. Дрожит, будто во время прыжка через гиперпространство. Оттенки вспыхивают один в другом, фуксия в алом, плавное смешение с золотистым, его окружает нежно-бирюзовый ореол, но глаза этот калейдоскоп даже не режет. Как рисунок акварелью, на который опрокинули банку с водой. Мозг ребёнка, что никак не определится, в какой цвет ему красить никогда не виданное небо. Но теперь-то Ракета перевидал множество вариантов, на планетах какой только атмосферы не бывает, как только не рассеивается свет миллиардов разных звёзд. (На Контр-Земле и на Земле оригинальной небеса были цвета вен её обитателей, цвета настойки на акваритах с динатриевой солью, цвета кожи Небулы и Йонду – прохладного, полноводного цвета. Только вот домом ему не стал ни тот, ни другой булыжник, ни к чему и вспоминать) – Слушай... не, бред сейчас сказану, не слушай... – Ракета мнётся, не собираясь с мыслями и словами, и в конце концов скатывается с рук Грута в траву. Сразу же его мотает, ведёт в сторону от противной слабости – но пальцы на конце тонкого стального бруса, прохладные, металлические, да язык не повернётся назвать их неживыми, крепко держат его плечо. – Всё в порядке. Пожалуйста, говори, если хочешь... Улыбка эта лучистая, добрая – то, что он первым увидел когда-то поверх тех пальцев, и держала она его с той же цепкостью. И не изменилась она совсем. И взгляд открытый не изменился, и мягкость в каждой шерстинке. Только ушла их хозяйка из снов так надолго, что начало мерещиться, будто он вовсе её выдумал – или в какой-то момент запретил себе о ней думать, ненавидя себя за то, что допустил самое страшное, внушая себе, что недостоин даже счастливых воспоминаний. Но больше тому не бывать. Ракета делает вдох глубокий-глубокий, пытаясь не сорваться во всхлип, и бормочет быстро, обращаясь и к Лайле, и ко всем: – Небо – это оказался не предел, представляете? Только космос – он охренительно большой, чёрный и холодный, да ещё от звёзд и всяких каменюк летучих не протолкнуться. Некоторые ещё и горючие, кстати. Если такая в двигатель прилетит, фейерверк красивый получится, но любоваться им ты не захочешь... Зато потом куда бы ни сел, в смысле, на какую б из планет, небо кажется чертовски узким. Отрезанный кусок какой-то... Всегда так и тянет обратно в него занырнуть, и чтоб вокруг тебя стихия нормального чёрного цвета, даже если через лобовое ты видишь ещё меньший её кусок... – Он заговаривается, как пьяный, хлебнувший слишком много этого безумного сладкого воздуха, не давая себе осмыслить догадку, что, конечно, они всё и без того знают (он думает, что знают, ему ли не знать, что знают его собственные галлюцинации), но будут его слушать, терпеливые, с тихой радостью, как много-много лет назад, когда небо было у них в каждом разговоре и каждой мечте. И всё вышло совсем не так. И никто не ждал его в мире, право на который он выгрыз у своего ублюдочного создателя, и пришлось получать изо дня в день плевки и тычки, а по ночам скулить от одиночества. И гуманоидов стало так просто ненавидеть – наравне с миром, который они себе нагромоздили, наравне с утырками из Оргокорпа, наравне с собой. Тогда почему сейчас с ним говорят не только жертвы чужой безжалостности? Ясное дело, почему. Он ссутуливается как-то сразу, сжимая-разжимая кулаки, будто устав держать штурвал – за который уже не сядет. – Так. Хорош. Только не напоминай. Никто тут! – не напоминайте, всех богов и демонов ради... "Не напоминайте, что теперь так будет всегда. Или что так больше не будет. И что я не знаю, лучше это или хуже." Зелень до горизонта, всех звуков – ветер и дыхание существ, окруживших, но не заключивших. Мир, в котором можно летать без кораблей, с быстротой и лёгкостью мысли; мир, в котором металл чувствует то же, что длань из плоти; мир, в котором собранному из бракованного конструктора телу никогда не будет больно. Звучит как мечта. Всегда и было мечтой. Несбыточной абстрактной грёзой детей... зверят, выдернутых из такого простого, бесхитростного, но свободного мира. Он давно ушёл дальше. Его вынудили уйти дальше, но ведь... в противном случае не было бы ничего вообще. – Помнить-на-что? – удивляется Поля, поморгав своими глазками-ягодками, качнувшись на пружинистых ногах. – Я есть Грут, – кротко замечает Грут, заставив дёрнуться в его сторону: – В смысле, "хочешь космос – будет космос "? – Ты сам волен выбирать, – пожимает плечами Нат, и Страж таращится уже на неё. Вроде бы он всегда всё выбирал сам, с момента, как смылся с Контр-Земли и влип в "настоящую жизнь", и иногда даже выбирал правильно, но что есть выбор здесь... – То есть тут не обязательно должно быть так... слащаво? Если это игры разума, то так даже логично. Уже вообразил, как тают искорёженные силуэты ненавистного ненавидящего мира, уродливого и полного лишних деталей, и небеса распахиваются бескровно... и хоть где-то он не боится ни одиночества, ни неодиночества. Его предсмертное идеально место оказалось таким мирным. Хотелось сотрясать основы? Хотелось мстить за сломанное детство, отнятые жизни близких? Воздвигать и рушить миры щелчком пальцев – даже в пьяных мечтах такого не было. Наше дело маленькое, мы не целестиалы, не титаны, мы варимся в созданном до нас мире и просто пытаемся в нём выжить; если накопилось достаточно альтруизма – ещё и прихватить в это выживание кого-то, дорогого сердцу и памяти. Таков всегда и был смысл, да? А Лайла смеётся – тонким переливом, перезвоном-постуком по самым новеньким и изящным стальным трубочкам: – Слащаво? Дорогой мой, но ведь именно этого ты и хотел, разве нет? Мы искали мир, который нас примет, который мы подсознательно считали самым уютным и безопасным... но я понимаю, честно, – добавляет примирительно. – Ты вырос. Ты столько узнал. Столько полюбил... и будет справедливо, если ты выберешь что-то новое. "Ну не при всех же, хорошая", хочется смущённо хмыкнуть и уткнутся лицом в эту шоколадную шерсть, прижаться лбом ко лбу – а впрочем, какая разница, что подумают проекции его воспоминаний. Чему смущаться. Не смущение тормозит Ракету, а нечто... хуже, болезненнее и неотвратимее, мысли о чём он ещё как-то прогоняет, когда не прячет за цинизмом. Есть хоть малейший шанс, что они не исчезнут? Что миг отключения сознания растянется на целую прекрасную вечность, в которой у него будут его любимые призраки и небо? – Да, да, признайся! – стрекочет Поля, суетится среди гуманоидов, флоры и фауны. – Ракета-умный. Взрослый! – Умный-то умный, но, похоже, ступил в последний раз, – хмыкает Ракета, не сдержав горечь. – Чесслово, мне б лишних полсекунды тогда на выстрел... так подставиться золотому хмырю с руками-базуками ещё надо было умудриться. Досаду он пытается скрыть за бурчанием, только, пусть это уже выходит по привычке, никого обмануть здесь не удаётся, на собрании тех, кто как облупленного его знает. Грут, наверное, всё-таки дольше и лучше всех, повидавших его таким, потому и не выдерживает первым: – Я есть Грут! – скрипуче склоняет голову к плечу, тянет к нему и Лайле руку, увитую прохладно-зелёными прожилками. Ракета слегка хмурится. Какое "так наверстай те полсекунды"? Где? Когда и золоторожий перец скопытится, тогда его здесь искать? Ну что пенёк такое болтает... но кричать об этом в голос Страж не посмеет больше. Накричался уже когда-то, да так, что потом, когда слёзы глотку обжигали, язык мечтал себе вырвать за всё напрасно сказанное, все упрёки и обвинения. А ведь последнее, что сам услышал, было полно такой глубокой, бескрайней нежности, какой он просто в ответ не заслуживал... "Мы есть Грут." "Ты не будешь один." Ракета давит из себя дрожащую улыбку. – Не, дружище, ты же понимаешь, что уже не получится. Не лучший мой бой, да чего уж теперь. – Я есть... Грут? Сладость в воздухе на миг леденеет, и холод склеивает шерсть на напрягшихся конечностях. Думать об этом всё ещё больно. Даже здесь. – Ничего. Нашего сына больше не нужно поливать, справится как-нибудь. Жестоко, но что тут поделаешь? Пацан в любом случае его бы пережил нe на один десяток лет, они уже обсуждали это – и так правильнее, чем наоборот, чем переживать того, кто родился позже. У Грута светятся глаза, гнилушки во мху, и от протянутой руки разбегаются ещё несколько тонких лоз, набухающих почками. – Я есть Грут. Я... есть Грут. "Он уже больше твой сын, чем мой. И... он нуждается в тебе." В лёгких щемит что-то, и воздуха резко становится ещё меньше, а голове – ещё тяжелее. – Хватит. Да хватит! – Ракета отшатывается, содрав с себя ласковую лозу, касания которой сейчас почти обжигают. Скалится: – Всё, баста, я ничего уже не отмотаю! В тот полутруп, который я звал телом, мне не вернуться, давайте просто... забудем... Голос чуть не даёт петуха, подавившись отчаянием. Правда – страшно. Страшно произносить очевидное вслух, страшно думать. Ещё и убеждать себя – ту часть своего мозга, что облекла внутренний голос в несколько дорогих ему личин – что выхода больше нет. И... каким-то оставшимся осколком – совсем по-детски надеяться, что это всё же не глюки. Что его видят, и видит он. Что он не говорит сам с собой. И если это так, то... Ведь выбора всё равно нет. И если сейчас кой-как прошла боль тела, то, может, и от боли в душе нужно избавляться. Ринуться в омут с головой, как он всегда любил. – Может, мне уже... я... могу пройти дальше? Они переглядываются. Разноглазые, с разной высоты, непохожие, но в какой-то неосознаваемой важной мелочи одинаковые, и ни с того ни с сего Гамора перебрасывает ему вопрос в ответ на вопрос: – А тебе так уж хочется? И это реально чуть не выбивает почву, или что тут вместо неё, из-под ног. А можно ли... не хотеть? А нужно ли? Ракета сомневается, и сам факт сомнения выводил бы из себя, если б остался пыл на сильные эмоции. Иногда казалось, что всё полетело к чертям. Команда вернулась, командный дух – нет, слишком широко разверзлись между ними трещины, и слишком много льда намерзает в них сейчас. И для него стало привычным не понимать, не узнавать, не угадывать реакции. Ловить странные взгляды, растерянность и дрожаще-жидкое сочувствие, когда проронит пару фраз и запоздало поймёт, что прежний Ракета так не говорил. Так медленно, и так хрипло, и так веско, тоном повидавшего виды шерифа за сутки до выхода на пенсию (или героической гибели как альтернативы, ведь кино и жизнь эксплуатирует сей штамп нещадно). И – ах да, ты же чёртов старина Ракета, зубоскал и острослов, так подыграй им, запомнившим тебя таким! – а хрен там. Он не вживается в собственную роль, как Квилл не вживается в роль лидера-зажигалки, потеряв ту, что первая признала его таковым, как Небула не вживается в ту особую замкнутую на себе "Стражесть", что исчезла из мира на пять лет и не оставила примеров, и каждый злится на себя неимоверно. Пропасть расширяется, давится скатывающимися камнями, Питер сдаётся, Небула кипит и прячет раздражение, а Ракета... он пытается помочь, пытается так, как научился за пять лет мировой депрессии, но с каждым шагом будто уходит в другую сторону. Не нагоняет их, или остальные не нагоняют его. Может быть, он тянул их назад – живое напоминание о боли, постаревшее, растерявшее где-то колкие ухмылки и на четверть износившее и без того паршиво скроенные импланты. Может быть, теперь им будет легче двигаться дальше. (Но Пит же себя поедом выжрет, вспыхивает вдруг в голове, он ведь и эту смерть возьмёт на себя, бедовый, а Мантис – она так плакала, а что от неё останется, если она не сможет остановиться?) – Я... В горле что-то срывается. Очень жалко, по-детски, глаза уже жжёт так, что хочется кулаками и пальцами выцарапать оттуда проклятую солёную влагу. Хорошо, что Лайла не отпускает его руку. Как же хорошо, правда, хоть это снова боль, перемешанная с утешением. – Ракета. – Я уже тридцать с лишним лет Ракета, – шепчет он, сам не веря в число, что подвернулось на язык. – Ужас, да? Полжизни. Две трети, с моим-то везеньем. – А что "с везеньем"? – включается Тони, потерев пустое – без часов и передатчиков, но и без шрамов – запястье. – Ты всегда неплохо справлялся для кого-то ростом дюймов этак в двадцать. И Йонду вдруг решает поддакнуть: – Мы же тебе толкуем, хорёк ты взаполошный, что ты можешь выбирать прямо сейчас! И выбирать больше, чем цвет декораций. Намно-ого больше. – То есть... – Да. – улыбка Лайлы становится ещё светлее и как будто чуть-чуть хитрее. О подоплёке Ракете тревожно думать. – Но я не... Поля качает вниз-вверх всё тело со стрекучим звуком, давно не слышанным. – Почему вы вообще... "Отталкиваете меня? – Вас не должно здесь быть. – Хотя бы одну фразу Страж завершает твёрдо, не сомневаясь в её правдивости. – Не должно, слышите? (Он говорил с Грутом-младшим, но разве ему удалось убедить парня смириться? Разве этот упрямый дуб вообще принимает на веру что-то, что ему не нравится? Вроде потенциальной ранней смерти его единственного отца?) – Вы посмотрите на себя! Вас здесь грёбаная толпа! Вы все... умерли за меня. Из-за меня! – выкашливает он, отскочив назад, отдёргивается даже от бедной Лайлы. – И говорите мне, что я должен остаться и длить этот идиотизм дальше, хотя... – Ну что ты! – восклицает Зубень расстроенно, а Нат вздёргивает тонкие брови: – Не присваивай себе чужие заслуги, приятель. Тут практически все сами выбрали этот путь... – Но это я не нашёл для нас лучший выход! – упрямо рвётся из груди, в которой словно бы опять начинает ныть что-то незажитое. – ...и уж точно все рады, что ты как-то изворачивался до сих пор. И выход потом нашёл для других, что тоже прекрасно. Но Ракета хватается за морду, мотает головой, не принимая и не соглашаясь с оправданиями себя. Страшно. Страшно, что, если он придёт сюда позже, встречать его будет ещё больше народу. Снова придётся терять. Снова придётся смотреть, как его беспомощность и бесполезность рушит чьи-то последние шансы. – Это... такая месть? Наказание? Поэтому я не могу всё закончить? (И Небула, Небула, Небула, столько лет она держала его на краю пропасти и не давала ему спрыгнуть туда самому, примагнитила к себе... помнил же, в голове вертел и подсвечивал, что это чёрная неблагодарность – оставить её разгребать всё дерьмо в одиночку. Поклялся себе, что никогда так не сделает. Как посмел забыть, что то же было правдиво и для неё?) – Наказание-нет! Можешь-решить, можешь-закончить, Ракета-может-что-хочет! – трещит синтезатор в уродливом подобии капкана-челюсти, Поля шуршит совсем близко, жмётся, под бок просовывает мордашку: – Небо-везде, всё хорошо... Ракета-хорошо-там, смотри? Мы-хорошо-тут. – Почему так?.. – Руки бездумно зарываются в белую шерсть. Как в детстве, в наивном поиске тепла и защиты. "Что я должен выбрать, что я хочу выбрать, что я должен хотеть..." – Родной мой, – шелестит совсем рядом Лайла, его заботливое доброе солнце Лайла, – ведь ты сам не хочешь уходить. И пытаешься убедить себя, что у тебя нет выбора, потому что... – Приникает совсем близко, – ...боишься, что иначе будет больно и трудно. Но пойми, тебя никто за это здесь не осудит! Никогда и ни за что. – Считай, что твоя миссия не завершилась. Есть вещи, которые может сделать только Ракета. Так, как умеет, – за пределами зрения и осязания говорит Гамора, и когда Ракета скашивает на неё затуманенный взгляд, вот она-то, подтянутая, уверенная и родная, живое воплощение той упомянутой "Стражести", в сто крат ярче напоминает о тех, кого он видел в последний раз. (Он так хочет снова увидеть живую Гамору, даже если придётся мысленно отмотать дюжину лет и опять иметь дело со вздорной ассасиншей, доверие которой ещё нужно заслужить – да и справедливо, кто спорит) (Они с Драксом и Краглином не успели обкатать новый глайдер, над которым он работал, и он уже сейчас слышит ремарки, хохот, попытки перещеголять друг друга похвальбой – как лишить этого их и мир?) (И даже с Космо, чего уж там, не догрызлись, и он же почти закончил апгрейд для её переводчика, чтоб разъяснила наконец тонкости кое-каких русских идиом – ведь они двое только-только настроились на свою особую волну) – Что такого сложного не могут закончить за меня остальные, что только я могу? – выпаливает он наконец. – Какая у меня может быть миссия? – Пожить настоящей жизнью, – предлагает Зубень. – Спасти ещё тысчонку-другую жизней, – напоминает Йонду. – Я есть Грут, – не уступает Грут. – Они там носятся вокруг тебя сейчас, – продолжает Йонду, – творят очередную историю, задницы рвут, потому как отпускать тебя просто так не намерены. А ты их обломаешь? Ракета скептически супится: – Как ты можешь знать, если ты лишь часть моего глюка? Синерожий ухмыляется своими чудовищными зубами и выглядит настолько чертовски живым, что хочется взвыть. – Да будто ты их не знаешь. – Они такие, – соглашается Наташа, машинально-несознаваемым движением поглаживая Полю вдоль спины, почёсывая за ушами, и та довольно тычется затылком в узкую ладонь. – Хорошая у тебя команда. "Хотела бы я познакомиться с ними," она не говорит, но это всё равно кристаллизуется где-то в воздухе, охлаждая его на несколько градусов. Тони кивает: – Можешь считать, что произошедшее с тобой их объединило, но я ни за что не поверю, что ты не хочешь взглянуть на результат. Ты-то? – И поучаствовать, – конкретизирует Гамора. Стальные тиски почти разжимают сердце, почти – но тем отчаяннее Ракета пытается сморгнуть слёзы, чтоб всмотреться чётче – и голос его дрожит: – Гамс, я... Она проводит ладонью по волосам, и на пальцах не остаётся крови. И вдруг треплет его по макушке – забытым жестом, от которого внутри всё больно сжимается. В глазах её – светлая грусть и блеск: – Что бы ты ни выбрал, я не стану принуждать тебя. Или просить что-то запомнить и передать, – решимость в её голосе звенит совсем по-прежнему. – Это – твоя жизнь. – Твоя история, – эхом продолжает Лайла. – Всегда была твоей. Грут шуршит листьями на макушке, не сводя с Ракеты сияющего взгляда. – Я есть Грут. "И твой выбор." – Давай, Паддингтон, собирайся с силами, – кивает Тони. Он, со своими беззлобно-ехидными морщинками у губ и глаз, Поля, притулившаяся к Наташе, и Зубень машет обоими ластами, и Йонду, сунув руки в карманы, подмигивает, и в сложенных на груди руках Гаморы нет ничего отгороженно-закрытого, а есть почти задорное, подначивающее на действия прямо сейчас, лишь бы что-то. А Лайла... Лайла делает шаг вперёд. Только шаг, но он как будто отрезает их ото всего, крохотный шаг длиной в целый свет, и воздух нежно, почти туманно обволакивает их двоих, впервые единственных в мире. – А мы тебя будем очень-очень ждать, – и тёплое дыхание становится ещё жарче, щекочет-ласкает ухо. – Но ничего страшного, если ждать придётся долго. Мы ведь не уйдём. А ты можешь пройти ещё дальше. И ничто не мешает Ракете обхватить наконец это гибкое, стройное тело, сперва с робостью, но вскоре вжать в себя в отчаянной надежде запомнить её силуэт, запах, кожу, металл. Его Лайла, его свет, погасший несправедливо рано, сам образ её наконец воскресает в душе без грамма боли. Столько погасших звёзд... и у всех них своя история и своя дорога, не потому ли никто не пытается поговорить с другим, ограничиваясь быстрыми взглядами? Но когда будет нужно, они придут вместе – и бедные дети-киберы с небом в головах, коим отказали в праве на жизнь, и люди, которые никогда не были в этом виноваты – преступники и герои, спасавшие жизни бок о бок с ним, и воплощение чуда с золотым соком в венах и шёпотом листвы в голове. А он – это он должен сделать так, чтобы к этим прекрасным призракам подольше не присоединялись другие, и никто не будет за него на то в обиде. – А ты... найдёшь меня снова, если я уйду настолько далеко?.. – шепчет Ракета быстро и хрипло, сглатывая солёную горечь, и слышит бархатный смешок: – Ну конечно, дружочек... Ты ведь будешь идти в верном направлении, я знаю. Будет. И больше не убоится этому. Может, не так ему и нужен этот хрупкий мифический покой, пока есть другие варианты. Не строить миров и обществ, не ворочать вселенские устои, но самое важное он чуть не упустил: жизнь – бесконечная возможность менять её саму к лучшему. Подумаешь, разошлись во мнении с командой. Подумаешь, испугались взглядов друг друга пару раз. По сравнению с тем, что они продолжают делать друг для друга – каждый! – это в масштабах их жизней сущая мелочь. Кто пишет эту историю, хотелось бы знать. Кто раз за разом швыряет его в океан боли и выдёргивает из него, потому что только так можно научиться ценить глотки воздуха, схваченные пастью в промежутке? Он сам. Ракета хочет сказать Лайле что-то важное про это осознание, но тут воздух наконец заканчивается. А вместе с ним почему-то и земля. С вечного и прекрасного неба очень больно падать. Зато есть кому поймать – и когда обжёгший спину холод капсулы сменяется жаром Квилловых пальцев – его колючие щёки, запах пота и кожаной куртки, – когда тонкие ветви оплетают их обоих, огораживая от мира и вжимая в тёплое – редкий ещё мох, выученная до последней трещинки древесина и суматошный пульс под ней, – Ракета понимает одной вспышкой, что не жалеет о выборе. А слёзы их перемешавшиеся уж точно пахнут одинаково.