Нет из младших братьев никого, кто мог бы сравниться со старшим (но это не значит, что младшие не нужны старшим)

Чхон Мён узнаёт об этом среди последних. В его секту пришёл какой-то случайный нищий ребёнок, и, конечно, лидер секты принял его, когда тот просился стать учеником. Сам Чхон Мён вновь ушёл из секты, чтобы не дать этим ушлым ублюдкам-торговцам нажиться на их обретённых деньгах (как будто он не знает, что урожай в этом году был плодовитым, в самом деле; они должны были вести себя честно; возможно, тогда бы он не затребовал такую непомерную скидку), чтобы остановить старейшин и их кровоточащие сердца. Чхон Мён знает, что те не смогли бы отказать ни одному ребёнку, который мог просто воспользоваться чужой добротой. Для того, чтобы вышвыривать таких людей за двери, у Хуашань есть он. Не говоря уже о том, что это произошло в день, когда его не было в секте? Совпадение? Не смешите его. Чхон Мён был полон решимости дать новому ребёнку взбучку, а там решить стоит ли он того, чтобы его оставили, или нет. Чо Голь и Юн Чжон, его глуповатые, но милые старшие, возможно, увидели что-то такое в его лице, с учётом того, что они прыгнули на него, пытаясь задержать. Не остановить, конечно; они умнее того, чтобы верить, что у них это получится. Тем не менее, это не помешало Чхон Мёну ударить их по голове. Каждого минимум дважды. Но, затем, он увидел ребёнка, говорящего с Пэк Чоном, воспитанного и авторитетного: — Зовите меня Чхон Чин, — говорит мальчик, слабый и тощий; который выглядит так, будто никогда не видел солнечного света, который достаточно маленький, чтобы не заметить в толпе, который улыбается вежливо, но не опуская головы, без застенчивости юности перед более важными и сильным людьми. И он знает эти синие глаза, также хорошо, как собственные розовые или чёрные джанмун-сахёнга. То, чего он не видел годами. То, чего он не ожидал встретить снова. Поэтому останавливается, его старшие врезается в его спину, лепестки сливовых деревьев лениво кружатся в воздухе среди площади и гор, солнце греет его кожу, а ребёнок с незнакомым лицом, но знакомыми глазами, оглядывается на него. Сначала Чхон Мён думает, что он сошёл с ума. Окончательно и бесповоротно. Он ожидал этого; как он мог не ожидать подобного с голосами мёртвых в своей голове; с тем, что это единственное, что не даёт ему забыть все их голоса. Разумеется, однажды он должен был оглянуться, чтобы увидеть оживших призраков, что было намного хуже, чем семьёй Тан, которые имели только внешность Тан Бо, но никогда не были столь похожи на него. Вот только этот мальчик, с глазами его саджэ, с именем его саджэ, со всем, что он помнил и забыл, дарит ему такой же неверящий взгляд. Взгляд, полный узнавания и признания своих собственных мёртвых. Это так тихо, что едва слышно, одним губами, но Чхон Мён всё равно читает между всем, слабое и подавленное: — Сахёнг…? — как будто кто-то другой не до конца может поверить в реальность настоящего; ничего страшного, Чхон Мён всё ещё уверен, что его разум просто смеётся над ним. Таким жестоким и извращённым образом, заставляя его думать, что с ним может быть кто-то ещё. Что кто-то не бросил его одного. Чхон Мён не шевелится; возможно, даже не дышит, когда ребёнок с глазами и именем усопшего подходит к нему, обеспокоенный и грустный; Чхон Мён не хочет видеть его таким. Он не может думать о том, какое у него самого выражения лица. Наверняка, если он оглянется на кого-то ещё, то увидит нечто схожее на своих глупых детях. Это ребёнок подходит ближе, он берёт его за руку, неловко и осторожно, как будто Чхон Мён разобьётся без излишней аккуратности; размечтались, ублюдки; у этого ребёнка очень холодные руки, совсем, как лёд на поверхности вод. Его лёгкие горят, когда он осознаёт это; он всё ещё не дышит; он не может, он не хочет отпускать эту иллюзию ещё одно мгновение, пожалуйста, ещё один миг… — Сахёнг, — зовут его ещё раз, когда Чхон Мён фокусирует взгляд, и… его встречают с улыбкой. О, он знает её, как он мог не знать; он отчасти вырос вместе с этой улыбкой, пока его саджэ не стал слишком ответственным взрослым, который не мог отпустить свои бумаги, наверняка, даже спя с ним, несмотря на то, сколько времени проходило, сколько бы раз Чхон Мёну не приходилось вытаскивать этого затворника из библиотек за шиворот, пока его ругали заумными словами, и… Ох, думает Чхон Мён, когда крадёт ребёнка из стен своей секты и прячется с ним в сливовых деревьях гор их секты до следующего утра, оставляя все проблемы объяснений будущему Чхон Мёну, повторяя и повторяя: саджэ, — сжимая хрупкое тело, стараясь не сломать, стараясь не потерять его, надеясь, что когда взойдёт солнце, мираж не рассеяться в его руках. Он не может думать, что будет с ним, если это произойдёт. Впервые за годы, Чхон Мён снова находит себя в том, что молиться о чём-то несбыточном. О чём-то невозможном.

Но Чхон Чин остаётся на следующий день, и на следующий, и на следующий, и на следующий, и будет остаться каждый следующий день; по крайней мере, это работа для Чхон Мёна очень хорошо знакома. Чхон Мёна утешает, что есть кто-то, кто любит Хуашань также сильно и долго, как и он; что есть кто-то, кто может рассказать историю их секты немного-намного лучше, чем он когда-либо мог попытаться выдавить из себя; что есть кто-то, кому бы он мог доверить всё, что случилось, всё, что произошло, всё, что он знает и помнит. Что он больше не один.