Двадцать тысяч лье под вороньим криком

Осенние сумерки тяжелые, тягучие как разогретая резина, расползлись по улицам. Затянули и сгладили углы, забились в трещины, притупили ощущения. Нейролептический эффект. Он выбрался из темного нутра такси, стягивая с отливающей медью головы капюшон. Оконные глаза дома напротив, еще не освещенные, без признаков каких-либо форм жизни внутри, глядели безразлично. Он захлопнул дверь с затемненным стеклом, отпуская машину в венозную путаницу улиц под ужасающий в своем механическом спокойствии женский голос навигатора. - Мы на месте. Волковское кладбище. Ирония настолько плохая, что лицо сводит судорогой. Резина колес характерно скрипит, затирая протекторный след на асфальте, бледные ошметки разговора, выражение лица водителя и личность пассажира. Он остается один в графитовой тишине. Он никогда не был тут раньше. Впереди - три метра до каменной ограды, два рваных вдоха, одно нервозное сжимание рук. Впереди - лабиринт, в центре которого, по традиции, ждет Минотавр. Набери побольше воздуха и ныряй - он толкает кованную черную калитку и оказывается на другой стороне. Потребовалась всего пара минут, чтобы найти нужные копии документов в засекреченных-но-не-для-него военных архивах. Еще несколько, чтобы переступить через узнавание, осознание, пересечь двойную сплошную следа от скрепки на фото в углу. Немного больше, чтобы собрать мозаику из знакомых черт лица – ему казалось, он порезался о каждый её край - и задушить начинающуюся дрожь в руках. Последнее, самое простое - разобрать в частоколе чужого почерка искомый адрес. По дороге сюда он успеет подумать о том, чьи головы должны быть на том частоколе. Ощущается, как медленное погружение. Темно и тихо. Расчерченная черно-белыми полосами охранная будка никак не отзывается, когда он проходит мимо. Он вечно где-то посередине: одной ногой на черном, другой на белом - определись прежде, чем поймешь, что стоишь посреди пешеходного перехода. Определись прежде, чем закончатся отмеренные тебе секунды. Прежде, чем услышишь приближающийся гул, чем увидишь собственный испуг в отблеске автомобильных фар. Над головой раздается вороний крик. Он дергается. Птица срывается с переплетения тонких веток. Всё вокруг раздроблено на прямоугольники и квадраты - маленькие мирки, огражденные железом по периметру. Очень частные, личные, не терпящие чужого внимания. Он петляет между ними, скользя взглядом по выведенным на камнях буквам - все неправильные, все - не те. Мужчины, женщины, матери, отцы, журналисты, хореографы, инженеры-испытатели – у всех жизни длиной в черточку между двух дат. Он старается не задерживать взгляд. Скоро небо на западе приобретает аспидный оттенок. На ту глубину, где он теперь, свет уже не проникает, и давление сжимает голову изощренной средневековой пыткой. Еще немного - и он не сможет отличить уже пройденные дорожки от незнакомых. Собственные шаги утопают в тишине под отдаленные птичьи крики. - Вот я, здесь, смотри, такой неуместно теплый посреди мертвецов. Если ты где-то рядом, то почему мне тебя не найти? Если мы на одной стороне, почему еще не встретились на перекрестье протоптанных кладбищенских дорожек? Если мы на одной стороне - дай мне знак. Откуда-то из-за спины раздается дырявящее насквозь резким звуком воронье карканье. Он оборачивается, намереваясь швырнуть чем-нибудь, что первое попадется под руку, в мерзкую птицу. Опускает глаза в поисках подходящего камня, но почему-то цепляется взглядом за отполированную гранитную гладь прямо перед собой: ни фото, ни эпитафии – надпись в два слова. Замирает на аккуратной вязи букв чуть дольше нужного и чувствует, как всё-таки коснулся дна.