Держаться за руки во время расстрела

      За месяцы войны я свыкся с мыслью, что могу погибнуть в любой момент. Куда больше пугала перспектива попасть в плен. Среди солдат часто мелькали жуткие рассказы, как русские обращаются с военнопленными. Морят голодом, держат в ледяных бараках и заставляют работать, пока не свалишься где-нибудь на лесоповале. Впрочем, в наших лагерях с их пленными обращались не лучше. Так что я считал, что лучше смерть от пули, чем попасть за колючую проволоку. И вот пожалуйста — меня ведут на допрос, и если бы только меня. Они схватили и Эрин.       Нас привели в избу, служившую для русских штабом. Я бросил быстрый взгляд за стол. Довольно молодой мужчина, если я не ошибаюсь, капитан. Двое солдат, что нас конвоировали, остались стоять у порога. Я заметил возле окна ещё одного мужчину, который окинул нас неприязненным взглядом. Капитан что-то негромко сказал, и тот подошёл ближе, заговорив на вполне приличном немецком: — Имя, звание. — Обер-лейтенант Винтер, — это единственное, что я имею право сказать, и большего они не добьются, даже если решат пытать. — Из какой ты части? — спокойно продолжил переводчик. — Давай, солдат, рассказывай, куда ваши попрятались. — Не тратьте время зря, я ничего вам не скажу.       Капитан, прослушав перевод, мрачно взглянул на меня. Так, что я невольно напрягся, прикидывая, если меня действительно станут пытать, сколько боли я смогу выдержать. Он что-то негромко сказал переводчику, и тот якобы дружелюбно положил мне руку на плечо: — Послушай, фриц, если расскажешь нам о ваших планах и покажешь на карте, где вы сейчас прячетесь, мы сохраним тебе жизнь. Отправим конечно в лагерь, но ведь оттуда можно со временем и выйти. — Мне нечего больше вам сказать.       Я отстранился, в глубине души возмущённый, что меня посчитали слабаком, который, испугавшись расстрела, предаст своих солдат. Хорош бы я был командир. Капитан, выслушав ответ, хмуро закурил и кивком указал на Эрин. — Ну, а ты у нас кто такая? — чуть мягче спросил мужчина. — Мой военник у вас на столе. Читайте. Там всё написано.       Я удивлённо повернулся. Она же отлично знает русский, почему отвечает ему по-немецки? Скажет, что служила в части переводчицей, и её оставят в покое. Надеюсь, они поверят, что девчонка понятия не имеет о наших планах и передвижениях. Капитан небрежно раскрыл книжечку, внимательно просмотрел её и что-то сказал переводчику. — Ты тоже ничего нам не скажешь? — Нет, — коротко отрезала она. — Подумай, девочка, стоит ли упрямиться, — Мужчина подошёл чуть ближе. — Расскажешь и останешься жить. — Жить — это гнить в каком-нибудь лагере? — саркастически усмехнулась она. — А как вы хотели? Чтобы вас по головке погладили за то, что вы творите? — в глазах мужчины моментально вспыхнул гнев. — Да если бы мы относились к вам так, как вы к нам, ты бы сейчас валялась в подвале с перебитыми ногами и харкала собственной кровью. Быстро говори, где прячутся ваши! — Я ничего не знаю. Рядовому не докладывают о секретных планах, — она держится куда более мужественно, чем я ожидал.       Тяжестью ложится осознание, что я ничем не смогу ей помочь, если русские выполнят свою угрозу. Да ещё ни черта непонятно, о чём этот мужик переговаривается с капитаном. Наконец, тот отдал какой-то приказ солдатам, а переводчик уже без напускного дружелюбия прошипел: — Советую хорошо подумать до следующего допроса.       Нас отвели в сарай, развязали руки, а затем тяжелая дверь наглухо захлопнулась. Благо есть небольшое окно под самым потолком, иначе здесь было бы совсем темно. Эрин устало села на тюк с сеном, растирая онемевшие запястья. — Почему ты не сказала им, что переводчица? — Думаешь, это бы как-то помогло мне? — с привычной иронией отозвалась она.       Я подумал, как несправедлива жизнь, ведь Эрин всегда по возможности защищала русских и уж точно не убила ни одного из них. — Ты не выдержишь, если они будут тебя пытать…       Нечеловеческую боль выдерживают не все мужчины, а она, насколько я помню, боится боли. Я и сам не знаю, смог бы выдержать, если бы меня стали резать наживую или жечь из огнемёта. — Я пойму, если ты сдашься. — Допросов больше не будет, — отрешённо сказала Эрин. — Утром нас расстреляют.       Повисло тяжёлое молчание. Значит, всё-таки смерть, но по крайней мере я до конца исполнял обещание, данное матери. Перед глазами до сих стояло лицо Фридхельма, когда я чуть ли не насильно запихнул его машину. — Отвезёшь раненых в госпиталь, это приказ и не обсуждается! — Найди кого-то другого, я должен вернуться за Эрин, — рванулся он из моих рук. — Я сам её найду, слышишь? — снова пихнул его на сидение. — Им срочно нужна помощь, езжай! Я найду её и обещаю отправить следующей машиной.       Эрин я нашёл в бывшем штабе, но слишком поздно. Мы не смогли уйти из окружения. Русских было лишком много.       Сердце сжало болезненной виной — Фридхельм потеряет нас обоих. Он же поверил мне, как верил всегда. Я должен попытаться спасти хотя бы Эрин. В принципе я могу всего и не говорить, лишь приблизительно ткнуть на карте в место, где сейчас затаился Файгль. Да и численность роты могу преуменьшить, кто полезет проверять? Главное, сразу договариваться, чтобы Эрин гарантированно сохранили жизнь. Зная, что за дверью точно есть часовые, я забарабанил по двери. — Ты чего? — вскинулась Эрин. — Попробую с ними договориться, — краем уха я услышал, как солдат кого-то зовёт. — Ты с ума сошёл? — Эрин с силой оттолкнула меня от двери. — Думаешь, если сдашь Файгля, это что-то изменит? Они уже всё решили насчёт нас. Видел, как смотрел этот переводчик? У него вся семья погибла тогда в Алексеевке. — Я напомню им, что ты девушка и не принимала участия в боевых действиях. Они должны оставить тебе жизнь, тем более, если я соглашусь на их условия. — Не надо из-за меня становиться предателем, — Эрин притихла, услышав, как загремел засов на двери. — Ну, что надо? — грубовато спросил переводчик. — Так быстро передумали? — Принесите воды, — Эрин предупреждающе сжала мою ладонь.       Дождавшись, пока он выйдет, она устало посмотрела на меня. — Как можно быть таким наивным? Ты правда думаешь, что меня кто-то отпустит с извинениями? Жить, да, возможно оставят, но ты хоть представляешь, что со мной будет в лагере? Думаешь, почему я не сказала, что знаю русский? Меня слишком часто принимали за перебежчицу, а этот мужик уже выспрашивал у капитана, когда можно будет допросить меня с особым пристрастием. Надеюсь, не надо пояснять что это значит? — она замолчала, когда вернулись солдаты. — Держи, — он протянул мне фляжку с водой и несколько сухарей и издевательски добавил: — Что-то ещё, герр офицер? — Сигарет, — поколебавшись, ответила Эрин.       Переводчик чуть прищурился, затем достал пачку и, вытряхнув пару сигарет, протянул ей. — Если устроите пожар, сами же и сгорите, — предупредил он прежде чем выйти.       Я снял китель, расстелил его на сене и пристроил эти «дары». Вся эта ситуация чем-то напоминала другую. Одна фляжка на двоих, несколько галет и полупустая пачка сигарет… Воды было конечно мало, но с другой стороны нам и не придётся здесь долго сидеть. Сухари мы, не сговариваясь, проигнорировали, да и кто бы смог есть, зная, что ему подписали приговор? — Давай, одну сейчас, одну оставим на утро, — предложила Эрин, кивнув на сигареты.       Я достал зажигалку, которую, к счастью, не отобрали при обыске, и повертел в пальцах сигарету, больше похожую на самокрутку. Сделав глубокую затяжку, Эрин закашлялась: — Чёртов беломорканал…       Сигареты действительно были намного крепче наших, но выбирать сейчас не приходилось. В голову лезли тревожные мысли. Добрался ли Фридхельм в госпиталь? Сколько из моих парней остались в живых? Далеко ли придётся отступать Файглю? Я тщательно затушил окурок, ведь в случае пожара нас действительно никто не кинется спасать, а смерть от огня намного хуже пули. Луна мрачно осветила нашу временную тюрьму. Такое странное ощущение понимать, что жить осталось несколько часов. Пастор из воскресной школы часто говорил на проповеди: «Все мы рано или поздно окажемся на пороге царствия небесного. В свой смертный час скажите последние слова вашим сердцам, возьмите в ладони ваши души и помолитесь. Закройте ваши верные глаза, ибо преданнее их в жизни не было никого».       Последние слова… Я бы молил Фидхельма меня простить за то, что решил опять всё за него. Кто знает, может, он успел бы найти Эрин раньше. Чарли я бы сказал, что жалею, что мы потеряли зря столько времени. — Ты его видел? — тихо спросила Эрин. — Он жив? — Я отправил его в госпиталь отвезти раненых, — не хочу в последние минуты пытаться выглядеть лучше. — Так что, думаю, да, жив.       Она рассеянно кивнула. Почему-то казалось важным, чтобы она знала, что он её не бросал. — Он не хотел уезжать. Я почти силой запихнул его в машину. Рассчитывал, что успею вытащить тебя сам. — Правильно сделал. Я рада, что он сейчас не здесь.       Наверное, стоило бы действительно прочесть какую-то молитву, но как назло ни одна из привычно заученных из детства не шла на ум. Разве сможет простить Он, если даже я не могу простить себя? В этой зловещей полумгле словно наяву звучали крики и стоны тех, кого Штейбреннер пару недель назад приказал сжечь заживо в амбаре. Пусть мы и сражаемся за правое дело, кровь со своих рук я уже не смогу отмыть. То, в чём я не желал признаться даже себе, теперь открылось с пугающей ясностью. Невозможно пройти войну, сохранив нетронутой свою душу. Вопрос весь в том, ради чего мы это делаем. Русские вынуждены защищаться, а мы сражаемся с химерой великого Рейха, а ведь за такие слова ещё недавно я любому бы закрыл рот.       «Мама, ты не понимаешь, это же всё для процветания Германии».       «Фридхельм, мне стыдно за твою трусость!»       «Ты будешь подчиняться приказам, иначе отправишься в штрафбат, Майер!»       Если бы я по-настоящему защищал Фридхельма, я бы придумал, как отправить его домой, а не ломал, вынуждая идти против своей совести. А сколько раз Эрин пыталась открыть мне глаза на то, что происходит вокруг? И ведь она была права. Рано или поздно каждый из нас вершит суд в своей душе. Я до конца останусь предан Германии, но невыносимо думать, что все эти жертвы, которые мы приносили, не щадя ни себя, ни других, окажутся напрасными. — О чём ты думаешь? — не выдержав этой давящей тишины, спрашиваю, желая просто услышать её голос. — Пытаюсь переварить, что через несколько часов нас пристрелят, — пробормотала Эрин. — К ожиданию смерти невозможно привыкнуть, уж лучше шальная пуля или кирпич, нежданчиком упавший на голову. — Нам не дано выбирать, как и когда мы умрём, — я знаю, что говорить слова утешения бессмысленно, ведь из этой тюрьмы нам не спастись. — По крайней мере смерть от пули быстрая.       Уж это я знаю слишком хорошо. Даже не сосчитать, сколько раз видел, как стекленеют за считанные секунды чужие глаза. Только вот что потом? Там, куда мы уходим? Эрин, словно прочитав мои мысли, невесело усмехнулась: — Боишься, что святой Пётр погонит нас поганой метлой от заветных врат? — Ну, ты, может, и убедишь его выдать пропуск, а я даже не буду и пытаться.       Всё-таки это кощунство иронизировать о таких вещах на пороге смерти, но это же Эрин. Можно уже и привыкнуть к её вечному сарказму. С другой стороны разве было бы легче, если бы мы сейчас бились в истерике? — Можешь успокоиться, нет никакой загробной жизни, — её голос дрогнул, в глазах заблестели невыплаканные слёзы. — Это всё сказочки священников! — Рени…       Я не знаю, что сейчас сказать. Прекрасно понимаю, что ей страшно, и как ни смиряйся, в душе всё равно отчаянно горит желание жить. Эта ещё по сути девочка уже столько раз оказывалась в опасной близости от смерти. Меня царапает острой болью — она станет ещё одной из тех, кого я не уберёг. Нужно было наплевать на приказ и отступать, когда стало ясно, что у русских численный перевес. — Если ни во что не верить, будет ещё тяжелее принять неизбежное. — Да, ты прав, — она слабо улыбнулась. — Давай будем верить. Вдруг и правда свезёт, и ты окажешься в царствие небесном, а я… где-то ещё.       В её глазах мелькает столько всего: страх, надежда, привычная ирония и что-то ещё, что я не могу определить. И это что-то заставляет меня замереть, чувствуя, как знакомое притяжение не позволяет отвести взгляда. Словно дежавю нахлынули другие воспоминания и следом те, которые я тщательно пытался спрятать поглубже. Как незаметно наши пикировки из жгуче-раздражающих переросли во что-то другое, более лёгкое… личное что ли? Как однажды глядя, как они с Фридхельмом беззаботно дурачатся на берегу пруда, почувствовал непривычную раздражающую тоску. Я это списал на то, что жалею, что не могу вот так открыто быть с Чарли. Хотя даже тогда знал, что дело не только в этом. Сейчас же игнорировать свои чувства так легко не получается. Да быть того не может! Это же Эрин! Девчонка, которая вечно умудряется в считанные минуты довести меня до белого каления. Девушка, которую любит мой брат, и она его, кстати, тоже. Которую я сейчас снова хочу поцеловать… Я нарушил уже столько заповедей и принципов, неужели же позволю и эту подлость?       Прежде чем успеваю себя остановить, осторожно касаюсь ладонью её щеки. Эрин чуть вздрагивает, но не отстраняется даже тогда, когда я осторожно накрываю губами её рот. Лишь размыкает губы, впуская меня, отвечая на поцелуй с не меньшей страстью. Это какое-то безумие… Нам осталось жить от силы несколько часов, мы сейчас предаём своих любимых… Ладно если бы я предавал только Чарли, но как я могу так поступать с Фридхельмом? Нехотя отстраняюсь, заглядываю в её глаза, понимая, что смогу остановиться, только если она сама скажет «Нет». Она такая же — смотрит немного потерянно и вместе с тем отчаянно.       К чёрту всё, сейчас мы нужны друг другу. Ни она, ни я не в силах сидеть, считая минуты, наедине со своими мыслями и чувствами. Тем не менее я жду хотя бы какого-то ответа и облегчённо выдыхаю, почувствовав как её ладонь опустилась на мой затылок, притягивая для нового поцелуя. Губы встречаются с мягкими губами, ладони скользят, оглаживая изгибы стройной фигуры, сжимают тонкую талию. Кровь закипает, возбуждение накатывает неукротимой волной. У меня не было женщины уже много месяцев, но я стараюсь сдерживать нетерпение. Пальцы путаются в крошечных пуговицах, стягивают её блузку, обнажая хрупкие ключицы, чтобы тут же приникнуть губами, обводя каждую впадинку, каждую косточку под тонкой кожей. Каждое прикосновение воспламеняет всё больше, но мы всё ещё можем остановиться. Её ладони сминают мою рубашку, чувственно скользят по напряжённым мышцам спины, притягивая ещё ближе. Хочется большего. Чувствовать её под собой обнажённую, вбирая тепло её кожи. Нетерпеливо тяну вниз кружевную ткань, и накрываю губами упругий холмик её груди. Эрин прерывисто выдыхает, когда я скольжу кончиками пальцев по напряжённым соскам, очерчиваю рельеф рёбер, спускаясь к животу.       Одежды на нас всё ещё слишком много, но полностью раздеть её не решаюсь. Мысль, что за дверью где-то ходят караульные, немного отрезвляет. Эрин помогает мне решить сомнения, приподнимается, чтобы расстегнуть юбку. Никогда ещё она не казалась такой красивой — трогательно-невинной и одновременно соблазнительно-желанной. В её глазах я видел сейчас такое же безудержное желание. Эрин касается ладонями моего лица, целует горячо, нежно, наполняя душу горько-болезненной сладостью, в то время как мои руки трогают, гладят, сминают манящие изгибы. Разрываю поцелуй только для того, чтобы зацеловать её всю: шею, ключицы, грудь. Хочется подарить ей ещё больше ласки, нежности, заставить забыть обо всём, проживая эти минуты, которые хотелось растянуть, удержать, но зов плоти берёт своё. Рука сама нащупывает её голое колено, скользит выше, чтобы стянуть явно ненужное сейчас белье. Непослушными пальцами пытаюсь справиться с застёжкой штанов и наконец-то накрываю её своим телом. Кажется, нет в мире силы, способной меня сейчас остановить. Словно со стороны слышу свой хриплый стон, когда напряжённый член проникает в вожделенную тесноту её тела. Держу её бережно, двигаюсь медленно, её прохладные ладони гладят мои плечи, соскальзывают на поясницу, усиливают близость наших тел. Она невольно задевает полузаживший рубец на предплечье, и боль слегка отрезвляет, но её прикосновения так невыносимо сладки, что я ускоряюсь. Касаюсь языком её пересохших губ, ловлю губами тихий стон. Нетерпеливо тяну её ногу себе на бедро, чтобы ещё ближе, ещё глубже… Чувствуя, как она отдаёт мне без остатка всю себя, лихорадочно пытаясь подхватить рваный ритм. Она больше не принадлежит Фридхельму и ещё не отдана смерти. Сейчас она моя. Время растворяется в жгучем исступленном желании, и только когда острое, невыносимое удовольствие взрывается горячей волной в паху и мучительно-сладко растекается по венам, я возвращаю себе способность слышать, видеть и мыслить. Тяжело дыша, пытаюсь поймать бешеный ритм своего сердца. Всё ещё вплавлены в одно целое. Всё ещё одно дыхание на двоих. Понимаю, что это наваждение долго не продлится, что одумавшись, она скорее всего меня оттолкнёт, но я не готов её отпустить. Чуть сдвигаюсь и притягиваю её ближе, касаясь губ лёгким поцелуем. Я бы хотел ей столько сказать… Что мы выберемся отсюда, что проклятая война скоро закончится, что между нами всё останется по-прежнему. Но не хочу портить хрупкое умиротворение дурманом лжи. Гораздо больше ей могут сказать мои глаза.       Настороженно смотрю, как Эрин застёгивает блузку, встаёт, чтобы надеть остальное. Она не произнесла ни слова, лишь мягко вывернулась из моих рук. Скорее всего, жалеет о том, что сейчас произошло. Меня словно оглушило противоречивой волной эмоций. Горячая обжигающая вина перед братом, острая жалость, что как раз сейчас, когда так отчаянно хочется жить, нужно принять свою неотвратимую смерть. Горько-сладкая болезненная нежность к Эрин и какое-то облегчение — я больше могу не скрывать от себя, что испытываю. Чарли… Я по-прежнему чувствовал, как она дорога мне, но она словно осталась в довоенном мире. Там, куда я так стремился вернуться. Все эти мечты давно смяла война, раскидала кровью по окопам, покрыла грязью наспех вырытых могил. Это теперь мой мир. Реальность, которую может понять только тот, кто прошёл каждый шаг рядом. Эрин совсем не похожа на мечту, но именно рядом с ней я чувствую себя живым. Она рвёт в клочья все мои представления об идеальной девушке, но и её циничные шуточки, и привычка резать правду в глаза, и боль, которая периодически прорывается сквозь тщательно возведённые заслоны — всё это словно встряхивает меня, заставляя чувствовать непривычно сильные эмоции. Злость? Желание заставить следовать принятым правилам? Или же… страсть? Уж не знаю, что бы я делал со всем этим дальше, но к счастью, Фридхельм никогда не узнает, как низко я пал. Эрин, перехватив мой взгляд, невесело усмехнулась: — Тоже в шоке от того, какие мы сволочи? Благо, жалеть ни о чём уже не придётся.       Меньше всего я сейчас об этом жалею. Скорее чувствую себя виноватым, но как она верно подметила, эта внезапная страсть уже никому не причинит боли.       Осторожно обнимаю её за плечи, притягивая ближе, и шепчу в растрёпанную макушку: — Я ни о чем не жалею…       Она недоверчиво вскидывает глаза, долгим взглядом смотрит, словно пытается что-то напоследок понять и наконец неуверенно улыбается: — Это хорошо.       Прикрываю глаза, чувствуя, какое это блаженство — ни о чём больше не думать — и переплетаю свои пальцы с её, впитывая напоследок эту близость. Пожалуй, сейчас я готов к тому, что за нами вот-вот придут. Я не чувствую ни страха, ни пустых сожалений, глядя, как наступающий рассвет мягко вползает, освещая сеновал робкими лучами света. Наверное мне хочется до последнего верить в чудо, иначе не объяснить, что мне уже слышатся галлюцинации. Словно где-то вдалеке грохочет артиллерия. Хотя почему же галлюцинации? За ночь линия фронта запросто могла поменяться. Только нам скорее всего это не поможет. Бой идёт слишком далеко. Даже если предположить, что наши снова возьмут это село, русские успеют нас расстрелять. — Если хочешь что-то сказать, то давай сейчас, — тихо говорит Эрин. — Мы же не будем устраивать цирк с прощаниями на глазах у русских?       Я не хочу давать ей обманчивых надежд, но мне кажется, что залпы стали громче, ближе. Не знаю, можно ли считать это шансом на спасение? — Мы пока что живы, а это значит, ещё не время говорить «Прощай».