Розовые чернила

      У Марисы довольно яркий мир. Буйство красок как в горячечном бреду, выплескивается повсюду через воспаленные глазные яблоки. Все сияет, блестит, и подсвечивается изнутри — точь-в-точь неоново-синяя доска Азриэла с расчетами и колеблющееся полотно северного сияния в стекле телескопа…       Темно-рубиновый. Пудрово-розовый. Бирюзово-синий. Изумрудный.       Золотой. На пальцах постоянно оставалась шерсть деймона.       То, как ты одеваешься, определяет отношение к тебе людей вокруг. Чтобы иметь хоть какую-то власть над своей жизнью, нужно иногда играть по правилам — Лира понять этого не могла. Азриэл? В его голове отсутствует извилина, отвечающая за навык идти на компромиссы. Блестящий и увечный, горящий миллиардом лесных пожаров, с сердцем, вмещающим в себя и дьявола, и бога, и волю, способную сокрушить небеса.       Вот каким он был. И не влюбиться в это было невозможно. А знаете, что было потом?       Все знают.       Бесконечные годы ей пришлось вытаскивать себя из пропасти грязи, отвращения и стыда, стыда, стыда, чтобы, наконец, однажды, в мертвом белом свете жгучему взгляду Кардинала из льда и песка не предстала миссис Колтер. Свежеотрощенный хитиновый панцирь, увенчанный красивым изгибом улыбки, что отныне будет маячить безупречным малиновым бельмом на глазу в монохромной усыпальнице Магистериума. Смертельно опасный, беспринципный, коварный, без грамма эмпатии и совести (Мариса потрудилась на славу, но не была уверена, что это все не было в ней всегда).       Так уж вышло. У нее не было ни права, ни возможности умчаться на Север к горам и пурге, чтобы воевать с человечеством и по спиралевидной тропинке двигаться дальше в самое сердце греха.       Нет. Не для того она глотала колкие ремарки, безжалостно выстраивая что-то жизнеспособное на костях своего сгнившего прошлого. Азриэл думает, что Пыль — это благословление, какой-то смехотворный прорыв в науке, он не понимает, не способен понять. Им всем нужно идти на жертвы, да, ей тоже нужно, для нее уже в любом случае нет пути назад (она не знает почти ничего, кроме порока, кроме ненависти и ярости, и пальцы естественно, будто были там всегда, стискивают глотку надзирательницы Больвангара, чертова ты дура, «лучшее место, где можно быть», чертова дура, дура), но для детей — еще есть, и несколько десятков жертв — ничто перед перспективой великого спасения.       Но не Лира. Не эта жертва. Потом, может быть, если она сама согласится, если до нее дойдет, что лучше избежать страданий, лучше не провести свою жизнь, обрезаясь о разноцветные ленты-ножи с каждым шагом по поверхности, и не срываться с них в черное, беззвездное, страшное и немое место (удивительно куда можно провалиться, просто сидя у ванны, возле пенной воды); лучше не терпеть унижения, которые будут последствиями твоего греха (но они любят смотреть, когда я прохожу мимо, конечно, вы же заслужили репутацию) и не утонуть в пучинах саморазрушения таких глубоких, что к своим тридцати пяти годам границы физической боли размоются водами соленого и едкого моря навсегда (контроль, контроль, контроль, — «пыль? откуда ты знаешь про пыль?» и золотистая обезьяна тихо пискнет — костяшки побелеют, в пальцах снова останется мягкий мех, и знаешь что, лира? я не люблю высоту — все не могу отбросить мысль прыгнуть).       Возможно, они с Азриэлом были похожи больше, чем хотелось бы признавать, но дорогами они пойдут совершенно разными.       И поцелуй был обжигающий — прижатое к губам ядовитое лезвие, промороженное кусачими ветрами Севера.