Мне некуда больше идти

      Кружка с горячим чаем приятно согревает дрожащие — не то от холода, не то ещё от чего-то — руки. Созданная специально для военных нужд в походе, эта чашка далеко не изящна — потёртая временем, металлическая, хотя и добротная. Такие кружки не идут белым рукам благородных леди, но Каллиопа не жалуется; герцог Кастильо, учтиво заглядывая в глаза, с готовностью предложил похлопотать о посуде получше, но она отказалась. Ей ли теперь роптать на такие вещи, когда она лишилась всего, что имела, и всех, кого любила, при ней — ни гроша, за спиной — лишь последний верный рыцарь, и нет ни одного близкого друга, что помог бы в трудную минуту? Да и она, к чему увиливать, уже давным-давно не белоручка.       — Леди Каллиопа. Вам точно не нужно ещё что-нибудь? Скажите, не стесняйтесь.       — Благодарю за заботу, герцог, больше ничего.       Она поднесла чашку к обветренным губам, сдувая ароматный пар, бросила на сидящего по ту сторону небольшого письменного стола принца краткий взгляд. Он же смотрит долго, ненавязчиво, но внимательно, выражая немое сочувствие. Сам юноша, однако, тоже выглядит не совсем по статусу — бледен почти в тон цвету своих белых, как снег, волос, под глазами залегли тёмные круги, лицо мрачное, практически печальное и при этом неизменно вежливое, сохраняющее благородные оттенки.       Всё это время он тоже не купался в меду. Каллиопа, осознавая это, почувствовала себя не в своей тарелке. Обузой. Бременем. У Астериаса Кастильо, человека, ведущего за собой войска, человека, на чьих плечах лежит ответственность за судьбы жителей целого государства, слишком много забот и без неё, потерянной, покинутой леди, у которой от былой чести осталась лишь осквернённая злыми языками фамилия. Тем не менее, в этот гадкий вечер она оказывается обогрета и радушно принята, сидит напротив него, пьёт предложенный им чай, в сухой и чистой одежде, предоставленной им, накрытая тёплым пледом — тоже одолженным им.       Она не знает, какое чудо привело его в этот вечер к опустевшему поместью Рустичель, каким ветром его принесло, какая птица ему нашептала, но в час её великой скорби он оказался рядом, протянул руку и вытащил из глубокой бездны, что уже почти поглотила Каллиопу своею чёрной пастью. Уставшая от постоянных слёз и ежедневной борьбы, она благодарила судьбу за то, что в столь жуткий час этот человек вдруг появился, будто из ниоткуда, и подставил плечо.       Он застал её сидящей на коленях, в грязи, под липким холодным дождём, окликнул тихо, почти робко, так, что она, обернувшись, даже удивиться не смогла. Бросил мимолётный взгляд поверх неё, на свежие безымянные могилы, вновь посмотрел ей в глаза, тоскливо, чуть нахмурив брови, — и больше ничего не сказал. Лишь подошёл, присел бок о бок, не задумываясь, и приобнял за плечи. Каллиопа в тот миг позволила себе маленькую слабость и ухватилась окоченевшими пальцами за одежду на его груди, прижалась лбом, тяжело вздыхая, но уже не плача. Когда он, не меняя позы, наконец, нарушил молчание и, наплевав на все пересуды и грязные слухи, предложил ей уехать с ним, подальше от огромного холодного поместья, которое она когда-то звала домом, она согласилась сразу же, не спрашивая, куда, не могла не согласиться, когда позвал он — тот, кого она, наверное, могла назвать последним своим другом. Ей на секунду показалось, что глаза его после этого будто стали немного светлее.       И теперь она посреди ночи здесь, в военном лагере, в личном шатре его высочества, в котором лишь письменный стол, пара стульев да кровать, пьёт с ним чай и практически не различает в полумраке его глаза. Словно назло, именно на глаза, заслоняемые белёсыми прядями волос, почти не падает тусклый жёлтый свет фонаря, стоящего на краю стола. А Каллиопа, как ей кажется, вся как на ладони, и даже не стоит спрашивать её, чтобы понять, что она о чём-то переживает.       Он слышал. Если он застал её на кладбище, он слышал, как она поёт. Поёт то, что сейчас петь запрещено.       — Ваше высочество… — неловко начинает она, отставив чашку, и натягивает на себя края съехавшего пледа. — Та песня…       — Я никому не скажу, — прерывает резко, и Каллиопе, с её свинцовой — от недосыпа ли, от продолжительного стресса ли — головой, даже чудится раздражение в его голосе. Она вскидывает глаза, но, опять же, не может рассмотреть взгляд юноши, надёжно укрытый полутьмой. Зол герцог или нет, всё же, он вновь согласился помочь. Девушка не находит ничего лучше, кроме как в десятикратный раз за этот вечер поблагодарить его:       — Спасибо Вам, Ваше Выс…       — Не нужно, — снова быстрое, снова как будто недовольное.       В уме — сотни вариантов того, что Каллиопа хотела бы сказать, а она, растерявшись перед принцем Кастильо, не находится с ответом. Лишь смотрит недоуменно, чуть склонив голову, и ждёт, сама не зная чего. Он протяжно вздыхает, хватает размашистым движением свою кружку и встаёт со своего места, обходя стол и становясь неподалёку. Кончики пальцев его незанятой руки изящно, без нажима, упираются в деревянную поверхность, пока сам он слегка наклоняется — недостаточно, чтобы можно было чётко увидеть его глаза, но достаточно, чтобы почувствовать его тяжёлый взгляд.       — Не нужно, — повторяется принц. — Не нужно просить о том и благодарить за то, что я, по сути, должен делать. Мы уже достаточно близки, не находите? — лёгкая ухмылка сквозь темноту, и что-то холодное и теснящее внутри Каллиопы трескается, тает, рассыпается неровными глыбами, освобождая путь тому светлому, что она в себе едва не похоронила, и губы сами собой растягиваются в ответной улыбке — слабой, но искренней.       — Да, Вы правы, — она тихонько усмехается, буквально кожей ощущая, как стремительно теряет тяжесть воздух вокруг. Глаза герцога быстро сверкнули и вновь затерялись в темноте, будто прячась.       Он залпом допивает остатки чая, запрокинув чашку и со стуком возвращая её на стол. Вновь вздохнув, принц Кастильо, развернувшись, устало склоняет голову к плечу и опирается бёдрами о край столешницы. Грубое нарушение этикета. Однако разве это не знак того, что они действительно уже не столь далеки, как раньше? Каллиопа осознаёт, что и сама упустила тот момент, когда она вдруг разрешила себе ссутулиться и, отбросив кончики пледа, снова обхватить кружку двумя ладонями, словно и не учила никогда, как должна вести себя леди во время чаепития. Отчего-то от этой мысли ей не стыдно. Даже наоборот.       — Форменная одежда Вам к лицу, — отмечает герцог её внешний вид.       Каллиопа оглядывает себя и вновь издаёт смешок: даже если взять в учёт то, что это самый маленький размер, униформа сидит далеко не удачно и явно большемерит. Ворот рыцарской рубашки, пусть и застёгнутый на все до единой пуговицы, не закрывает тонкую шею, а рукава на пару сантиметров длиннее, чем её руки целиком. Про брюки она и вовсе не заикается — если бы не затянутый до предела ремень, она бы точно в них утонула.       — Хах, не утешайте меня. Это безнадёжно.       — Неправда. Вам бы пошло всё, что угодно.       — Вы мне льстите.       — Отнюдь.       — Ладно, ладно. Благодарю, — сдаётся Каллиопа. — В любом случае, ещё раз спасибо Вам за неё.       — Ещё раз пожалуйста.       Они ненадолго замолкают в приятной тишине. Каллиопа делает последний глоток чая и окончательно убирает едва тёплую пустую кружку в сторону. Мнётся секунду, теребит локон лоснящихся чёрных волос, прежде чем озвучить то, о чём думала весь вечер:       — Ваше высочество…       — Да? — едва заметно встрепенувшись, отвечает он без малейшего промедления, и, кажется, чуть громче, чем того требует ситуация.       — Могла бы я… — она зажимает в ладонях невозможно длинные рукава рубашки, слегка трёт, собираясь с духом, — …остаться здесь, вместе с рыцарями?       — Этот лагерь лишь временный, мы будем постоянно перемещаться с места на место. Разве Вам, миледи, это будет удобно? Не лучше ли выбрать одно из убежищ, если Вы не хотите возвращаться в свой дом? — отвечает герцог, как обычно, вежливо, но с натяжкой и на этот раз слишком тихо.       — Я знаю. И мой рыцарь будет не против, я поговорю с ним…       — Леди Каллиопа…       — Подождите, Ваше высочество! Естественно, я не собираюсь быть нахлебником, — девушка выпрямляется, прикрывает глаза, а тон её становится увереннее. — Я подумала, как насчёт того, чтобы мне присоединиться к медицинской бригаде? Буду медсестрой, помогать Вам с ранеными. Конечно, я далеко не самый квалифицированный работник, но кое-что знаю…       — Это Вы погодите, миледи, — несколько взволнованно проговорил герцог. — Я не думаю, что смею подвергать Вас такой опасности, дав Вам разрешение остаться. Вы ведь ищете безопасное место…       — Дело не в безопасном месте! — бурно возражает она и в порыве прижимает одну ладонь к груди.       Герцог хмурится, встаёт прямо перед ней. Дыхание — неравномерное и мелкое, почти нервное. Он смотрит сверху вниз в её глаза — необычайные, каких нет больше ни у кого на свете, с нежным розоватым оттенком радужки — видит, как внезапно они становятся ярче, искрятся рубеллитами под слабеньким искусственным светом. Поистине завораживающие глаза. И дело здесь вовсе не в цвете. Весь этот вечер казавшиеся ему потухшими глаза вдруг зажглись вновь, шквалом, по кругу огибая зрачок, в блестящих рубеллитах прокатилась целая смесь неподдельных эмоций, и оторвать от них взор оказалось делом совершенно невыполнимым. Ему и не хочется отрывать.       Астериас слушает её и разрывается напополам, хочет задать вопрос — отчаянный и, по сути, довольно дерзкий, но ему вдруг кажется, что ему уже нечего терять. Он думает, что знает ответ, вернее, надеется, что знает. И услышать его он хочет и не хочет одновременно — вдруг ошибся? Астериас тихонько сглотнул, и внутри него что-то вдруг предательски ёкнуло, подскочило к глотке, сделало кувырок и обессиленно рухнуло в пятки, оставляя неприятный, тревожный холод в грудной клетке, прежде чем он, спустя пару минут неловкого молчания, решился спросить:       — А в чём тогда дело?       Она вдруг замирает, прекрасные глаза мелко вздрагивают, и взгляд её уходит куда-то в сторону.       Он не в силах на это смотреть.       — Ну, дело в том, что… В общем, я… — она запинается, а у него внутренние органы переворачиваются и меняются местами от напряжения. И на следующих словах холодеют и сгорают вновь. — У меня больше не осталось друзей. Никого, кого бы я могла назвать даже хорошим знакомым. Кроме Вас. Если это не слишком нагло с моей стороны, Ваше Высочество, позвольте остаться здесь и помогать Вам по мере сил.       В Астериасе будто рассудок с эмоциями играют в перетягивание каната. Соглашаться — нельзя. Соглашаться — эгоистично и страшно. Соглашаться — хочется до боли в сердечной мышце. А отказаться — значит остаться ни с чем и снова жалеть, но при этом поступить по совести. Для леди здесь нет места. Пусть даже леди из головы не выходит днями и ночами напролёт, ему нельзя её оставить рядом. Он хочет оградить её от новых бед, защитить и уберечь от всего плохого, потому что Каллиопа не заслужила всей той грязи и моря крови, в которых она оказалась по воле злонравной судьбы. И сделать это в самом пекле войны — тут и думать нечего — довольно рискованная затея. Канат ошалело, как пила, мечется из стороны в сторону, он натянут до предела и уже растрёпан, он так долго не протянет. Астериас так долго не протянет.       Игру пора заканчивать. Канат нужно остановить. Юный герцог вздыхает, собирает всё своё мужество, взывает к логике и всему самому правильному на свете, и эмоции, наконец, ослабляют хватку. Он выдавливает из себя тихий протест, который, если разобраться, никто из них двоих слышать не желает:       — Миледи, находиться тут будет слишком опасно для Вас. Я не хочу, чтобы Вы пострадали.       — Вот как. Да, я понимаю, — кивает она, опуская взгляд.       У Астериаса внутри всё горит синим пламенем от воющей голодным волком дикой тоски. Жгучие языки настойчиво облизывают органы и мышцы, добираясь до костей, и ему кажется, что у него поднялась температура, что он плавится от исходящего из него же самого жара. Он хочет податься вперёд, схватить её за руки, утешить и сказать, что будь его воля, он бы уехал далеко отсюда вместе с ней. Он бы признался ей, что был счастлив, когда она назвала его кем-то близким. Он бы рассказал, как сильно он не хочет её отправлять куда-то, где он не сможет видеться с ней. Но все слова комом встали в горле, стало грустно и откровенно паршиво. Он был слишком слаб, чтобы быстрее закончить войну. Он был чересчур скован обязанностями титула, чтобы просто так уйти.       Жалкое зрелище: бессильный принц с потёртым канатом вместо нервов, расстроенная леди в мужской одежде вместо нарядного платья и тёмный шатёр с тускло светящимся фонарём вместо роскошных покоев с золочёными люстрами из хрусталя.       — Да, чего это я, — пытается разрядить обстановку Каллиопа и неловко посмеивается, — моя просьба абсолютно неуместна, Вы всё правильно говорите. Мне здесь нечего делать.       При виде неё, подавленной, но держащейся едва ли не лучше него, эмоции вдруг крепче берутся за почти отпущенный кончик верёвки и дёргают на себя — резко, болезненно и сильно. Астериас не выдерживает, порывистым движением падает на одно колено и сжимает девичьи ладони в своих.       — Я не хочу, чтобы Вы уезжали, леди Каллиопа. Но… — дыхание рвано сбивается, он запинается и жмурится, как от боли.       Знала бы она, как ему хочется её защитить от всего этого. Знала бы она, как ему больно и стыдно за всё то ценное и дорогое для неё, что она уже потеряла, что он не успел помочь спасти. А у него и слова не находится это выразить.       Она вздрагивает, смотрит удивлённо и молча — однако руки не выдёргивает. Какое-то время Каллиопа сидит, не шелохнувшись, Астериас так и вовсе замирает, осознавая происходящее. Секунда, другая — и Каллиопа, со взглядом таким, будто с её плеч свалилась огромная гора, улыбается легко и обрадованно, моргает повлажневшими глазами, и те лучатся теплотой — то ли из-за мягкого света фонаря, то ли целиком и полностью изнутри. Лицо её приобретает настолько милое выражение, что у него — он почти физически это ощущает — нечеловечески щемит сердце.       — Что же Вы со мной делаете? — невесело усмехается герцог, тихонько, шёпотом, а под рёбрами снова разворачиваются кровавые баталии — так, что и не вдохнуть. Ещё секунда, и чувства выигрывают новый раунд, а Астериас, будто только этого и ждал, достаёт из-за пазухи изящный белый платок редкого шёлка — последнюю память о почившей матери — и протягивает его Каллиопе. На растерянный взгляд с лёгкой улыбкой отвечает: — Это мой Вам подарок. Утрите слёзы и заберите его себе на будущее. Хотя, я хотел бы надеяться, что впредь он Вам никогда не понадобится.       — А Вам?       — Я больше не плачу.       — Вот бы я могла сказать о себе то же самое. Я ведь самая что ни на есть плакса, — они тихо смеются, пока Каллиопа, тронутая внезапным новым проявлением заботы, аккуратно касается белой тканью своих век.       — Вы сильнее, чем думаете.       — Вы так считаете?       — Да. И плакать вовсе не стыдно.       — В таком случае, и Вы не бойтесь плакать, — мягко проговаривает она. — И, когда это случится, я вытру Ваши слёзы.       — Хорошо, — улыбается он, неизменно скрытый тенью, смотря на неё снизу вверх. — Когда я заплачу, я приду к Вам.       Каллиопа умиляется этому простому и в какой-то степени наивному обещанию и улыбается краешками губ. Астериасу кажется, что именно так, легонько, с сияющими приятным теплом глазами, она улыбалась ему в ту лунную прохладную ночь, когда он столь же нелепо обещал подарить ей чёрный рояль. В эту секунду он думает, что готов поклясться ещё в сотне других нелепостей, лишь бы она продолжала улыбаться и смотреть на него такими глазами. Он сам не замечает как, не отрывая взгляда от её лица, поглощённый шальным размышлением о том, что же ещё можно пообещать сделать, подаётся чуть вперёд, к ней, выступая из тени. И вслед за этим неосторожным движением Каллиопа вдруг увидела, почему весь вечер герцог Кастильо прятал свои глаза во мраке.       Не стой он сейчас перед ней на колене, глядя снизу вверх, она бы наверняка испугалась такого взгляда.       Небесно-голубые, светлейшего лазурного оттенка радужки теперь обрели тёмные оттенки, словно горное озеро, в котором сквозь кристальную чистоту вод виднеется глубокое, устрашающее дно. А на поверхности воды лихо пляшут бесноватые языки синего огня, бросая блики на черноту под ней. Глаза эти пышут огнём, что умудряется в своём бурном танце уживаться с ледяной водой и отчаянно рвётся наружу. Голодный, горящий, молящий о чём-то взгляд, который Астериас не в состоянии погасить, как бы ни старался. Так на Каллиопу ещё никто никогда не смотрел. Вслух герцог её ни о чём не просил, но этот взор ей практически вслух закричал о просьбе, видимо, настолько странной, что произнести её было бы верхом наглости.       Он, встретившись с ней глазами, сначала спешно опускает свой до непотребного пронзительный взгляд, а затем, будто смирившись со своим маленьким разоблачением, вновь смотрит прямо на неё, уже без увёрток и пряток по тёмным углам. И дыхание сбивается, шумные вздохи тонут в ставшем вмиг слишком плотным воздухе, становится жарко и душно.       Как давно его ладони покоятся на её коленях?       Каллиопе не требуется много времени, чтобы прочесть немой крик в глазах напротив и, недолго думая, чуть податься вперёд. Тёмные вьющиеся локоны её волос падают с плеч, задевают кончиками его колено, когда она, склонившись, накрывает руки принца своими, отложив на стол платок, и замирает в нескольких сантиметрах от него, лицом к лицу. Астериас смотрит неотрывно, темнеющим, туманным взглядом, пододвигается совсем близко, заставив их соприкоснуться кончиками носов.       Они вновь встречаются глазами и читают в них словно отражение своих мыслей. Абсолютно одинаковое желание, простое и отчаянное, одно на двоих. Столько раз их сводила судьба, и постоянно они убегали друг от друга и упрямо держали дистанцию, как подобает благородным дворянам, и лишь наивно отсрочивали неизбежное. Они сошлись в этот отвратительный, серый вечер, уже все с ног до головы в ранах и шрамах, побитые жизнью, слишком зрелые для своих лет, и сил бежать уже нет. Да и желания, впрочем, тоже.       Его губы накрывают её — мягко, ласково, почти робко — и на Каллиопу опускается волна приятного, обволакивающего тепла. Она отвечает на поцелуй, с долей неловкости, но со всем чувством, что она так долго держала в себе и не надеялась однажды высвободить. Эмоции хлещут через край, изнутри бьют в набат, распространяя по телу дрожь, и сворачиваются в тугой узел, камнем падают куда-то в район живота. Её ладони, маленькие, чуть прохладные, трепетно и аккуратно обхватывают его лицо, прижимают ещё ближе. Астериас отзывается рваным, неровным вздохом, сильно сжимает худые изящные коленки и, выпрямив спину, углубляет поцелуй. Они отрываются друг от друга, тяжело дыша, — всего на несколько мгновений — чтобы перевести дух, и тут же льнут друг к другу вновь. В этот раз получается как-то нервно, влажно и жадно, ласка мешается с укусами, губы, раскрасневшиеся и горячие, отчаянно цепляются друг за друга, как губы пустынных странников за горлышко бутылки с долгожданной водой.       Два тела льнут друг к другу, куда-то незаметно скатывается с плеч Каллиопы плед, а её руки, будто живя своей жизнью, жадно и крепко обнимают чужие широкие плечи, позволяя мужским ладоням обхватить тонкую талию и сделать ещё один рывок — прижать ещё ближе, ещё теснее, разведя пошире её колени. Каллиопа чувствует это, последними частицами расплывшегося рассудка осознаёт, что творит, и отрывается от желанных губ, в смущении раскрасневшись ещё больше, хотя, казалось дальше некуда. Как же ей стыдно. Астериас, тоже потерявший былую бледность, смотрит вопрошающе, мутным взглядом, — но не отодвигается ни на сантиметр, руки — как мягкие тиски, упрямо не отпускают, цепляются мёртвой хваткой.       Взгляд Астериаса глубок и жаден, но на удивление терпелив. Каллиопа смотрит на его лицо, с выражением таким, какого на нём не возникало раньше, приобретшее какие-то преданные и ласковые черты, и понимает, что ещё не поздно остановиться. Одно её слово, одно движение — и он поймёт, он разомкнёт кольцо рук и отстранится. Но он этого не хочет. А ей без его ладоней на спине будет холодно.       Она на мгновение задумывается и спрашивает сама себя: «а что будет потом?». Что будет потом, когда наступит рассвет? Рыцари, сейчас мирно спящие неподалёку, проснутся, придут в движение, замельтешат повсюду плащи, мечи и доспехи, и где-то, возможно, грянет ещё одно сражение. Каллиопа жалостливо хмурится и смотрит в глаза напротив как в зеркало. Вокруг неё — война, разруха и сплошные лишения. Вокруг него — война, руины и нескончаемая битва. Война. Снаружи — она, в голове — она, на устах — она.       Что ей терять?       Война беспощадна и губительна. Война убивает не глядя. Война сносит напрочь все рамки дозволенного, ибо никому уже нет дела до приличий, когда за каждым поворотом — смерть, когда каждая секунда — возможно, последняя.       В его глазах пылает необъятный жар, он сгорает изнутри, вдыхает воздух большими глотками в попытке потушить настойчивое, рвущееся наружу пламя. В её глазах — отчаянная нужда заполнить пустоту в груди, хоть чем-нибудь, кроме боли, пусть даже и огнём.       Она больше не колеблется. Прижимается губами к губам, глубоко и со всей накопившейся страстью. Он вздрагивает, отвечает тем же, трепетно положив ладонь на её затылок. Нежность сплетается с пламенем и горячей смолой стекает к низу живота, и даже стыд теряется, исчезает бесследно, потому что до него сейчас никому нет дела.       Астериас ощущает жжение в груди — то из последних сил отчаянно дерётся с эмоциями разум, но с каждым ответным ударом отступает на шаг назад. Каллиопа, его любимая леди, протяжно выдыхает ему в губы с подавленным, тихим стоном, и это становится последней каплей. Дряхлый, истерзанный, многострадальный его канат звонко лопается ко всем чертям, не доставшись никому, и остатки рассудка тонут в дрожащей мгле.       У Каллиопы, растрёпанной, смущённой и отчаянной, сердце падает вниз, когда его ладони вдруг с силой подхватывают её под бёдра, резко тянут за собой, и она оказывается у Астериаса, поднявшегося с колена, на руках. Он теперь стоит во весь рост, скользит широкими ладонями по её телу, огибая контуры худенькой фигурки, жмёт к себе так крепко и тесно, что, кажется, ближе уже нельзя. Сейчас, озаряемый тёплым светом фонаря, он видится ей самым родным человеком на свете, и она наконец понимает, что он всегда таковым и был. Он, который всегда смотрел внимательно и чутко, слушал, запоминая каждое сказанное слово, давал обещания сродни детским, в которые невозможно было не верить, потому что она знает — однажды он совершенно точно их исполнит и сделает даже больше. И всё становится таким правильным и понятным, что последние крохи страха и сомнений отступают и растворяются в её робкой, пока ещё маленькой радости — подарке, что вдруг упал к ней после всех пережитых невзгод и несчастий. Она доверительно обнимает принца за шею, плотнее обхватывает ногами за талию, рождая в его груди довольный, низкий звук и вызывая мимолётную улыбку. Он порывом, смазанно, целует её в уголок губ, скользит по острому подбородку и оставляет тёплую дорожку поцелуев на белой шее, прикусив напоследок выглядывающую ключицу. Каллиопа тихонько вскрикивает, девичьи пальцы напрочь путаются в белоснежных волосах.       Астериас не сдерживает шумный выдох, смешанный со стоном. Он готов каждый из этих пальцев, сжимающих его волосы, расцеловать, от костяшек до ногтей, но это потом, обязательно потом.       — Каллиопа, — жарко шепчет он в изгиб шеи, потеревшись об неё кончиком носа подобно ласковому коту.       — Нет, — неожиданно сипло поправляет она. — Липпи, — он отрывается от неё, чтобы удивлённо, но больше — обрадованно, взглянуть ей в глаза. — Мы ведь достаточно близки для этого, не находишь?       Астериас не сдерживает искренний смешок. Она в такой момент ещё и находит время шутить!       — Ну, тогда… — он ухмыляется, игриво, почти нагло, почти фривольно, слегка касаясь губ обожаемой леди своими, — …Риас.       — Риас.       Его имя, произнесённое этими устами и этим голосом, невыразимо трогательно и вместе с тем так по-обыденному, так затуманило его разум, что пелена этого тумана, кажется, даже встала перед глазами. Ну и пусть. Он слишком счастлив, чтобы думать об этом. Они слишком счастливы. Ещё один поцелуй — и туман окутывает их с головой, и всё вокруг исчезает, и остаются только двое.

***

      Как и хотел, Астериас прижимает к губам её тонкие, аристократичные пальцы, пока сама Каллиопа, сонно моргая, лежит рядом, уютно пристроившись головой на его плече. Второй рукой он крепко обнимает хрупкую талию, оглаживая обнажённую спину, и тоже без лишней бодрости, умиротворённый, щурится. Пожар внутри наконец потух. В нём осталось только ровное, спокойное, уверенное пламя, в котором силы было едва ли не больше. Это милое и очаровательное создание рядом с ним стало ему дороже всех, и отпустить его — пусть даже и в… куда он там говорил, в убежище? — герцог уже не в силах. У него вдруг крепнет уверенность в собственных силах, он ощущает, что способен практически на всё и что до конца осталось недолго.       Он закончит войну. Он больше не даст ей проливать слёзы. И сделает ей предложение, как подобает. И купит ей чёртов рояль.       — Не уходи никуда, — умилённо и тихо шепчет в макушку и сгребает Каллиопу в охапку, перевернувшись на бок.       — Мне некуда больше идти, — улыбается она своею мягкой улыбкой с тонким налётом грусти и смотрит глазами-рубеллитами так тепло, что сердце сжимается.       Они касаются лбами, вслушиваясь в дыхание друг друга. Каллиопа, мило поджав губы, старательно одной рукой поправляет одеяло, что у них одно на двоих, и пододвигается поближе, прикрыв глаза. Давно она не ощущала такого спокойствия, как сейчас. Астериас подарил его ей вместе с греющим душу чувством защищённости, от которого хочется мурчать кошкой и плакать от радости. В эту ночь она позволит себе расслабиться и забыться. А завтра — снова война, и опять сражаться, вновь терпеть свою и чужую боль. Только теперь она пойдёт в этот бой не в одиночку.       Дрожит мутный свет фонаря на столе, пляшут в такт ему тени, и мгла, мягкая и уютная, заботливо окружает их и прячет от лучей приближающегося восхода. Чудо их свело в этот вечер или провидение, Каллиопа не знает и не хочет знать. Она слишком долго ждала чуда, что спасёт её и даст ей сил бороться. Чуда не случилось. Она будет ковать свою судьбу сама. И сплетёт её с тем, к кому тянется израненное сердце. С тем, кто так же неистово тянется к ней.       Она больше не одна. Они больше не одни.