Ой, цветёт в Крыму терновник

Ой, цветёт, цветёт терновник, И цвет опадает. А кто с любовью не знаком, Тот горя не знает.

      Эта история увидела свет в тяжёлые для простого люда времена. Хюррем-султан, пленённая славянка, жена десятого султана Османской империи, мать его шехзаде и прелестной дочери; и Ибрагим-паша, пленённый грек, великий визирь и соратник повелителя — невольно стали её ключевыми фигурами. Они долгое время, повинуясь судьбе, находились по разные стороны баррикад. Настолько долго, что луна успела сотни раз подняться над верхушкой дворца Топкапы и столько же раз опуститься. И кто ведает, сколько еще мук совести и власти пришлось бы вынести его жителям от рук тех или иных заговорщиков, если бы на всё не сказалась воля случая. Долгожданная, живительная победа для одних… И невероятный по своему масштабу разгром, сулящий верную смерть другим, всем тем, кто оказался в досадном числе проигравших. Надобность копаться в честности ходов отсутствовала: ставки были неподъёмно высоки, и все это однозначно понимали.

А кто с любовью не знаком, Тот горя не знает.

      Хюррем была не той, кто в случае поражения не принял бы уготованную участь. Она всегда, каждую страшную секунду своей жизни, шла с гордо поднятой головой, противилась жестокой судьбе и торила дорогу будущему, невзирая на козни многочисленных врагов, как если бы урон от них равнялся визгливой брехне стаи запуганных, пасующих перед дракой собак — на деле бесполезных. Но в один момент, лишь на мгновение, подлый туман обманчивого спокойствия затмил её недремлющий соколиный взор и она оступилась. Однако этого оказалось достаточно, чтобы потерять всё: все так искусно сплетённые друг с другом ниточки, что управлялись лишь одним её слабым прикосновением.       И был в окружении только один человек, могущий ей помочь. В недалёком прошлом — один из злейших неприятелей и завистников, тот, кто мог враз погубить или же вырвать из плена, обуревающего больное сердце ужасами подковёрных женских интриг. Главный соперник на пути к доверию султана, и в данный момент он стоял перед ней: холодный, как лёд, что добывают с вершин горных хребтов, всё с той же омерзительной маской лукавства и нечеловеческого безразличия в тёмных, полных проклятий глазах, внушающий ужас и одновременно какой-то болезненный восторг — достойнейший из противников.       Ей, давно, ещё в прошлой довластной жизни, отвыкшей от смиренной мольбы, не без труда удалось наступить на упрямую жилу гордости и буквально броситься на колени, прося помочь спасти детей от козней непримиримой соперницы, коварной и расчётливой Махидевран-султан, в кои-то веки с трудом её обыгравшей. Пусть и принести себя в жертву, но оградить своих невинных чад от незаслуженно жестокой расправы. Ведь если её, их любящей матери, не будет рядом, то мать старшего из шехзаде о скалы разобьётся, но изведёт и сживёт со свету младших претендентов на турецкий престол. Этого Хюррем допустить никак не могла.

А я, девица молодая, Горе испытала. Ужина я не доела, Ночки не доспала.

      Происходящее было похоже на наваждение, чью-то до уколов под лопаткой нелепую шутку. Молодая девушка самозабвенно опустилась на колени, и что-то в груди упрямого паши дрогнуло; она протянула вперёд свои распростёртые, искусанные в кровь — алое на белом — нежные руки, и что-то в суровом сердце беспощадного воина заколебалось; она отчаянно, будто земля уходит из-под ног, схватилась за полы расшитых золотом одежд, и что-то в душе правой руки повелителя треснуло; она впервые произнесла его (?) имя без таких привычных нахальства и яда, смотря через глаза в суть, как умела, и что-то в самой глубине памяти Паргалы, бедного сына рыбака Манолиса из Парги, громогласно разбилось со срывающимся криком чаек и зажило с шумом накатывающих волн.       Возможно ли, но сдерживаемые ещё в первые дни знакомства интерес и восхищение заставили с новой силой вспыхнуть то, что можно было при всей образованности охарактеризовать лишь одним ему известным словом. И Ибрагим, как ни парадоксально, не смог ему противиться, не сумел отказать, видя, на что женщина — эта женщина — могла пойти ради своих детей. Происходящее было далеко не игрой. Рыжеволосая ведьма в самом деле решила всех перехитрить и выбрать смерть, а он — собственноручно навлечь на себя страшную кару династии как предателя, отступника от воли самого Сулеймана. Своего друга, своего владыки. Зачем? Казалось бы, вот оно: то самое благословление небес, избавление от строптивой рабыни, с появлением которой все планы и надежды на тихую, мирную жизнь пошли коту под хвост. Живи и радуйся, Ибрагим, тебе даже не пришлось пальцем о палец ударить! Но мужчина не испытывал и толики должного ощущения превосходства. Впервые он был так опустошён: ни восторга, ни облегчения, ни торжества — ничего похожего не зажглось в его сердце. Сладость опьянения от долгожданной победы так и не достигла его амбициозного нутра. Бравурные речи, с такой тщательностью и смаком подбираемые к заветному дню, отчего-то утихли, так и не вырвавшись за пределы его головы.

Ужина я не доела, Ночки не доспала.

      В тот раз он ничего не нашёлся ответить захлёбывающейся в глухих рыданиях, отчаявшейся славянке. Он не мог смотреть на растрёпанное пламя богатых кудрей, в потухшие, взывающие к милосердию светлые глаза — это было как-то неправильно. Паша осмелился только коротко кивнуть и, мягко оторвав окоченевшие девичьи пальцы от своего одеяния, стремительно выйти вон из собственных покоев, ставших вдруг настолько мрачными и холодными, будто сами стены, ковры и подрагивающие огни факелов высасывали жизнь из его тела. Он ещё долго приходил в себя, прислонившись к гладкой поверхности дверей, внимая постепенно успокаивающимся всхлипам рыжеволосой бестии, а на деле — всего лишь сломанной сводами чуждого дворца судьбе. Очередной. Одной из многих.       «Отчаянная борьба не помогла тебе, Александра. Все верно, сменив имя и веру, ты так и осталась Александрой, дочерью священника Гавриила, не рабой, но и не госпожой. Оставь. Не смотри раненым волком, не мучайся, ведь душу свою, как ни старайся, перековать невозможно. Я знаю, много раз пробовал. Ломал, рубил, сжигал, а в итоге всё одно — только крепче за неё цеплялся, дабы эта тонкая ниточка не позволила сойти с ума и забыть, кем я, Тео, рождён».       Прошло совсем немного времени, прежде чем Ибрагим сдержал данное султанше слово, организовав тайную отправку морем Мехмеда и Михримах под видом морской прогулки по настоянию лекарей. Конечное место прибытия знал только он и самые верные из его людей, отправившиеся как сопровождение юных наследников. В их число входила и давняя знакомая светлоглазой славянки, Мария, найденная им намеренно для этой цели. На эту девушку, немало повидавшую за свои юные годы и оставшуюся доброй подругой такой невыносимой особе как Хюррем, можно было рассчитывать.       И пусть исполнение плана прошло довольно гладко, участие главного визиря не осталось незамеченным. У этого чёртового дворца и правда повсюду были глаза и уши.       Махидевран явно не ждала удара со спины, но вот только Ибрагим никогда и не был её защитой. Истинная правда: в какой-то момент он в самом деле находился в шаге от того, чтобы принять её предложение и объединить силы, но что-то увело его от этого судьбоносного решения. Внутренний голос ли или что-то высшее, но выбор пал не на легкий путь. И, как результат, расплата была близко.

Ой, возьму-ка я кресало, Сяду у оконца. Ещё очи не дремали, А уж всходит солнце.

      Где-то вдалеке уже гремели твёрдой поступью хладнокровные янычары, стремительно приближающиеся к их краткосрочному убежищу. Хюррем ощущала это, как загнанный в ловушку зверь, так же отчетливо, как если бы это был сбитый ритм её собственного сердца. Более того, каждый последующий шаг в хитросплетении коридоров вызывал в груди султанши трепещущую дрожь. Но не липкий страх порождал её, а смиренное, даже ликующее ожидание развязки, долгие лета так и не прекратившее терзать мысли. По русской и не скажешь, но она ждала её бесконечно, с упоением, с желанием очиститься и навсегда уйти, покинуть место мук, остров заточения тела и души.       Она, на минуточку, могла бы воспользоваться благосклонным предложением паши и, выскользнув через тайный проход в стене, поспеть за детьми, уносимыми кораблём в безопасное место где-то на низовьях Днепра. Там, где кончается власть великого султана Османской империи и где ни валиде-султан, ни Махидевран, ни вездесущие султанские сестры — решительно никто не будет способен до них дотянуться. Но при всём вышеперечисленном Хюррем понимала ещё некоторые сложности.       Первая состояла в том, что без неё раствориться на обширных просторах Руси нежно лелеянным отпрыскам окажется куда легче. Благодаря паше у шехзаде и юной султанши появились люди, которые смогут хорошо о них позаботиться без участия матери, превратившейся из зоркоокой защитницы в причиняющий вред балласт. Они вырастут с любовью к земле и труду, не рабами и не господами, чья жизнь, по мнению женщины, представляла собой высший ранг того же рабства. Им не будет грозить борьба за власть, их не коснется кровопролитная, беспощадная игра на выживание, где каждый неверный шаг может обернуться последним вздохом от яда, меча или шёлковой верёвки наёмника.       Имелась ещё одна причина, тщательно отгоняемая, кажущаяся, сколько раз не прокручивай её в голове, попросту безумной. Хасеки не могла да и не хотела оставлять Ибрагима проходить последний путь в одиночку. Ибрагима, адского змея, невольного союзника окаянной Махидевран-султан, во сне и наяву бредящей об избавлении от русской рабыни и её отроков. Ибрагима, строящего ей козни, чуть ли не с самого знакомства. Ибрагима, опаснейшего из противников, единственного, кого она считала равным себе, несмотря на годы взаимной неприязни, помиловавшего её несчастных детей. А тот ли это человек? Того ли Ибрагима она ненавидела так яростно и так самозабвенно, про себя бессчётно грозясь придушить при любом удобном случае?       В висках болезненно застучало, а в сердце запоздало ёкнула догадка. Как же она была слепа все это время.       Пухлые губы Хюррем преобразились в грустную ухмылку, адресованную самой себе. Неправда, она и раньше догадывалась. Но это было настолько нелепо, что… Что ей просто даже не оставалось времени размышлять о такой неисполнимой чепухе. Ведь на кону стояло нечто большее, чем призрачная надежда на женское счастье.

Ещё очи не дремали, А уж всходит солнце.

      А на днях рыжеволосой, как и некоторое время назад, снились родители. На этот раз не было обвинений и жалящих душу укоров. Мать, отец, сестрёнка — всех она видела, как сквозь призму густого дыма. Они молча улыбались, будто даруя измученному существу запутавшейся в себе Лисовской благословение на выбранный путь, и это придало ей сил. Султанша твёрдо решилась на свою последнюю авантюру. Пусть она и не сумела отомстить: погубить каждого из недругов и посадить на престол своих наследников — зато лишила всех этих злобных фурий возможности поизголяться над последними. А что до Мустафы, то Бог сам решит, какая судьба его ждёт впереди и будет ли мальчик отвечать за грехи матери. Хюррем более мести не желала.       Что касается Ибрагима, то несмотря на некую симпатию, испытываемую к миловидной Хатидже, прежний друг султана понимал, насколько это чувство непрочно и мнимо. Ведя беседы с сестрой повелителя, он не вкушал и половины тех чувств, какие одолевали его от короткой перепалки и встречи взглядами с зачарованным изумрудным блеском глаз хитроумной султанши Роксоланы. Паргалы никогда не был безразличен к рыжеволосой рабыне, постоянно балансируя между смутно пробивающейся привязанностью и полыхающим пламенем злобы.

Ой, дремайте, не дремайте, Не будете спать. Куда-то поехал милый Другую искать.

      Они оба играли с огнём, обретая силу и слабость рядом с повелителем, и не понимали, что тем самым только теснее погружались во взаимную зависимость.       Время от времени то ему, то ей в голову лезли маетные и даже крамольные идеи о том, что могло быть, встреться они раньше и при других обстоятельствах. Могли ли какие-то отношения заменить такую лютую, всесжигающую борьбу, могли ли они также ярко гореть вне её?       Такие похожие, преждевременно, вероятно до рождения, обречённые на гибель. Но отдаться в спасительные лапы смерти желали сами, свободными, без вмешательства палачей. — Ты говоришь, что я ещё в состоянии спастись… — медленно растягивает слова Хюррем и сглатывает, когда вновь мутным взглядом натыкается на опустевший пузырек в руке визиря, яд хоть и медленный, но смертельный. — Ты меня хорошо слышала. Если прекратишь перечить, ещё успее… — Брось, — бесцеремонно обрубает она. — Мне не меньше тебя опостылела эта вражда. Убежать, поджавши хвост, чтобы потом всё одно быть проткнутой роем стрел? Этого ты, аспид, хочешь добиться?       Ибрагим закатывает глаза, словно это может ему помочь убедить сию упрямую ослицу в искренности собственных слов. — Я говорю правду, султанша.       А ей хочется изо всех сил крикнуть ему прямо в ухо: «Бывшая! Бывшая, Ибрагим! Перестань уже вешать ярлыки, Бога ради». — Больше никакой западни. Иначе зачем, скажи на милость, мне стоило спасать Ваших детей?! — малахитовые глаза смотрят недоверчиво, в них накапливаются слёзы, которых русская вовсе не стесняется.       Правый уголок её губ неопределённо подрагивает.

Куда-то поехал милый Другую искать.

— Паша, ты уж, будь так любезен, определись: на «Мы» или на «Вы».       «Всевышний, ну что за невыносимая женщина! Даже добровольно умереть и то спокойно не даёт. Тело немеет, а мне бы её выпроводить да поскорее, а иначе и правда поздно будет: потом проклинать станет и на том свете покоя не даст». — Будь по-твоему, рыжая ведьма. Ты, ты, ты! А теперь ступай, ты добилась своего, через несколько минут избавишься от меня. Перед тобой открывается такой шанс: вернуться домой, в родные места, и спокойно растить детей. Не этого ли ты так хотела всё это время, Хюррем? Свободы.       Того, чего Тео Паргалы уже не будет дано увидеть. Нико как две капли воды похожего на него, отца, родимые берега Парги, омываемые Ионическим морем. Как же чудно складывается судьба: он мог в одночасье избавиться от язвы Хюррем, проложить дорогу шехзаде Мустафе и, возможно, если бы на то была воля Повелителя и Валиде, в будущем обрести семейное счастье с Хатидже. Тихое семейное счастье, о котором, в силу обстоятельств, он возможно и мечтал. Но мужчина по доброй воле разрушил безоблачное будущее своими же собственными руками. Подписал себе смертный приговор из-за той, кого до недавних пор помышлял уничтожить. Не смог. Это бы оказалось смертельно, так, как если бы он лишился смысла жизни. Околдовала. Околдовала, поманила и не отпустила, точно сирена.       «Тогда признайся себе как на духу, Тео, были ли изначально чувства к Хатидже любовью, а придирки к Хюррем — ненавистью? Ответ отрицательный».       Но бывшая султанша совсем не слушает его доводов, её разбирает смех, в котором звучат столько раз отбрасываемые смирение и покаяние. Слёзы, непривычно горькие и тёплые, срываются с длинных ресниц одна за другой. Но лицо её удивительно спокойно. Всхлипы также тихи. — А нет мне обратного хода, Ибрагим. Я предала веру, предала семью и родной край. Что ждёт мою душу, съеденную тьмой, алчностью и жаждой власти? Ничего. Ничего хорошего. Лишь бесконечные муки мне уготованы. Я сгорела в своей же агонии, в своих остервенелых попытках защитить себя и своих детей. И всё одно потеряла их. Заслуживает ли такая душа прощения? Не знаешь? А вот я знаю. Погубила себя сама, как есть изломала. Следовало всё закончить гораздо раньше, не испытывая гнев Творца, не проливая реки крови даже во благо… — она исступленно трёт локоть, будто выплёскивающийся на него гнев способен привести её в чувства. — И права была матушка, когда называла меня убийцей. Я же хотела как лучше, я была испугана, не поняла её слов. Не сумела понять. Или попросту не захотела.

Ой, вы очи, мои очи, Что вы натворили?! Кого люди обходили, Того полюбили.

      Хюррем поворачивает голову в сторону внимательно слушающего паши, будто говоря: «Знаешь, что я имею в виду. Ты же всё всегда знаешь».       Ему хочется переубедить русскую не хоронить свою душу так рано, но вместо этого он стискивает кулак и чётко произносит: — Этого не должно было случиться. — Но случилось. Не празднуй раньше времени, ведь умрём мы вместе, — не удерживается от лёгкой усмешки рыжеволосая. — Ничья, Ибрагим, тебя устраивает?       Стойкая. Нет, не сломленная. — Да уж, благодарю за напоминание, — выходит резковато.       Но вот ампула яда касается и женских подрагивающих уст, совсем побелевших от долгого ожидания, а у Ибрагима такое чувство, будто его повторно влили в него.       Некоторое время они молчат. Борьба, которой они отдавали все силы, оказалось такой необходимой, но будто и ничего не значащей сейчас.       Кровь стынет, Хюррем буквально каждой клеточкой тела ощущает, как смертельная настойка нарочито медленно стекает по горлу, пищеводу и дальше. Вот и выходит, что думать о смерти гораздо прозаичнее, чем сидеть в её ожидании. — Хюррем-теперь-уже-не-султан, — зовёт вновь оживший мужчина, усилием воли заставляя помутневший взгляд и плохо слушающийся голос подчиняться ему, но та будто даже не слышит, — Хюррем, — опять ноль реакции.       Яд притупляет сознание. — Александра, — хитро исправляется он.       Зеленоглазая вздрагивает. Как давно не слышала она своего истинного имени, данного при рождении отцом с матерью, затоптанными там же, в пепле своих могил, развеянным по ветру над морскими просторами Черного моря и навеки умершим со свободолюбивым, нежным славянским сердцем. — Пообещай, ежели там даруется таким грешникам прощение, на … М-мы ещё встретимся.       Александра прикрывает глаза, на ее уставшем, но по-прежнему прекрасном юном лице проступает улыбка. Та самая, с ямочками на щеках. В ладони, той, что ближе к сердцу, зажат крестик. — Сохранила, значит, — шепчет засыпающий вечным сном Тео. — Обязательно. А покуда диалог наш остаётся незаконченным, Паргалы, подлый лис.       Холодный пот заливает лоб и веки. На секунду, будто бы из совсем иной жизни, той, что так и не удалось прожить, ясноглазой Сашеньке мерещится солнечный свет и родная речь, где-то вдалеке стучат топоры и льются крестьянские песни, позвякивает бубенцами детский смех. Стоит душное лето. В Крыму отцветает терновник.       Она тянется к нему рукой и почти зажимает в пальцах нежный лепесток.       Ворвавшимся через секунду янычарам предстает престранная картина, вызывающая повсеместный холодок: распластавшиеся на полу тела Хюррем хасеки-султан и Ибрагима-паши с улыбками на умиротворенных, словно живых, лицах.

А кого люди обходили, Того полюбили.

***

      Сколько веревочке не виться, да только каждый из героев этой повести нашёл свой конец. Хюррем и Ибрагим, не сдержав гнева султана, встретили урочный час вместе. Они так и не смогли остановиться в своей нескончаемой борьбе, османский дворец стал их общей могилой. На этом моменте закончилась бесславная история двух рабов. Казалось бы, финальная точка поставлена, однако пути Господни неисповедимы, и пусть не всем поступкам даётся прощение, но иногда есть шанс начать всё заново…

Пусть не едет, пусть не едет, Пускай не вернётся. Пускай ему, молодому, Счастье улыбнётся.

      Багор цепляется за что-то зыбкое. Но стоит только потянуть, как в следующую секунду в руках острой болью отзывается подрасплетшийся венок. Тёрн в цвету.       Карие глаза бросают долгий взгляд на расползающиеся по пальцам красные отметины. Колкий. — Смотри-ка, как далеко заплыл, — раздаётся совсем рядом воодушевленный голос отца. — Что это? — У *росов есть обычай такой: кидают в воду собственноручно приготовленный венок да судьбу свою ищут.       Мужчина продолжает не спеша рассказывать известные ему подробности про праздник, оставшийся у восточных славян с языческих времён, а юноша вновь с интересом всматривается в аккуратный узор плетения, в простенькие белые соцветия и так круто контрастирующий с ними рой уродливых шипов. — Кто ж такие кидает-то?

Пускай ему, молодому, Счастье улыбнётся.

— Слыхали, слыхали? Греки плывут! — на нагретую солнцем траву плюхается девочка лет восьми с бронзовой от загара кожей и удивительно белыми всклоченными волосами, выглядывающими из-под неброского платочка. — Говорят, из Парги.       Остальная детвора тотчас же отвлекается от громкого спора и обращает внимание на её тощую ручонку, указывающую на искрящуюся водную гладь вблизи побережья.       Яркий полуденный свет до слёз слепит ребячьи глаза, но даже сквозь его жаркие всполохи нетрудно разглядеть высокие мачты статных каравелл. Огромные, пышущие изяществом, корабли плывут чинно, «зайчики» скачут на лоснящихся красной охрой бортах, а дышащие ветром паруса тревожат воображение, оживляя в детских воспоминаниях былины про могучих богатырей. — Ой, и правда плывут… — протягивает самая младшая из девочек, во все глаза всматривающаяся в непривычные чужеземные корабли. Такие она видит впервые.       С крутого утёса всё как на ладони: видно, как к берегу не торопясь сбредаются люди, как к пристани умело пришвартовывается корабль, а затем ещё один. По детям понятно, что им тоже не терпится осмотреть диковинку вблизи, но то ли мор от нестерпимой жары, то ли медленное восприятие вести виноваты в том, что идти к остальным зевакам они почему-то не спешат.       И кое-кого такое положение дел начинает утомлять: — А давайте посмотрим? — после короткой паузы с энтузиазмом предлагает мелодичный девичий голос. Малахитовые глаза его обладательницы отдают сказками о каменной княжне, а непослушные волосы собраны в толстые косы.       Остальные ребята на предложение молчат, не пряча во взглядах маловерия: все знают этот тон и характер его хозяйки. Уступи — жди беды, ослушайся — получи по хребтине. Закон прост.       Воцаряется минутное шушуканье, пока кто-то из особо настырных светлых голов не обращает внимание на венок, что держит в руках та самая своенравная рыжеволосая особа, и с огорчением не охает: — Тю-ю, Саня, ты чего опять из *дерника наплела? Говорили ж тебе, он страсть какой колючий, цветы невзрачные, и судьбу такую же накличешь.       Полноватые Сашины щеки обжигает нежный румянец. — Или, того плоше, обколется-то весь женишок и брать тебя, такую чудачку-неумеху, не захочет. Так и будешь до старости в девках ходить, — подтрунивает ломающимся голосом полный веснушчатый мальчишка, энергично жестикулируя рябыми руками, а после заслоняется ими же от прилетающих по лбу тумаков.       Свои действия девчонка с равнодушием в голосе подкрепляет: — Ну, да и что с того. Много понимаете.

Девушка я молодая, Буду я не спать, День и ночь в окно смотреть и Миленького ждать.

      Наконец, вдоль и поперёк обмусолив все девчоночьи рукоделия в порядке очерёдности, честная компания возвращается к обсуждению нежданных гостей.       Мнение ребят разделяется. Одни, посмелее, не прочь наведаться на берег, к родителям, дабы подивиться заморским товарам. Другие, примечательно ребята постарше, не раз избалованные такого рода наблюдениями, не спешат рвать, что есть духу, по разгорячённому от нестерпимой жары густому воздуху, когда во время передышки от работы в поле можно заняться чем-то, куда интереснее. — Ну что мы, в самом деле, греков не видали? Почитай каждый год приплывают, не страшно, ежели один раз да не взглянем, — отвечает крепкий белокурый мальчик лет семи. — Пойдёмте лучше рыбу удить или к старому Тихону лошадей глядеть. Вот Забавушка, та, с белым пятном, уже ожеребилась, малого хоть глянем. — Экий ты дремучий, Савва, а ещё рыбацкий сын. Кто ж в такой солнцепёк да на рыбалку ходит. Рыбу в самую рань удить положено, — пристыжает мальчишку рыжеволосая, отряхивая от травы колени и выплёвывая соломинку. — А к Тихону и попозже можно. Там и без нас, небось, забот хватает.       Ребята что-то невнятно мычат. Она встает, резко поворачивает к ним голову; медные косы, со свистом разрезая воздух, ударяются о крепкие плечи. — Посторонись! Не хотите, так я сама пойду, — и в подтверждение своих слов девушка с лихими визгами рвётся вниз по крутому склону, навстречу солёному бризу с побережья, оставив после себя только секундный порыв ветра да горстку осыпавшихся лепестков. — Стой, Санька, стой! — Вот бедовая егоза… Бежим следом.

День и ночь в окно смотреть и Миленького ждать.

      А на берегу жизнь кипит. «И не подступишься ведь! Вона как всё облепили. Дольше решать следовало», — пыхтит про себя нетерпеливая девчонка, пытаясь локтями создать хоть немного личного пространства. Но всё тщетно. Народу только прибавляется, а стоять до вечера в её планы не входит.       И тут в голову приходит иная мысль: если не удаётся посмотреть товары, то отчего бы не осмотреть корабль, ведь именно его внешний вид ей так приглянулся, а там вдруг заодно дадут взглянуть на то, что не успели выгрузить.       Но до палубы корабля она так и не добирается, её взгляд приковывает копошащийся у лодок человек, по виду молодой парень. Что-то в нём кажется Саше смутно знакомым, хотя она готова поклясться, что видит его впервые.       Природной робости девушка не имеет, поэтому решается на громкое приветствие: — *Geia sas xenos.       Юноша вздрагивает, ящик с грохотом выпадает из его рук. И на языке тотчас застывают ругательства, но все же, под конец, удивление пересиливает накатившее раздражение.       Перед ним юная славянка, одетая в простую белую рубаху, поверх которой идеально сидит льняной сарафан. Вроде бы ничего необычного. Но тут его взгляд ползёт выше и застывает на венке, украшающем рыжую макушку. Терновник. Точно такой же.       «Ну ничего себе! А ответ-то пришел, откуда не ждали», — усмехается парень. — Так… Ты знаешь *эллинский? — прочищая горло, вопрошает он. — Батюшка научил, он у меня священник, — улыбается во весь рот «странная русская», как успевает окрестить её Тео. — В доме завсегда книги греческие водились, вот я и изучала.       Кареглазый понимающе кивает, неловко переступает с ноги на ногу и приступает к дальнейшей разгрузке, пока не вспоминает про ту колючую находку, что до сих пор лежит в лодке. — Твой? — протягивает он все ещё влажный, блестящий платиной венок. Спрашивает, а на деле наверняка уверен, что другая такая причудливая рукодельница здесь вряд ли найдется. — Наверное, следует вернуть его владельцу.       Девушка молча выхватывает несчастный элемент обряда, чуть соприкасаясь с парнем пальцами, быстро стягивает тот, что на голове, заменяя его на утопленный. И всё также открыто улыбается.       «Как старому другу», — недоумевает до сих пор немного растерянный Тео. — А ты по-нашему говоришь, я слыхала, — всё не унимается рыжеволосая, открыто буравя взглядом. — Немного. Приплывал уже несколько раз с отцом, — вкрадчиво отвечает он.       Саня хмыкает, прикусывает губу, напряженно взирая на чужеземца с грустными карими глазами из-под собольих бровей: — Не видела тебя раньше.       Шатен пожимает плечами, уже мечтая о том, чтобы бойкая девчонка поскорее смылась куда-нибудь и не тревожила и без того нескладывающиеся мысли, и передает очередной тюк подошедшему единоземцу. Он старается не обращать внимания на замолкшую девицу, но буквально затылком продолжает чувствовать на себе её внимательный прожигающий взгляд.       Наконец, Тео не выдерживает: — Тебе разве некуда спешить? — выходит едко. — Не-а, — мотает она головой. — Мне и тут интересно. А что? Мешаю? — Есть такое. — Занудство только старикам к лицу, — хохочет она.       Саня опирается локтями о столбик и чуть раскачивается на босых пятках. Медно-рыжие волосы свободолюбиво торчат из распушившихся от долгой беготни кос, взгляд горит. Весь её вид напоминает озорную весну, что почти перетекает в душное урожайное лето. — Смешливая ты какая, — вновь не удерживается от колкого комментария парень, не замечая, как сам непроизвольно начинает засматриваться на это рыжеволосое чудо в колючках. — Отчего же? — невинно хлопает она глазами. — Разве это плохо?       И смеётся, неугомонная, пуще прежнего, провоцируя ямочки на пухловатых, румяных щеках. Хитрые зелёные глаза-щёлки слезятся от слепящего солнечного света, а она не прекращает смеяться, с вызовом глядя на недоуменное лицо напротив. Ей просто хорошо, просто весело: у неё на голове отпущенный по реке вчерашний гадальный венок, в её ногах свобода, а в волосах ветер. — А ты, как погляжу, совсем не умеешь радоваться, — заключает она, когда смеяться дальше не позволяют натруженные легкие. Она смахивает слёзы с уголков пушистых ресниц. — В Парге, откуда ты родом, все такие? — Какие такие? — Мрачные. Ну что ты смотришь, аки мышь на крупу. Правду слушать всегда полезно. Давай же, улыбнись! Солнце разгневается. Ведь светит, старается, а кто-то всё хмурной да хмурной ходит. Что ж, значит, зря старается: людей, лес да животину всякую обогревает?       Её размышления кажутся Тео настолько по-детски милыми, что он не может сдержать улыбки. — Так-то лучше, — кивает Саня, не обращая внимания на вытворяющее кульбиты сердце. «Больно улыбка искренняя», — оправдывается она. — Ах, вот ещё, держи! — чуть потянув шатена за руку, нахлобучивает свежий венок на его голову. Теперь они оба выглядят одинаково чудаковато. Но Тео не может отделаться от мысли, что ей такой загадочный образ очень идет. Она словно нимфа, сошедшая со страниц древнего эпоса. Эта странная славянка очаровала его как мальчишку, впервые увидевшего чудо на расстоянии вытянутой руки. — Держи, держи, — приговаривает она, — может так ты хоть чуть-чуть повеселеешь, а то, право слово, смотреть больно. — Спасибо… Наверное, — бормочет грек.       Следующие пять минут проходят в тишине: одна молча наблюдает, другой работает. Но вот настаёт очередь самого ценного, Тео бережно выуживает свёрток средних размеров. — А это что? — с интересом кивает на него рыжеволосая. — Скрипка, мамин подарок, — парень нежно проводит ладонью по гладкому лакированному корпусу, — я с ней никогда не расстаюсь. — Ты играешь? — юркая девчушка наклоняется, опираясь о колени, и с интересом, и детским восторгом вглядывается в свое отражение на непривычном инструменте.       Парень чуть смущенно кивает.       Ну и странной же была эта рыжеволосая славянка, на вид — не больше тринадцати лет, а гордости и свободолюбия хватило бы на пятерых. — Я вот только на жалейке умею, — по секрету шепчет она, нисколько не огорчаясь, втягивает голову в плечи и беззвучно смеётся, поблёскивая загадочной зеленью глаз. — Знаешь что, а приходи вечером к нам с ребятами на берег. И меня послушаешь, и сам сыграешь, *погода нынче так и шепчет.       Её хорошее настроение не может не передаться окружающим. Тео даже забывает, что он тут делает, только смотрит. Смотрит и не может вспомнить что-то важное. — Я так и не представился. Я Тео. Тео, сын рыбака Манолиса, из самого лучшего места на земле. — Ну раз так… — задорно отвечает девушка, но прерывается на шум позади. — Саня, Санюта! — слышатся мальчишечьи и девчачьи крики со стороны развернувшихся торговых рядов, несколько детских рук призывно машут ей, зовя вернуться к земным заботам.       Тео отмечает, что огорчается оттого, что их только завязавшийся разговор подходит к концу.       Но сарафаны и рубахи-косоворотки явно не в состоянии ждать — мелькают разноцветными красками и всё зовут свою родственную душу: — Мы ждём! — Иду! — громко кричит она, шустро помахивая им в ответ.       А затем оборачивается, сверкая широкой, отдающей лисьей хитрецой, улыбкой: — Тео, значит… — она делает короткую паузу, заправляет выбившуюся огненную прядь за ухо. — Придёшь? — Приду, — с готовностью кивает он и возвращает ей улыбку. — Смотри, — шуточно грозит пальцем, — теперь мы связаны с тобой обещанием. А ещё запомни мое имя. Александра… Та, что никому не даёт спуску! — Александра… — протягивает. — Защитница, значит? — А что, не похожа? Старшая я. *И братьев нет — одна сестрёнка. — Мы точно раньше не встречались?! — уже напоследок кричит ей в спину, похоже, окончательно пропавший Тео. — Кто знает, — с задумчивым видом отвечает девушка, — если только сам Господь велел.       Она последний раз машет ему рукой, кричит, чтобы не забыл скрипку, и вот уже со всех ног мчится по спорышу да полыни к заждавшейся ребятне.       В голове, как и в раннем детстве, звучит диалог: — Маменька, почему тёрн обходят стороной, почему из него не плетут купальские венки? Ему ведь должно быть так грустно от этого. — Доченька моя, Сашенька, не слушай никого. Тёрн — древнее растение, он символизирует победу жизни над смертью. — А что же может быть бессмертно? — Только любовь.

Ой, цветёт, цветёт терновник, А цвет опадает. А кто с любовью не знаком, Тот горя не знает.

      «Всё-таки хорошо, — думает Тео, — что Александра не знает мою *осведомлённость в гадальных венках». Он смотрит вслед загорелым пяткам, длинным косам, плетьми хлещущим белую рубаху, горя и прижимая к сердцу скрипку. А белые цветы в венке тихо шепчут: «Я всегда буду возвращаться к тебе».

А кто с любовью не знаком, Тот горя не знает.

      Стоит душное лето. В Крыму отцветает терновник.