Сладкая смерть

Василий представлял себе Огату много раз. Одни рисунки, точно вытащенные из памяти, выглядели уже достаточно странно, и Василий знал это, и ему не было до этого дела. Огата почти не вылезал из его мыслей и головы, и, бывало, приходил даже во снах. Василий зациклился на Огате по понятным и исключительно профессиональным причинам, но он рисовал его так много, он думал о нём долго, у Василия не было и шанса не заинтересоваться. Василий часто задавался вопросом, какой Огата из себя, какая у него личность? Его бывшие товарищи произносили его имя с презрением, как не говорят о хороших людях. Василий не мог точно угадать, что именно такого ужасного Огата сделал для этих людей, но было ясно, что это было что-то ужасное. Может и наверняка, связанное с девочкой, но больше Василий не понимал. Что с Огатой? Какой он? Чем он занят? Помнит ли он своих врагов, много ли у него врагов, жив ли он до сих пор или нарвался на других мстящих? Василий не скрывал от себя, что он немного поехал, немного слишком зациклился, и вряд ли в мире много людей, таких же зацикленных на японском снайпере, как он сам, и всё же Огата выглядел грандиозно в мыслях Василия, так что Василий не удивился бы, если бы узнал, что Огата многим успел насолить, и только ленивый не хочет забрать его голову, сердце и другие конечности, и его жизнь — самым жестоким способом. Василий даже задавался вопросом, не потребуется ли ему прежде защитить Огату от других, чтобы потом убить лично? Василий справится с этим, но ему бы не хотелось. Ему бы хотелось, чтобы они встретились вновь на боевом поле один на один и честно сразились за жизнь. Василию необходимо вернуть превосходство. Или умереть от талантливой руки, спустившей курок. Это не было бы стыдно. Чем дольше Василий ждал Огату, тем больше становилось его нетерпение. Он чувствовал это телом — как оно напрягается и становится менее пластичным. Черты Огаты смазывались на рисунках, и его лицо меняло форму, мелкие изменения, которые делали образ Огаты далёким и нереалистичным. Если бы лицо Василия не было повреждено, Василий мог бы думать, что вытащил этот образ из каких-то глубоких снов, и никаких поединков не было, никакой стрельбы не было — Василий выдумал себе соперника, превосходящего его силы. К счастью, шрамы были на лице, и Василий в любой момент мог повести языком по губам, пощекотать неровность щеки, и убедиться в реальности происходящего. Огата ускользал снова и снова, как тень, но Василий не терял надежды. Он пытался переключиться на что-то ещё, он, правда, пытался найти интерес, кроме Огаты, но его силуэт, его сосредоточенный взгляд, острый, точный, так и преследовал Василия во снах. Казалось даже, что это не он преследует Огату, а наоборот. Эти тёмные глаза не давали Василию покоя ни днём, ни ночью, и дополнительным интересом для Василия стала идея: при встрече, перед тем, как выстрелить Огате точно в голову, безошибочно в сердце — встретиться с этим взглядом снова. Проверить, такой ли он едкий, как Василий помнит. Василий не думал, что будет делать после. По правде, он не рассчитывал вернуться к жизни, вернуться в Россию. Василий плохо представлял себе, как жить ярко после такой погони, такого поединка. Даже сейчас всё казалось тусклым, а ведь происходило многое, и винтовка Василия не просто всегда была наготове — винтовка Василия стреляла, как положено военной винтовке, и патроны утопали в чужих телах, и люди умирали под точным прицелом. Василий знал, что был рождён для этого, и всё же без сопротивления это воспринималось не так. Василий не рассчитывал найти противника столь же умелого, как Огата, он был уверен, что в любом случае сравнивал бы его с Огатой, и потом, полагаться в своей жизни постоянно на других, искать в них все причины, цели и интерес… Нет, это было не про Василия, ему нужно только найти Огату и сразиться с ним ещё раз. Глупо и наивно, Василий знал это сам, он признавал это сам. Он кивнул бы Илье, если бы тот, как водилось раньше, с умным видом закрутил бы ус и важно сказал: «Что же ты, Вася, глупишь…» Всё просто: нет причин не глупить. В каком-то смысле Огата больше, чем убил Василия. Он разрушил его жизнь, так, что Василий не может собрать её обратно, но Василий не собирается жаловаться. Раз он не умер, значит, ему нужно повидаться со своим жнецом ещё раз и прострелить ему голову. Как Василий жаждал этого… Больше, чем убить Огату, Василий хотел только узнать Огату. Незамутнённо, без политических, социальных и моральных ограничений. Просто поговорить, узнать, что он за человек. Василий не осуждал бы Огату, на его собственных руках много крови, но Василий знал это точно, ему не нужно было получать дополнительную информацию, он прочитал это в глазах Огаты через прицел: Огата не разговаривает. Он не сближается с людьми. Он не бывает честен. И уж точно он не станет говорить с Василием, его роковой ошибкой, следующей за ним по пятам. Опять же, Василий не мог винить Огату за это: всё равно Василий убил бы его, или Огата убил бы Василия, после беседы. Всё просто. Может, Василий и отправился за Огатой, потому что был уверен, что они говорят на одном языке, и Огата точно поймёт его, когда снова увидит. Не придётся ничего объяснять, и, может, Огате даже не покажется это глупым, наивным и бессмысленным, как считали, наверное, все остальные. Василий ничего не знал об Огате наверняка и полагался лишь на свои домыслы и чутьё, и следовал за ним, как охотничий пёс. Гончий, борзой. Василий мог даже считать себя хищником раньше, но теперь видел это ясно: когда некому приносить добычу, всё теряет смысл. Полагаясь на одного себя, Василий стал заинтересован всего в трёх вещах: нагнать Огату, узнать Огату и убить Огату. Это верное мышление собаки и никак не хищника, свободного и опасного. Ничего страшного, не быть хищником тоже хорошо, охота на хищника — достаточно хороша для Василия. Он засыпает поодаль от группы, неровный горизонт из макушек елей смазывается в его взгляде, луна холодно наблюдает сверху, и Василий засыпает с чувством удовлетворения. Он знает, что будет видеть сегодня ночью: его завлекательный сон, повторяющийся в точности уже не в первый раз. Огата, его глаза, их ружья, поединок, смерть. Сладкая смерть.