Миръ и мiръ

На следующий день ремонтёры решили отбыть. Владимир Николаевич никак не объяснил Наташе их скорый отъезд, но она понимала: делать им здесь нечего, задерживаться не до́лжно. Как ни желала Наташа помочь им, — и как ни боялась прослыть прижимистой, — лошадей продать она не могла. Вдруг ей снова придётся уезжать — где тогда в спешке достать коней? У неё не выходило отделаться от ощущения, что она поступает неправильно — в этом ли или в чём другом. Пустой взгляд скользил по стенам комнаты, и мысли теснились в голове, ворочались, перетекали из одной в другую. Что-то было в них одинаковое — и именно оно тяготило сейчас Наташу. Давайте, и воздастся вам. А она не проявила и толики щедрости: из пары лошадей можно было продать — а ещё лучше подарить — хоть одну. Возлюби ближнего своего, как самого себя. А они с отцом просто оставили зависящих от них беспомощных людей там, в Гродненской губернии, которую, должно быть, уже захватили враги, — бросили их на произвол судьбы, и то, что с ними станется, тяжким грехом ляжет на Наташину душу. Взор зацепился за картину на стене. Наташа прищурилась, потом подошла поближе. Зачем картину оставили в брошенном доме, было ясно: она не отличалась особой красотой или изяществом, да и изображённые на ней предметы сочетались плохо. Откинутая крышка шкатулки, словно разинутый рот, обнажала пунцовый атлас, и несколько ниток жемчугу свешивались на стол. Подле художник зачем-то нарисовал улитку: она ползла по непокрытой столешнице, оставляя дорожку слизи. Зеленоватые рожки-усики вот-вот дотронутся до вазы, и улитка вздрогнет, остановится и спрячется в раковину. В вазе стояли цветы — свежие, точно только что сорванные; даже роса не успела сбежать с их листьев. Белые лепестки звёздами светились в полутьме потемневшей со временем картины, а жёлтые серединки выдавались вперёд, как сложенные для поцелуя губы. Наташа провела пальцами по шероховатому маслу и вздохнула. Цветы открыли ей ответ — и, пожалуй, неведение было куда лучше. Прежде она могла полагать, — или хотя бы надеяться, — что вины её нет, что таковы обстоятельства и что тревожиться не о чем. Теперь же Наташа поняла: она думала только о себе, её не заботил более никто. «Разве ж таким должен быть человек? — размышляла она. — Ведь говорят, что надобно помогать, надобно всех, совершенно всех, любить…» Наташа решила исправляться — и начать сей же час, не медля ни секунды; только что делать, она пока не придумала. Может, Захарьичу дать вольную — и казачку заодно?.. Достать гербовую бумагу, написать прошение, куда-то его отвезти, потом ещё ждать решения — она плохо знала, что требуется в таком случае, но была наслышана о сложностях, да и сейчас, пожалуй, эта канитель затянется ещё больше. И, кроме того, чем они займутся? Чем будут зарабатывать себе на пропитание и на крышу над головой? Пару лет назад отец хотел отпустить братнина дядьку — в благодарность за воспитание такого прекрасного юноши. Тот отказался: почему-де барин не ценит его? Зачем-де гонит от себя? Захарьич, пожалуй, тоже воспротивится — а если Наташа не прислушается к его возражениям, доброе дело превратится в дурное. Нет уж, с вольной стоит повременить.

***

В комнату вошёл Захарьич — лёгок на помине! — Крестьяне тутошние, — сказал он, — бунтуют. — Как — бунтуют? — Обыкновенно как! Пришли, с вами хотят поговорить. Уж я их гнал, а они никак не уйдут. Упрямые такие: хотим барышню видеть, и ни в какую. Да вот сами взгляните! Он проковылял к окну и отдёрнул штору; Наташа проследовала за ним и посмотрела на двор. Перед усадьбой, колыхаясь неспокойною водою, толпились крестьяне — и мужики, и бабы. Они всё стекались и заняли не только небольшую площадь перед парадным крыльцом, но и дорожки, ведущие в парк. Должно быть, не только жители ближайшей деревни появились здесь — пришили даже крестьяне из отдалённых поселений. Иначе не набралось бы и полусотни человек — а Наташа видела сейчас не меньше полутораста. Если б окна не забыли выставить, пожалуй, она слышала бы сейчас отдельные слова, — но до неё доносились лишь нечёткие гул и ропот. Наташе оставалось только гадать, чем недовольны крестьяне — и как она может успокоить их. — Чего им надо? — спросила она Захарьича. — Да кто ж знает, — пожал он плечами. — Поди принеси мне шляпку; я спущусь к ним. Вот он — счастливый случай! Как скоро представился он Наташе — даже странно, отчего Фортуна сжалилась над нею. Ведь это прекрасная возможность помочь стольким людям, и ей, верно, не придётся слишком усердствовать. Захарьич вернулся со шляпкой, и Наташа поспешила миновать анфиладу и сбежала по лестнице во двор. От волнующейся толпы её отделяли лишь перила с тонкими точёными балясинами, но подобная ненадёжная защита отнюдь не беспокоила Наташу: она и представить не могла, будто крестьяне способны навредить ей. — Чего же вы хотели? — крикнула она. Гул, в котором Наташа разбирала единственное, чаще других повторяющееся слово царь, прекратился. Люди расступились, подпуская к крыльцу старика; седая борода его развевалась на ветру, как паутинка в осеннем лесу. — Слух ходит, — начал он, — что царь наш хочет всех крестьян отпустить. Что ж, правда это али нет? — Я ничего такого не знаю. Но если это окажется правдою, то я только рада буду вашему счастию… — А как же земля? — Земля, верно, вам достанется. Если б Наташа была царём, то распорядилась бы именно так: ни ей, ни другим дворянам земля ни к чему, ведь пахать и сеять они не умеют, а для крестьян это занятие естественное, самою природою предназначенное их сословию. — А хлеб, хлеб-то как? — воскликнул кто-то. — Какой хлеб? — удивилась Наташа. — Да хлеб, который тебе в амбары свозим, а себе не оставляем, — объяснил старик. — Я, право, не знаю. — Да себе заберёт, как пить дать! — крикнул кто-то. — Должно быть, хлеб… — хотела было отвечать Наташа, сама пока не зная, что ей говорить, но её не слушали. — Ну, уж это будет не честно! — зароптала толпа, и несколько мужиков приблизилось к крыльцу. — Это не по совести! Наташа отпрянула: злоба и ярость искажали лица мужиков, сжимались кулаки, всё громче становился шум — и не по себе делалось Наташе, и снова начал подниматься страх — который раз за минувшие недели?.. И сколько раз ей ещё придётся терпеть его? — Хлеб, пожалуй, тоже вам, — пролепетала она. Крестьян было не остановить. Плачущий бабий голос спрашивал, отменят ли рекрутчину; другие просили убрать барщину и оброк; третьи и вовсе требовали передела земли — пускай Наташа передаст им часть парка. — Парк я оставлю себе, — твёрдо ответила она. Здесь прошло её детство, и своды деревьев хранили сладостные воспоминания — полузабытые, полупридуманные. На ветвях могучего дуба летом подвешивали качели, и они взмывали в небо, унося Наташу к солнцу. Нет, парк ей был слишком дорог. Перильца с балясинами затряслись — мужики вцепились в них кулаками. Прямо у своих ног Наташа видела нахмуренные брови — крыльцо возвышало её над толпою. Ещё один крестьянин поднялся по ступенькам и хотел было приблизиться к ней. Морозец прошёл по спине, рассыпавшись сотнею мурашек. — Хорошо, хорошо, — проговорила Наташа, пятясь к дверям, — будь по-вашему.