Миръ и мiръ

Мёртвая тишина в отцовской спальне пугала Наташу. Даже само слово мёртвая казалось сейчас пророческим, предвещающим скорую беду, и никак не шло из головы. Дверь скрипнула, отворилась, выпуская из тёмных недр комнаты доктора. Наташа подняла глаза — заплаканные, покрасневшие, — и взглянула на него. — Ну, что? Она переплетала и вновь распрямляла пальцы, кусала пересохшие губы и ждала ответа. — Готовьтесь, Наталья Кириловна, к худшему, — сказал доктор. Так говорят о приближающемся дожде или чём-нибудь ещё такого же рода, — сухо и коротко; но ничего подобного он не говорил, а только кивнул на дверь. Дрожащей рукой Наташа протянула ему полуимпериал — харонов обол отдала она Асклепию, — и долго провожала доктора, последнюю её надежду, взглядом. Дурной сон, начавшийся третьего дня, когда с отцом случился апоплексический удар, уже не рассеется — краски только сгустятся. Как хотела Наташа, чтобы это и вправду было ночным кошмаром… Ей не верилось, что сильный, здоровый Кирила Иванович лежит сейчас недвижимо на кровати, что скоро его тело будут обмывать, обряжать и положат в гроб, что, наконец, она останется совсем одна в этом огромном незнакомом городе. Вот-вот прокричат в деревне петухи, горничная доложит, что платье готово, и Наташа проснётся не в Смоленске — в Радунишках, откуда ей не нужно будет уезжать. Она ходила кругами по кабинету, считала шаги и пыталась успокоиться. Два шага — дверь в спальню. Ещё пять — гравюра с кипарисами на стене. Господи, за что такая жестокая шутка? Кто догадался рисовать кипарисы?! Три шага — окно со штофною гардиной. Наташа отвела рукой занавесь: на улице было солнечно и людно, мелькали цветные платья, беззаботные горожане сновали туда-сюда. Снова три — стол с черновиком письма, которому не быть дописанным. Наташа вновь подошла к окну. Узор на гардине расплывался акварельными пятнами, и она силилась рассмотреть его, — пускай хоть это занятие ненадолго отвлечёт её. Отворилась дверь — не та, которая всё притягивала Наташин взгляд, а ведущая в просторную гостиную, — и в комнату вошёл мальчик-казачок¹. — Тафты чёрной в лавках нету, — сказал он. — Можа, синяя сгодится? Чёрной тафты? К чему ей сейчас ткани?.. Наташа непонимающе взглянула на него. — Захарьич послал, — объяснил мальчик. — Барин, говорит, плох совсем, так купи чем зеркала задёрнуть. Слёзы обожгли глаза. Как могли они — какие-то казачок и камердинер — вмешиваться в её горе? И так неосторожно трогать, точно грубыми и грязными пальцами, рану на душе? — Ступай, ступай, — чуть не крикнула Наташа. — Оставь меня! Не гневным, но жалобным, сквозящим слезами, полным скорбных ноток был её возглас. Наташа тут же укорила себя за минутную слабость. Надо держать себя в руках — хотя бы при людях. Они не должны знать, как ей тяжело — всё равно не поймут; а она сама не должна никому показывать этого, ведь слабость постыдна, а уныние греховно. Казачок Митрашка вышел, пожав плечами. Чуди, мол, — мы-то знаем, что делать! А вот Наташа не знала; она упала в кресло, закрыла лицо руками — что ещё остаётся, когда ничем не поможешь несчастью и когда томительное ожидание конца изнуряет пуще полуденного пекла? Пожалуй, нужно было смириться со всем. Ведь смогла же она смириться с тем, что пришлось покидать обжитое имение под Гродно, ехать в Оршу, а оттуда — в Смоленск. Правда, ехали все знакомые — кто к родственникам, кто в другое поместье, а кто и в неизвестность, и потому было куда менее страшно: общее несчастье перенести много легче. Время тянулось медленно. В гостиной часы скорбным колоколом пробили полдень, Наташу приходили звать обедать, — но она лишь отмахнулась. Не заходить в спальню было невыносимо, зайти — боязно: вдруг уже свершилось то самое, неотвратимое, и какая бы то ни было надежда попросту исчезнет, и она то подходила к заветной двери, то убегала прочь. Дверь в гостиную опять открылась; на этот раз на пороге показался не только казачок, но и отцов камердинер Савелий Захарьич, Наташина горничная и — неужто нужен он здесь? — священник с окладистой бородой. — Где же преставляющийся? — спросил он, по-южному выговаривая г. Всякую мелкую деталь — вроде заплаты на рукаве казачка — подмечала Наташа. — Сюда пожалуйте. — Захарьич распахнул дверь в спальню — широко, по старой привычке, появившейся, когда он, молодой лакей, прислуживал на званых обедах. Хотелось запомнить всё. Зачем? — Наташа не могла ответить, но внимательно следила за тем, как священник вкладывает свечку в ладонь отца, а тот не замечает ничего вокруг. Глядела на изменившееся бледное лицо, на истончившиеся запястья. Вдыхала застоявшийся воздух, в котором уже начинал чувствоваться запах ладана. Низкий голос священника раздавался гулко, наполнял комнату, и ему, казалось, было тесно. Слов Наташа не разбирала: от духоты и напряжения кружилась голова и в ушах стоял тонкий, точно комариный, звон. Холод поднимался от кончиков пальцев к горлу, пустота волной накрывала Наташу. Отец дёрнулся, вытянувшись на постели, короткий не то стон, не то вздох слетел с его губ. — Кончается, — шепнул Захарьич, и тихое слово прозвучало, словно гром. — Не может быть! — воскликнула Наташа. Она прекрасно понимала, что Захарьич прав. Только, может, он всё же ошибся? Может, произошло чудо? — Всё в руце Божией, — бросил священник. И почему-то это будничное замечание заставило её разрыдаться.

***

Ночью Наташе спалось худо. На сердце было тяжело, и всё не уходил холод — словно глыба льда давила на неё. Наташа лежала в темноте, смотрела в черную бесконечность, и в который раз переживала минувший день. Перед глазами стояло лицо отца — палевое, чуть восковое. Или то была луна, заглядывающая в окно? «Разве может человек вот так взять — и просто раствориться в небытие? — думала Наташа. — Говорят про иной мир, да кто наверное о нём знает?» И вдруг ей стало так горько, что слёзы вновь побежали из глаз. Прежней жизни не воротить, а нынешняя… Наташа вздохнула, не докончив мысли. Да и к чему вообще жить, если человека ожидает такой ужасный конец — бездна, о которой не известно решительно ничего? Сознание путалось: усталость брала своё. Образы перемежались, изменялись, перетекали из одного в другой, пока не стали совсем чудны́ми. Сначала виделся ей Захарьич, торгующий синей тафтой. Потом он превратился в мальчика-казачка, который служил панихиду по доктору, а потом — в саму Наташу. Большое блюдо — которое странно походило на зеркало — опустилось перед нею, и Наташа увидала на нём белоснежного голубя. Она ловила его, силилась поймать и наконец ухватила за крыло, а после снова превратилась в Захарьича… Наташа проснулась под утро, когда сероватый свет заполнил комнату. Горячая, мокрая от слёз подушка напоминала о ночных страданиях. Теперь же Наташа была не то что бы спокойна — просто безразлична. Просто лежать, ничего не делать и ни о чём не думать — вот чего ей хотелось. «Что за сон снился мне? — лениво подумала она. — Какой-то голубь, ещё какие-то глупости…» Возможно, в нём заключалась разгадка, — и Наташа взяла с прикроватного столика книжку с толкованиями снов, старую и зачитанную до дыр. «Голубя поймать — значит женитьбу или свидание», — прочла она, найдя наконец нужную страницу. Ответа она не нашла. Сейчас было не до свадьбы, да и жених остался в Гродненской губернии.