***
Речитатив непрекращающихся выстрелов за дверью. Грохот взрывов и приглушенные крики. Прошитая автоматной очередью створка. Пистолет в подрагивающей руке. Ключи. Закрыться… Успеть… Мощный рывок двери. В небольшой просвет — закрутившаяся на полу смертельным волчком граната. Оглушительно-громкая вспышка. Ослепление. Боль. Пустота.***
Глянцево-красная кровавая клякса из-под светлых волос. Пистолет с глушителем в паре метров. Ноги не держат. Прислониться к дверному косяку. Только бы не упасть… — Вы можете в это поверить? Надрывный вопрос на изломе севшего голоса. Небритый. Потерянный. Неверящий. Перебитый до основания. Коснуться бы плеч. Провести по затылку ладонью, успокаивая, утешая, усмиряя боль. Нельзя и не поможет. Она не имеет на него никакого права — теперь. Она не может ему ничем помочь — сейчас. И не сможет помочь уже никогда. Глухое, до основания разъедающее отчаяние наполняет до краев. У нее больше нет его. И самой себя у нее тоже больше нет.***
— Ирин… Ира… Вязкий и мутный сумрак отступил не сразу. Не сразу получилось вдохнуть, сглотнуть горький ком в горле, сморгнуть застилавшие глаза слезы. Провела ладонью по лицу — рука вмиг стала влажной. Ткачев, сидя на постели, в приглушенном свете ночника встревоженно вглядывался в ее лицо, бережно придерживая за плечо. — Что такое? Приснилось что-то? Медленно села, все никак не в силах отдышаться. Тело била ледяная крупная дрожь. Кошмары… Снова кошмары… Кошмары во сне и наяву. Когда это кончится? — Тшшш… ну, тихо… Тихо… Потянул к себе, прижимая, закрывая руками, словно от чего-то желал оградить. Гладил по плечам, по спине, и все что-то мерно-успокаивающе говорил — пока не затихла, не замерла. Только потом отстранился, глядя в глаза, коснулся пальцами щек, стирая жгучую соль. — Что-то плохое приснилось? — спросил негромко, по-прежнему не выпуская ее из своих рук. Ира только молча кивнула, не в силах что-то сказать, поделиться, объяснить… Что она могла объяснить? Что все, случившееся и едва не случившееся, раз и навсегда осталось с ней — в страхах, кошмарах, воспоминаниях. Осталось и не уйдет никуда. — Прости, — пробормотала сдавленно, поспешно выскальзывая из его рук. — Не надо было мне у тебя оставаться на ночь. Торопливо нашарила в спешке сброшенную, бесстыдно смятую форму, быстро оделась, чувствуя спиной неотрывный взгляд Паши. — Ирин, ну вот что ты за глупости говоришь? — прежде, чем успела сделать шаг, схватил ее за руку, вновь возвращая на кровать. Уселся близко-близко, обнял, щекой прислонившись к плотной ткани формы — от рубашки восхитительно-тонко пахло жасминово-горько и ягодно-сладко знакомыми духами. — Паш, зачем тебе все это? — повторила снова заданный недавно вопрос. — Я уже забыла, когда нормально спала… А теперь вот и тебя еще мучаю… Ну что тебе со мной… — Ты что, правда ничего не понимаешь? — резко развернул ее лицом к себе, уверенно и прямо встречая потерянный беспомощный взгляд. — Ты всерьез считаешь, что я от тебя сбегу при первой же твоей проблеме? Ты вот так обо мне думаешь, да? Ирина медленно протянула руку, прижалась совершенно ледяной ладонью к его щеке. — Паш… — голос треснул искалеченной нежностью. — Паша, ты столько всего со мной… так много мне всегда… я не имею права мучить тебя. В его теплых омутах тяжелой волной поднялось отчетливо горчащее раздражение. — Ты будешь мучить меня только в одном случае, — произнес очень тихо и очень твердо. — Если будешь меня отталкивать. Все остальное мы сможем пережить. Вместе. Если тебе это, конечно, нужно. И у нее снова не нашлось сил. Не нашлось сил отрезвить, отрезать, оттолкнуть. Она становилась такой слабой рядом с ним — и это неизведанное прежде чувство пугало. Потому что неизменно вслед на этим осознанием возникал закономерный вопрос: сможет ли она, резко ослабнувшая, пережить, когда все вдруг закончится? Она уже не верила, что возможно иначе — остаться, если любишь.