Переступая черту

Непрошибаемо. Твердо. Бетонно. Глухая стена упрямства, упорства, непонимания. Он быстро выдохся, выпустил пар, первые эмоции потихоньку остыли. Пытался спокойно достучаться, вразумить, что-то объяснить и понять самому — все впустую. Катя только твердила, что нельзя с этим жить, нужно все прекратить, и если они сами этого не понимают, то она должна их остановить.       — Кать, да какого хрена! — взорвался он снова. — Ты вообще сама понимаешь, что творишь?! Ты же была все это время там, с нами! А теперь че, опомнилась, святую решила включить? Типа мы все преступники, а ты белая и пушистая? Ты же все с самого начала знала, и про судью, и вообще про все! Тебя че, кто-то на собрания насильно тащил? Зимина сто раз говорила, если кто не хочет — пусть не приходит! Ты сама решила остаться, а теперь виноватых ищешь! На ее бледных щеках расцвели пятна нервического румянца.       — Зимина, Зимина! — тоже повысила голос, переходя на крик. — Да я только и слышу, Зимина то, Зимина это! Вы там все совсем с ума посходили! Не понимаете, что творите, только и слушаете, что она вам прикажет! Паш, ты вообще понимаешь, что так нельзя?! Просто взять и человека убить! Ткачев вздрогнул. В голове снова зазвучал тихий гул. Зажмурился, но перед глазами все равно занялись, заполыхали вспышки — кровавые разводы на полу, волчком раскручивающаяся граната, треск выстрелов и грохот взрывов…       — Человека? — переспросил медленно. — Урода, который положил пятерых наших сотрудников и ни за что бы не ответил? Загремел бы в психушку, и все! А наши, их кто вернет? Четверо детей без родителей остались, а ты мне тут про какую-то человечность, блин, втираешь! — Замолчал, тяжело и яростно дыша. Русакова смотрела на него с неприкрытым ужасом, будто видела перед собой не бывшего любовника, а какого-то монстра. Зажала рот рукой, попятилась, опускаясь на стул.       — Паша… Паш, господи, что она с тобой сделала? Стиснутые в кулаки руки с грохотом опустились на столешницу. Наклонился, глядя исподлобья выжигающе-пристально — видел в глазах напротив плещущий из глубины зрачков густой, липкий страх, но внутри снова не екнуло ничего, только злое, дергающее за нервные окончания раздражение растекалось под кожей едким ядом.       — Паша… — замолчала, судорожно сглотнув, голос сорвался на полувсхлип. — Паш, не смотри на меня так… как на врага… Молча выпрямился, с трудом разжимая сжатые почти до боли пальцы.       — Как на врага? — повторил без эмоций. — А кто ты теперь? Друг? И из дружеских побуждений меня на нары запихнуть решила? И меня, и всех остальных? Типа, добра нам всем желаешь?       — Зачем ты так…       — А ты? Зачем ты все это делаешь? Я нихрена не понимаю, Кать! Вообще нихрена! — В отчаянии грохнул кулаком по стене. И вновь — выровненно до бесцветности: — Но сделать то, что ты задумала, я тебе не позволю, поняла? Пока не знаю как, но не позволю!       — Паша… — и запнулась, сникла, встретив ледяной, бесстрастно-отчужденный взгляд — он смотрел на нее так, словно между ними никогда ничего не было, а она — всего лишь препятствие, досадная помеха, ничего более. Чужой… совсем чужой, посторонний… И все из-за нее, из-за этой проклятой рыжей суки Зиминой, которая использовала его как мальчика на побегушках, полностью подчинив своей власти — настолько, что он уже не осознает, что творит, что происходит с ними и вокруг них, не видит ничего, кроме этой стервы, не может остановиться… Ненавижу…

***

      — Ирин Сергеевна, может, мне с вами? Крепко вцепился в ручку двери и смотрел встревоженно — отметил залегшие под глазами тени, нездоровую бледность, уловил отчетливый запах сигаретного дыма — опять курила, опять на нервах…       — Переживаешь? Интересно, за кого, за меня или за нее? — усмехнулась криво бледными губами. Паша только нахмурился в ответ, протянул руку, сжимая ее нервные пальцы. Не пытался отговорить, не упомянул о том, что сам пробовал остановить — незачем ей этого знать. Не представлял, какие еще аргументы можно привести, каким образом убедить, но Ирина была настроена решительно, словно знала что-то важное, и он снова доверился ей — да разве и могло быть иначе? Спустя полчаса Ирина вышла из подъезда еще более бледная. Трясущимися руками достала сигареты, жадно затянулась, выпуская в ночную свежесть едкий дым. Прислонилась к машине, прикрыла глаза. Паша, ничего не говоря, коснулся напряженного, будто окаменевшего плеча, медленно провел ладонью в мягком успокаивающем жесте.       — И что теперь? — спросил тихо. Ира вскинула на него измученные, совершенно больные глаза.       — А теперь… теперь шесть часов до утра.

***

Заснуть этой ночью Ира даже не пыталась. Сначала надолго заперлась в ванной, потом устроилась на кухне и снова схватилась за сигареты — Ткачев молча отобрал пачку и отправил в мусорное ведро, тогда Ирина потянулась к коньяку. В полном молчании разлила, выпила залпом. Совсем как за упокой, с мрачной иронией подумал Паша, наблюдая, как начальница снова наполняет бокалы. Не мог заставить себя спросить о том, что же произошло, как все решилось, только смотрел на ее безостановочно дрожащие пальцы и дышать становилось больно. Смотрел — и одновременно и верил, и не верил. Она была все той же непробиваемо-железной Ириной Сергеевной — без слез, без истерик, вообще без каких-либо эмоций, но стоило взглянуть на ее плотно сжатые губы или заглянуть в непроницаемо-черную бездну глаз — и чувство возникало такое, будто рушится мир. Хрупкий мир в ней самой.       — Ирин… — выдохнул сдавленно, подходя со спины. Коснулся губами рыжей макушки, прикрывая глаза. Болезненная нежность выкручивала наизнанку, нежность, а еще абсолютное бессилие, неспособность хоть чем-то помочь. Только прижал крепче, ближе, как будто хотел оградить от чего-то — но что он мог? Они сами сделали с собой все это — добровольно, и исправить уже ничего нельзя. Нельзя развернуть время и чего-то не совершить, нельзя стать другими после всего, что успели пережить за эти мучительно-долгие три года. Можно только научиться со всем этим жить.       — Тебе поспать надо. — Крепко сжал ее подрагивающие пальцы.       — Не могу. Не хочу. Не усну все равно, — отрывисто бросила Ира, вцепившись в его ладонь.       — Нужно, — до странного мягко произнес Паша, настойчиво потянув ее за собой. — Хотя бы просто отдохнуть. Нельзя же всю ночь на ногах… Серые предрассветные сумерки вплывали в спальню прохладной дымкой; постепенно светлело. Паша открыл глаза — Ирина лежала рядом, опершись на его руку, притиснувшись вплотную — точно также, как ночью, когда с трудом задремала, расслабившись в его объятиях. И снова, глядя в ее встревоженное даже во сне лицо, Паша непривычно-остро ощутил эту пробивающую навылет изломанную нежность — замешанную на болезненности, сочувствии, понимании. Откуда столько стали, господи? Тихо завибрировал на тумбочке мобильный телефон Зиминой. Ткачев, стараясь не потревожить Ирину, дотянулся до мобильника, взглянул на экран, нажал кнопку приема.       — Исаич, что у тебя? — спросил вполголоса, покосившись на спящую начальницу. Исаев если и удивился, то не подал виду и ничего не спросил.       — Передай Зиминой, что все в порядке. Полчаса назад самолет улетел. Катя с Олегом тоже.