Переступая черту

      — Ну ты и сука! Тварь! Красной вспышкой обожгла боль. Холод, страх и ноющая, тяжелая боль — ничего больше. Ни увидеть лица, ни различить голоса; только ненависть, горячая, густая, ощутимая почти что физически. Но всего страшнее — понимание того, что заслужила, все заслужила: и эту бесконечную тягучую боль, и ярость, словно окатывающую ледяными волнами. Заслужила…

***

Кресты, кресты, кресты. Обувь, увязающая в раскисшей земле. В глазах черно и серо: свинцово-серое небо, серые ветви оголившихся деревьев, черные кресты, черные памятники, черные вороны, с криком плещущие крыльями над головой. И внутри — такая же чернота, необъятная, всепоглощающая, беспросветная. Ничего не осталось. Никого не осталось. Один на один с темнотой — вокруг себя и внутри себя. Лампочки выключили.

***

Огни в лицо с запредельной скоростью. Почему-то совсем нет страха, только ощущение полета и полное равнодушие. Педаль тормоза проваливается, а вокруг все летит, летит, летит — коробки многоэтажек, заиндевевшие березы, пятна фонарей и массивы сугробов. А руки вдруг ослабевают, но по-прежнему нисколько не страшно, и боли нет совсем, только темнота наплывает — постепенно, мягкими, баюкающими волнами. Темнота, вкрадчивая, абсолютная, долгожданная. Темнота, из которой нет и не бывает возврата.

***

Руки дрожали, дрожь расходилась по телу разрядами тока, одновременно стало невыносимо душно и жутко холодно. Закурить получилось не сразу, пальцы не слушались, зажигалка норовила выскользнуть, а пламя почему-то никак не разгоралось. Наконец судорожно затянулась и тут же закашлялась, на глазах выступили слезы. Воздух не шел в легкие, горло раздирало. Хлопнула балконная дверь, появился сонный, с кругами под глазами Ткачев. Молча отобрал сигарету, встал рядом, опершись на перила.       — Еще не хватало себя всякой гадостью травить, — в голосе мелькнуло что-то такое, что Ира невольно вздрогнула: еще никогда не слышала подобной интонации, какой-то спокойной мягкой укоризны, совсем как с ребенком. Никто и никогда не говорил с ней так, разве что мама когда-то давно… За все эти дни Ткачев ни разу не спросил, что она решила, как собирается поступить, и за это Ира была ему благодарна, хотя прекрасно понимала, какой ад творится у него внутри. Все-таки Русакова была ему не чужая… Совсем не чужая. Она не знала, что чувствует Паша, не смела лезть в душу, тревожить незажившие раны, но отлично отдавала себе отчет: он не простит, если с Катей что-то случится. Себе не простит в первую очередь. И если она готова защищать всех даже ценой собственной души, то готова ли она превратить в кошмар его жизнь? Она не могла думать об этом, она не могла никому ничего сказать: прекрасно знала, что начнется, едва вынесет проблему с Катей на общий суд. Она сама придумала эту систему; она сама первая же отошла от нее.       — Пойдем спать, — теплый шепот коснулся волос, крепкие руки бережно коснулись плеч. Это тоже было незнакомо, пугающе-сладко: еще никто не обращался с ней так, будто она была чем-то невероятно хрупким и важным. — Да и холодно уже, простудишься ведь… Пылкий, отчаянный, самоотверженный мальчик… Нежность, необъяснимая, жгучая, давно забытая, нахлынула, затопила подреберье волнительным жаром: вспомнилось, как сегодня он бросился за ней в захваченное здание банка, когда преступники потребовали «самого главного». И потом, несмотря на приказ, не отошел от нее ни на шаг — «Можете меня увольнять, я никуда не уйду». А когда все закончилось, бандитов увел ОМОН, она, обессиленная безумным напряжением, опустилась прямо на ступеньки и встретилась взглядом с Пашей. И вдруг как-то сразу поняла все — про него, про них. А еще поняла: Ткачев — единственный, рядом с кем ей не страшна ее темнота.