Цикличность

Ветер шумит срывающимися с веток листьями, словно согнанными птицами — они взмахивают своими рыжими, красными, жёлтыми крыльями, игриво кружатся в вихрях, но неизменно падают. Покрывалом, ковром, одеялом, что обнимает мостовые и узкие тропинки, и широкие тротуары с материнской заботой и думах о предстоящих холодах, пока их не сметут одним грубым порывом. Зима всё ещё далека, но Камилле на заре второго осеннего месяца хочется укрыться пледом — мнимым спокойствием и безопасностью, с кружкой горячего какао, с запахом старых книг и тех чернил, купленных Генри накануне; с громким смехом её мальчишек, которых и «мальчишками» выходит назвать с натяжкой, но с огромной, затаенной лаской. Камилле хочется тишины и штиля, и чтобы кто-то обнял её меланхолию за плечи. Чтобы кто-то забрал стакан у Чарльза, из которого она отпивает всегда первой. Или второй? Или между делом, под его ворчание и то, как он резко размыкает ей пальцы. Конечно, позднее ему стыдно за такие жесты, и он обнимает её, и клюёт поцелуями в щеку и под челюстью, и шепчет в ухо, как любит. Чарльз, в общем-то, её любит. Эгоистично, горько и сжигающе. И Камилле бы чувствовать ревность к этому янтарю в бутылках, к высокому градусу, который мутит разум осколка её души. Но Камилла чувствует только усталость. Она, словно тяжёлые кандалы, тянет её, воспарившую, обратно к земле, сковывает лодыжки; давит на девичью грудь и на хрупкие вороньи косточки. Камилла привыкла делить с Чарльзом всю свою жизнь: утра и вечера, завтраки-обеды-ужины, стакан на двоих, душа на двоих. Но порой её половина так истрёпывается торчащими наружу уродливыми нитками, что она не выдерживает, сбегая, с осоловело стучащим сердцем, пускающим рябь по той нити, которая связывает её и их всех — девчонку и её мальчишек. Но Генри всегда был и остаётся особенным, немыслимо чувствующим, что вот-вот её шаги отобьют неизменный ритм по ступеням; что вот-вот её кулак замрёт перед дверью, игнорируя существование звонков. Игнорируя всякие правила в принципе. Камилла замрёт: рукой и сутью, и дыханием, и трепещущей внутри птицей. И постучит: вопросом, требованием, необходимостью ответа. Генри никогда не удивляется и выглядит собранным настолько, будто сверялся с часами, ожидая, что она придёт и снова ничего не объяснит. Генри всю истину — и чужую агонию — в одном имени и так знает. Генри не требует и не спрашивает. Молча берёт пальто и ведёт её пить кофе в тот кафетерий, что только для них — маленькой тайной, первой из множества грядущих. Но в эти часы, наполненные осенней магией, танцем листьев и глубоким голосом Генри, Камилла не думает о будущем: оно размыто, пускай и предопределено условностями учебного года, шелестом страниц, речами Джулиана и той внутренней силой, которая переносит их из серой, набрякшей сизыми тучами действительности в мир, полный трагедий и той красоты, от которой внутри всё трепыхается и умирает. Камилла бы хотела остаться там. Взлетая, больно после разбиваться. Кофе горчит на языке, подслащённый корицей. Камилла позволяет Генри стереть след молочной пены с угла её губ. И, наконец, улыбается, стараясь не замечать, как он прикипает взглядом к этой улыбке. Стараясь не прикипать в ответ. (возможно, слишком поздно опоминаясь.) — Ты сегодня молчалив, — Камилла доедает свой сэндвич с мармеладом, жмурясь по-кошачьи разомлело под лучами осеннего, остывающего солнца. Пальцы цепляются за края бежевого пальто, натягивая на плечи. Камилла уверена, что похожа на нахохлившуюся птицу. Генри над ней не смеётся, но ответная улыбка у него мягкая и какая-то печальная. — Я думаю о цикличности, — он кивает на на покрывшиеся ржавчиной деревья, на их увядающее цветение, на скорый сон. — О том, что это всё повторяется из раза в раз. Он немногим молчит. Камилла обнимает ладонями чашку, водит большим пальцем по ободку. — Как и события. Она на него не смотрит. — Ты хочешь, чтобы я перестала приходить? Взгляд у него такой пронизывающий, раскурочивающий все внутренности её души, как пули. — Нет, — он качает головой и рукой тянется, но не касается её. Пальцы вздрагивают едва, как если бы Камилла была тем совершенством, что стоит за стеклом в музеях, от которого дыхание переламывается пополам; от которого и замерзаешь, и горишь, и сердце не может идти, спотыкаясь на каждом ударе. Другая бы смутилась. Камилла поднимает глаза. — Я думаю, что рано или поздно тебе придётся сказать мне, — Генри говорит не о себе. Он говорит о Чарльзе. О той проблеме, которую Камилла так старательно прячет за этими прогулками и терпким кофе, и разговорами о чём-то немыслимо великом и недосягаемом. Камилла знает. Она и так застряла в этом порочном круге, находя спасение там, где другой бы утонул. Её пальцы замирают в считанных миллиметрах от руки Генри. Воздух между ними вибрирует, нагревается, раскалывается. Камилла не уверена, что вот-вот по этому столу, по тщательно уложенной плитке и дорожкам Хэмпдена не поползёт трещина. — Не сегодня, — произносит она. Просьбой? Велением? Капризом? Камилла не знает. «Но побудь со мной ещё немного, будто нет червоточины в моей груди с именем брата и нет мира; будто есть только мы и осень, и ржавые листья, и остывающий кофе, и твой взгляд, и то чувство, что заставляет меня содрогаться» Генри дёргает углом губ в намёке на улыбку. Слишком понимающую. Отстранённый от всего мира возведёнными стенами, он поразительно тонко её чувствует. Камиллу это должно пугать. (возможно, бояться слишком поздно.) Генри прячет взгляд за веками и стёклами очков. — Хорошо, — соглашается он и едва (не) касается её руки. — Не сегодня.