Очередной раз

– На редкость паршивый день, – говорит Силь и отключается. Теперь можно. Здесь – можно. Боль затапливает тело, разъедает его изнутри, растворяет, будто кислота. Темнота взрывается разноцветными искрами, они дрожат, и осыпаются, и расползаются в стороны с визгом и скрежетом, разрывающим барабанные перепонки. Иногда какофония отступает перед негромким голосом, зовущим извне, с другой стороны темноты. Слов не разобрать, но это и не нужно. Главное – они усмиряют боль. Хотя бы ненадолго. Или это лекарства действуют? И если действуют, то почему так слабо? Передышка наступает, как всегда, внезапно. И Силь обнаруживает себя живым. Он всё ещё в душной плотной темноте – бестелесный, отвратительно беспомощный. И одновременно – в кабинете Алекса, пропитанном сладким наркотическим дурманом. И ещё почему-то в гостиной, где-то среди кружащихся под потолком светлячков. – Дело дрянь. – Ракун. Развалился на диване, закинув ноги на спинку стоящего напротив стула. – Я надеялся, его отпустит до заката. Обычно… – Сейчас – не как обычно. – Алекс. Непривычно резкий. Слова тяжёлые и звонкие – как удары молота по наковальне. – Ты зачем сюда эти бумаги притащил? – А куда мне было их тащить? – Стул встаёт на две ножки, качается под сапогами. – Бегать по управлению с вопросами, в надежде, что кто-нибудь в курсе его дел? – Ирма? – Если бы Ирма знала, я бы сейчас здесь не сидел. Бумаги. Которые уже давно должны ехать к порталу в третьем витке. Лежат на столе в лисаровой гостиной. Какого чёрта? И сколько всё-таки прошло дней? Алекс вертит в пальцах сигару. – И что будешь делать? Стул тихо скрипит, деревянные ножки скребут по паркету. – Дождусь, когда начальство очухается, и спрошу, что за хрень. И что это за мутные хмыри, выдающие себя за проводников. Возможно, я облажался, но если там в письме правда, ему же голову снимут… О своей бы голове подумал, зараза полосатая, прежде чем плевать на поручения… Стул падает, и грохот резко ударяет по ушам. Силь едва удерживается от крика. «Убить полосатую заразу», – записывает бесформенная тень ослепительно-яркой белизной на чёрной пустоте. – Он тебя убьёт, – говорит Алекс. Силь улыбается совпадению, и боль рвётся от углов рта к вискам, разрубая голову надвое. – Отлично, – говорит Ракун. – Значит, ему придётся ещё раз выбраться из этого дерьма. – И выставляет напоказ свою идиотскую фальшивую ухмылку. «Выбраться из дерьма», – выводит тень-секретарь. У неё нет формы и нет лица. Алекс выдыхает табачный дым. Выдыхает очень резко. И кашляет, судорожно и нервно. «Выбраться из дерьма и выкинуть это грёбаное курево», – дописывает тень. Чёрный дым едким облачком вертится перед лицом. Впивается в глаза миллионом крошечных песчинок. Металлической стружкой. Стеклянным крошевом. И Силь вспоминает. Как выпроваживал Ракуна из кабинета, уже с трудом удерживаясь на ногах. Как передавал документы и инструкции – автоматически, не думая ни о чём, кроме засевших в висках раскалённых штырей. Как решил пренебречь последней проверкой и не дожидаться утреннего парома и письма из Викены. Потому что боль уже нацелила ядовитые клыки ему в горло, и нужно либо действовать сейчас, либо откладывать сделку на несколько дней, а времени и так возмутительно мало… «Поблагодарить полосатую заразу», – записывает секретарь. – «Убить» – вычёркиваем? У неё странно знакомый голос. И силуэт – расплывчатый, нечёткий, но… – Нет, – говорит Силь. Пусть не расслабляется. Боль выворачивает суставы, и тело становится чужим, и стонет, и рычит сквозь зубы – само по себе, не подчиняясь приказам. «Сдохнуть», – записывает секретарь. У неё короткие светлые волосы, хрупкая нескладная фигура, узкие ладони… Она ставит точку. Силь зажмуривается, но всё ещё видит, как растягиваются в торжествующей улыбке тонкие губы, ярко-красные, будто залитые кровью. Тогда он зажмуривается ещё крепче. И тьма умирает в оранжевых брызгах. И тихий шёпот, такой знакомый успокаивающий шёпот, доносится откуда-то издалека, но Силь слышит его отчётливее, чем собственное дыхание. Или это потому, что дыхания нет? Мир переворачивается, и он падает, кувыркаясь, вздрагивая, и обрушивается на чьи-то руки. Чьи-то. Чьи ещё руки могут пахнуть одновременно машинным маслом, табаком и апельсиновым соком? – Не смей, мелкий, – доносится откуда-то сверху, и искра силы колюче барахтается внутри, щекочет горло. Силь почти видит эту кривую ухмылку. Ты и на похоронах моих будешь скалиться как идиот? Смешно. И ещё этот приказной тон. Кто здесь старший по званию? Смех оборачивается кашлем. Надсадным, вышибающим последний воздух из лёгких. – В жопу, – говорит Силь. И вспоминает, как дышать. – Полосатый, иди в жопу.

Февраль 2019