Любовь моя всегда выходила мне боком
Соприкасается с холодной поверхностью, пропуская через себя электричество, но начинает играть незамысловатую мелодию, а слова вырываются сами собой, будто на деле это не было песней. Дурацкое признание, но в чём? В собственной слабости? Трусости? Одиночестве? Эгоистичных желаниях?Занозой под ноготь жить мешает, да больно вытащить
Его пугают слова, что со странной легкостью срываются с губ. Прыгает пальцами с клавиши на клавишу, а по подушечкам расходится болезненный ток, будто касаешься оголенных проводов. Но боль отходит в грудь и на плечо, на которое кладут голову. Слышит размеренное дыхание, а рядом со своими больными руками видит аккуратные ладони девочки. Играют вместе. Она шепчет, что у него, — её брата, — прекрасно выходит. — Ваня? — волнуясь, отвлекается Пятый, глядя на девичье лицо, обрамленное густыми темными волосами. Номер Семь, по их былой юности, всегда казалась ему иной и далеко не из-за отсутствующих способностей. Иначе смотрела на них, по-другому улыбалась ему, говорила слишком нежно и ласково. А сейчас, соприкасаясь предплечьями, они чувствуют тепло друг друга. Раньше оно было приятным, но в этот миг вызывает трескающее в голове ощущение. Он вспоминает её взгляд, когда пререкался с отцом, грусть в круглых глазах. Но ни слова за него. Да и ладно, она была лишь наивной девочкой, плачущей из-за умирающих муравьев.Сколько раз клялся себе и стенам не быть тяжестью,
якорем не цепляться за руки людей...
Она хнычет и исчезает, издавая душераздирающий крик, в котором она зовет его по номеру. И Пятый хочет сорваться с места, но его плечо болезненно сжимают и приказывают играть дальше. Он играет. Однако слова царапают глотку, заставляя голос сорваться на хриплый вой, с которым он продолжает разматывать собственный клубок из тоски и жалости к самому себе.Начинаю гулять по кругу и кричать
Не в первый раз сквозь тьму прожитых дней
Он помнит семью. Каждого. Хотел бы вновь сжать в своих руках их ладони. Обнять. Или прижаться к ним. Даже помнит улыбку бедолаги Бена. Бедолаги? Конечно! Ведь ему достался тупоголовый брат, который мог бы его спасти. Но его не было рядом. До сих пор во снах видит их лица, как улыбаются и смеются. Но не с ним. А стоит сделать шаг им навстречу, то смотрят с таким пренебрежением, что становится тошно. Тошнит от лица Лютера, что своей ещё неширокой спиной прячет миниатюрную Эллисон. Тошнит и от неё, от её тонких пальцев, которыми она стискивает плечо брата, а потом нашептывает свои странные желания. От Клауса, умные глаза которого застилает туман от травки — лишь чёрту известно, откуда он её взял. От глупого Диего, что строит из себя героя, а на деле хочет сжать юбку матери и скрыться в её объятиях. А от Реджинальда выворачивает наизнанку так, что хочется выблевать собственные органы и чувства.А я, тонущий в иле, молча смотрел вокруг...
Поэтому он сидит один и играет на рояле. Играет и давится собственным отчаянным криком. Точно таким же, каким сорок лет назад он давился, когда остался один. Точно таким же, что разрывал его глотку и барабанные перепонки. Будто он снова горит. А потом, слишком резко, выгорает. И до сих пор он видит их взрослые лица, перепачканные грязью и кровью. Их закрытые глаза, безжизненные тела. Тогда Пятому казалось, что это самое ужасное, что он когда-либо мог видеть. Однако теперь он жалеет о том, что решил спасти этих людей. Нужно было оставить всё как есть. Работать на Комиссию, терпеть касания треклятой блондинки с сигареткой в руках. И их он тоже помнит. Помнит, как наглаживала его морщинистое грубое лицо и шею, как лепетала жуткие и неуместные пошлости, как касалась его губ своими.И просто хотел, чтоб меня любили...
Вот почему терпел всё это. Вот почему вернулся к Харгривзам. Вот почему терпел претензии. Он просто болен. Просто с головой беда. Мелкий засранец. Псих. Маньяк, которому была нужна взаимность.Врачи напишут мне в карточке «неврастеник»
Он никогда не был им по-настоящему нужен. Как козел отпущения — да. Как причина всех проблем — конечно! Быть тем, кто решает проблемы, создавая новые — отличный выбор!Любовь моя всегда выходила мне боком.
Ножом, подставленным к горлу — ещё не больно, но страшно выдохнуть
Точно таким же, каким Диего грозится ему всякий раз, стоит мальчишке сказать хоть слово против. Точно таким же, каким Куратор вырезает на его дряблой коже свои отметки, наговаривая, что это она его спасла, она дала ему работу и смысл жить дальше. А ему остается лишь криво улыбаться, скрываясь за сарказмом и язвительностью. Поправлять маску токсичного ублюдка, которому ничего не стоит пустить на фарш любого, кто хоть немного нарушает его планы. Он скрывается за этими личинами, а самому страшно и обидно. Больно и одиноко.Это беспомощность новорожденного. Это табличка «нет выхода»
Отец смотрит на него. Следит за трещинами, что расползаются по юному лицу. Ищет ответа в зеленых глазах, которые так и хотят наполниться горькой солью. Но не находит такового. Лишь пустота.Любовь моя всегда выходила мне боком
Кусает собственные губы, сдавливая истеричный вой — Пятый не должен плакать, не должен жаловаться, не должен проявлять слабость. Никогда и ни при каких условиях. И так всегда. Каждый чёртов год, каждый проклятый день. Каждую дурацкую минуту своей жизни. Он должен быть героем для всех, а получается, что он последний мудак, что встревает не в своё дело.Из-за тебя она погибла!
Уж точно без тебя!
ЭТО ЖЕ ИЗ-ЗА ТЕБЯ МЫ ТУТ ЗАСТРЯЛИ
ТЫ БРОСИЛ НАС!
Сто шагов по болоту — необходима осторожность линий.
Но оступаюсь и падаю в воду...
Слышит их недовольные возгласы, потому начинает бить по клавишам, позволяя току промчаться по всему телу так, что его пение срывается на крик. Хочет их заглушить, но не получается, ведь они окружают его и подходят всё ближе. Чувствует их руки на своих плечах, спине, голове и шее. Как они сдавливают свои пальцы. Тянут в жуткую темноту, в которой его ждет пустота, что давно разъела его тело и душу.Я всего лишь хотел, чтоб меня любили!
Стоит во второй раз произнести это болезненное признание, полоска тонких потрескавшихся губ, вытянутая в якобы благоговейной улыбке, начинает дрожать. Чувствует, что задыхается. Ком недосказанных слов застревает в глотке, которую сжимает грубая обезьянья рука горемычного лидера. Ощущение такое, что его тело обволакивает что-то липкое, мерзкое и ледяное — это их руки. Ладони жутких мертвецов, которых он, якобы не уберег. И об этом они говорят не умолкая. Это вторит Реджинальд, что пытается насильно склонить голову мальчишки к клавишам, отчего кажется, что его тело пытаются разорвать. — За что вы так со мной?! — Не выдерживает Пятый, роняя соленую каплю, что с непривычным и громким звоном падает на потертую, но всё ещё белоснежную клавишу. А они молчат. Молчат и давят. Тянут за собой, словно это единственное, чего он действительно достоин. Они смотрят на него пустыми глазами и пытаются сломать, помогая трещинам с молодого лица перейти на шею, а там и на тело. И темные полосы эти начинают расширяться, осыпаясь осколками и обнажая его истинную сущность, которой он стал — ничего.А я, тонущий в иле, молча смотрел вокруг
Голова становится легкой. Грудь сдавливает так, что он уже не может дышать. И теперь он лишь хочет, чтобы всё это закончилось. Эта боль. Это разъедающее чувство собственной беспомощности. Это ощущение, что только в нём проблема. Чтобы забылась мысль, что он никому не нужен.И просто хотел, чтоб меня...
— Я люблю тебя. Хриплый, но безумно нежный голос слышится тихим эхом в темной и жуткой толще тишины. Но именно он помогает мальчишке сбросить старые осколки бесполезного тела и вновь стать тем, кем он был до погружения в этот дрянной кошмар. Вот только глядя на тени, что так похожи на его семью, он напрочь забыл, кто говорил ему самые важные слова, которые он, когда-то, хотел услышать от братьев, сестер и от грёбанного отца. — Номер Пять! — командным тоном произносит Реджинальд. — Ты должен слушаться меня! Сядь! Живо! Колени трясутся, будто у провинившегося ребёнка, тянет вниз, но он смотрит в жуткие безжизненные глаза и, с тяжелым и злобным рыком, пытается устоять. Он был упертым в детстве, так что и сейчас его никто не заставит встать на колени. Никто не вынудит проявить свою покорность. Но ледяные руки вынуждают осесть, проникая под кожу и морозя органы. — Сядь! — Нет! — Почему ты не можешь выполнить элементарных указаний! — Не понимаешь, да? — Пятый срывается и начинает орать во всю глотку, отчего его голос кажется грубее, злее и таким больным, будто он вот-вот заплачет. — Я не тот ребёнок, что готов тебя беспрекословно слушаться! — Ты должен! — Руки сдавливают его шею, пока мужчина, снимая монокль, подходит ближе. — Кому?! — Своей семье, которую ты оставил умирать. — Это гребанная игра в одни ворота, не думаешь?! — Он уже почти сел перед мужчиной, но криво улыбается. И смотрит глазами, что всё ещё полны слёз, но они смешиваются с ядом. — Я не мог без них. А они могли жить без меня! — Ты ошибаешься, — жутко нашептывает уже взрослая Ваня, руки которой держатся за голову у висков и больно давят. — О нет! Я не ошибаюсь! Вы долгое время спокойно жили без меня! И в шестидесятых смогли свыкнуться! У вас всё было хорошо... — Опять заведёшь песню о годах одиночества в Апокалипсисе? — подает голос Лютер, пока его здоровенные ладони тянут за руки. — Опять скажешь, что ты старался ради нас, — заговаривает Диего, впиваясь пальцами в шею. — Опять забудешь, что мы чуть не погибли из-за Комиссии, — Эллисон давится кровью из-за раны на шее, но сжимает его волосы кулаком. — Опять скажешь, что ты жил только мыслью о нашем спасении, — как и Седьмая, холодно прошепчет Бен и тянет за ноги щупальцами, что вырываются у него под окровавленной футболкой. — И опять сбежишь, оставив нас с ворохом проблем, — добивает Клаус, стараясь накрыть губы брата ладонями. — Чего же ты добивался, глупый мальчишка? — спрашивает Реджинальд, возвышаясь над приемным сыном, и с пренебрежением смотрит на него. — Я хотел быть нужным кому-то! — Словно в цепях, Пятый поддается вперед, но руки скручивают так, что он начинает выть от боли, но затихает. Увы, но гнев сейчас в нём сильнее. — Я хотел вернуться домой и узнать, что мне рады! — Мы ждали! — стонут они в один голос. — Мы помнили о тебе! — И при этом я ни разу не слышал...! — Ты нужен мне... Вновь девичий шёпот. Мягкий, ласковый и, что самое непривычное и жгучее, полный любви. А их руки держат, но с каждой секундой всё слабее. И ноги уже дрожат иначе, не от того, что хочется упасть, а потому, что он хочет бежать. Бежать за голосом, что заставляет проглотить собственный язык. Её голос вынуждает зайтись чернильными слезами, от которых лицо видится болезненно бледным. — Я не могу без тебя... После этих слов касания тонких рук кажутся порезами от лезвий. Но лишь на секунду, ведь они, непривычно холодные, впитывают его тепло. И влагу, что линиями расползались по впалым щекам. Пятый не видит её, но вспоминает аккуратные ладони с почерневшими пальцами. Пусть ледяные, но мягкие, полные заботы. А Харгривзам эти слова приносят боль, оттого с диким животным визгом отпускают и уходят прочь, бросая Пятого в привычное одиночество. Вот только теперь он не один. Он помнит ту, что готова на всё ради него. Даже согласна умереть, если с ним что-то будет не так. Он помнит её голубые глаза, что, в отличие от взглядов родни, всегда смотрят на него с восхищением и блеском. Помнит рыжие волосы, что так сладко пахнут сиренью. — Не уходи... И вспомнив, каково это было, ощущает, как его обнимают, утыкаются лицом в спину, тянутся губами к истерзанной шее. Так делает только она. Только она обнимает так, что прижимается всем телом. Лишь она одна говорит ему то, что вынуждает его глупо улыбаться и в то же время задыхаться от того, насколько эти слова для него важны. Прямо как сейчас. Он смотрит в пустоту наверху. Его губы, чуть приоткрытые, дрожат. А чёрные дорожки пробегают по вискам. — Ингрид. Он резко открывает глаза. Яркий свет, отражающийся от белоснежных стен, больно режет. Кажется, что это лампы издают мерзкий звук, но это просто громко гудит в ушах от долгого жуткого сна. Голова разрывается. Он не может пошевельнуться, но не от боли, а из-за ремней, что фиксируют его дрожащие руки и ноги. — Ингрид... — сипло зовёт он, пытаясь различить в размытых пятнах её. — Я здесь, — говорит взволнованно, наглаживая его влажные щёки. — Это же ты? — Да. — Это не сон? — Нет, не сон. — Ты врешь... Она замолкает и смотрит на Шепарда, что внимательно следит за киллером и делает записи. Блондин улыбается и ждёт дальнейшей реакции после введенного лекарства. — Я не... — Ты не можешь быть реальной, — усмехаясь, произносит Пятый чересчур уверенно. — Ты — лишь плод больной фантазии... Тебя не может быть... Ты не можешь быть рядом со мной... — Пятый. Она поднимает его голову, но замечает яростный оскал. Он пытается укусить за руку, но она её резко одергивает. Пятый жутко смеется, но тут же срывается на истерику. Да, у новых веществ реакции всегда непредсказуемы, и Ингрид должна была уже привыкнуть ко всему этому. Но она смотрит на него, и в груди разрастается страх с болью. Ведь его ломает, он страдает, а ей лишь остается наблюдать за мучениями. На то, как кричит. Как считает её очередным кошмаром. — Выпустить его, — отдаёт указание Шепард, и метафизики послушно исполняют. Стоит ослабить ремни, пленник тут же срывается с места и, схватившись за шею, валит девушку на пол и пытается задушить. Сдавливает ногтями, врезаясь в кожу. Ловит на себе испуганный взгляд. Улыбается. И роняет слёзы на её лицо. — Тебя нет! — Я есть, — хрипло отвечает Ингрид, успокоившись. Оглядывается на коллег, после чего признается, закрыв глаза. — И я всегда буду рядом с тобой. Она обмякает на полу и начинает тяжело вбирать в лёгкие воздух. Но тут же замирает, стоит лишь Пятому притянуть её к себе и крепко обнять. Она обнимает в ответ и водит руками по спине. Ощущает жуткую дрожь и жар — его мучает озноб. Теперь уже задыхается он, но вскоре затихает, ведь укладывает голову на плечо, которую начинают медленно гладить. Пальцы, что пропускают через тёмные волосы, успокаивают, а губы, которыми она касается щеки, кажутся такими горячими, что ему хочется убедиться своими в том, что они могут оставить ожог. Шепард скомандовал что-то ещё, потому как мужчины в халатах прикатили койку и принялись отнимать Пятого от учёной. Он с легкостью поддается — тело уже не слушается, так как стало ватным, но парень успевает с больной улыбкой взглянуть на свою "больную фантазию". — Не будь моим самым жутким кошмаром... прошу... Она подрывается с места. Подбегает, и ему кажется, что его вот-вот поцелуют. И тогда сможет понять, что это новый сон, что разорвёт его сердце. Но вместо губ ощущает жжение от пощечины. Ему чертовски больно. Однако с глаз сходит дурманящая пелена. И теперь улыбается, ведь если ты чувствуешь боль, то ты не спишь. Ингрид не была сном. Она реальна. Как и лёгкий поцелуй, которым она якобы успокаивает покрасневшую кожу на его лице. И шёпот, что он ловит перед тем, как погрузиться в очередной сон, но уже спокойный и светлый. — Я спасу тебя от любого кошмара, лишь позови меня.