Изящные искусства

Лайя любит порядок. Ей нравится изящность. Нравится гармония и чистота картинных галерей. Нравится, как художники превращают весь хаос мира в выверенные линии и штрихи на холсте. Нравится освобождать картины от ран, нанесённых им анархичной вселенной. Нравится выуживать из переплетений легенд, недомолвок и банальной лжи факты и сшивать их в идеальную прямую линию событий. Нравится разбивать свою жизнь на части и раскладывать их по подписанным аккуратным почерком коробочкам. После приезда в Румынию ей будто кто-то оборвал все нити, смял и растоптал листы хроники прошлого, а теперь она сама опутана чужой и собственной ложью. Стоит ли ей завести папку в архиве своей жизни под названием «Убийства»? Можно сделать её внушительной и мрачной, подобно готическому собору, в ней будет таиться замогильный холод, который не удержать внутри, он расползётся морозными щупальцами по всему сознанию и отравит его кошмарами. Или же она будет грязно-жёлтой со следом от кофейной чашки и запахом дешёвых мерзких сигарет. Лайя будет время от времени с хмурым видом тяжело вздыхать и похлопывать по ней, словно отставной коп-частный детектив, которого никак не отпускает нераскрытое дело тридцатилетней давности. От этой мысли из груди непроизвольно вырывается слабый короткий смешок, больше напоминающий всхлип. Лайе становится стыдно, она выпрямляет спину по линии кресла заднего сидения машины, ставит ноги ровно и разглаживает невидимые складки на лазурной юбке, надеясь, что никто из толпы полицейских, проходящих зевак и интересующихся местных жителей не увидел её неуместной реакции на жуткую трагедию. Подняв взгляд, она понимает, что один человек заметил, — её внимательно изучают через боковое стекло травяного цвета глаза. Лео ободряюще улыбается ей уголками губ, кивает и отворачивается, продолжая разговор с пожилым мужчиной в форме. Партнёров она выбирала под стать своим вкусам — элегантных и отчасти флегматичных. Последний её парень — Джеймс, куратор одного из музеев, для которого она восстанавливала морской пейзаж конца XIX века, — был как раз таким. У него были острые скулы и челюсть, короткие и жёсткие каштановые волосы, в холодную погоду он всегда носил длинное чёрное пальто с поднятым воротником, а под ним однотонные свитера или строгие рубашки и пиджаки. Они встречались в уютных небольших кофейнях, обсуждали работу и искусство, а потом на мятой простыни в его студии он обхватывал её горло тонкими пальцами пианиста, когда входил в неё размеренными толчками. К утру могло остаться только небольшое покраснение, которое Лайя без труда прикрывала слоем тонального крема, поэтому серьёзных проблем в их отношениях не было. Парней же, подобных Лео, они с соседками по комнате ещё в начале первого курса окрестили «солнечными мальчиками». Обычно они становились кураторами новых студентов и главами различных клубов по интересам. Они знали всех, и все знали их. Вечно доброжелательные, вечно улыбчивые, нередко спортсмены влюбляли в себя только закончивших старшую школу и покинувших родительский дом девушек. Но звезду в руке не удержишь, у неё своя орбита в центре галактики, с которой она не сойдёт даже по большой любви. Лайя это знала и не собиралась сгорать в надежде не повторить судьбу Икара, поэтому только сочувственно наблюдала со стороны за чужими попытками приручения светил. Солнечные мальчики разбили сердца многим её подругам. Но не ей. Это она повторяла себе, когда под столом сплетала свои пальцы с чужими в раскалённый замок, когда запускала их в мягкие огненные волосы, когда задыхалась от нежных прикосновений губ к шее. Praemonitus, praemunitus. Предупреждён — значит вооружён. Разве возможно ранить того, кто знает, чем всё закончится? Яркая женщина в коралловом платье, усыпанная излишне вычурными символами роскоши вроде жемчужного ожерелья, смотрится неправильно рядом с парнем в джинсах, белой футболке и болотного цвета куртке. Впрочем, скорее всего и она сама, не изменяющая пастельным тонам и академическому стилю, казалась с ним рядом неудачным случайным мазком не подходящего к гамме цвета. Ей неожиданно становится легко, очередное подтверждение давно знакомой теории отрезвляет и прокладывает затерявшийся путь к прошлой себе. Лайя нащупывает подобие опоры в мире, осталось только закончить реставрацию необычных картин для крайне странного нанимателя, и из жизни уйдут самые хаотичные переменные, оставляя лишь неизменные константы. Когда Лео объясняет ей всё и отчаянно ищет понимание во взгляде, она улыбается, потому что чувствует в себе спокойствие вечной мерзлоты. Теперь ей не грозят ожоги, даже когда она засыпает в согревающих точно языки костра дровяного камина объятиях под стук чужого сердца. Но сейчас память о тепле кажется далёким миражом. За окном проносится мешанина из изумрудной листвы и меловых сельских домов с бурыми крышами. Лайя сжимает металлическую ручку до побеления, как уже обречённый оступившийся альпинист — шатающийся ледоруб. Впиталась ли кровь смотрителя музея в старые, местами облупившиеся и выцветшие деревянные половые доски? Останется ли в стенах мерзкий ядовитый запах смерти? Лайя пытается дышать, но воздух будто отказывается наполнять её легкие, пальцы холодеют, и она почти перестаёт их чувствовать, а сердце бьётся со скоростью пулеметной очереди, намереваясь вырваться из костей и кожи. Всё кружится, и она понимает, что падает. Лайя чувствует только бешеный ритм своего сердцебиения и бездну вокруг. Полторы минуты. Она где-то читала, что столько может протянуть человек без скафандра и кислорода в космосе. Девяносто секунд. Даже начинать внутренний отсчёт уже бесполезно. Она помнит, когда падала в бездну в последний раз. Джеймса пригласили на очень закрытую вечеринку для очень узкого круга людей, занимающихся искусством (и тех, кто предпочитал поддерживать подобный образ). Её мутило от запаха тонких ароматизированных сигарет, резкого дорогого парфюма и терпкого красного вина. Слишком тесно, слишком много случайных и неслучайных оценивающих взглядов, слишком широка и глубока пропасть между ней и всеми этими людьми. Прижимаясь к обжигающе холодной стене на крыше, Лайя изо всех сил пытается удержаться на ногах и вдохнуть хотя бы чуть-чуть воздуха. Она дёргается и замирает, когда Джеймс неожиданно вторгается на периферию её взгляда. Он делает глубокий усталый вздох, осматривает её словно картину второсортного художника и неодобрительно поджимает уголок губ. — У тебя тушь потекла, — спокойно произносит мужчина, легко проводит пальцем по её щеке и скрывается за дверью на лестницу. Лайю заполняет жар стыда, руки и ноги резко пронизывают иглы. Через пять минут она изящно входит в полутёмный лофт с улыбкой. Она неожиданно падает вправо и машинально выставляет ногу — та упирается в редкую и потускневшую от дорожной пыли траву. Порыв ветра и шелест листвы немного приводят Лайю в чувство, солнечный свет режет полуприкрытые глаза. Она вяло вылезает из машины и, пошатываясь, идёт вперёд, к безымянному скоплению высоких тонких сосен у глади заболоченного озера. Где-то вдалеке ей слышится чей-то голос, но слов не разобрать из-за стучащего в ушах набатом сердца. Высокая трава у берега щекочет и колет ноги — если она прямо сейчас зайдёт в воду по самую макушку, то сможет ли стать с ней целым? Сгладятся ли её острые углы несовершенства и резкие кривые штрихи страха? Лайе хочется вымести из себя все грязные клубки переживаний и непрошенных чувств, чтобы остался лишь стерильный музейный зал, в который она будет пускать только тех, кто точно не будет заступать за ограждения, тянуться к экспонатам и соваться в служебные помещения. Из капкана собственных мыслей её вырывает осторожное прикосновение к колену. Она сидит на старом поваленном дереве, уперев ладони в сухой ствол, Лео — на корточках напротив, за его спиной зеркало воды переливается сине-розовым, отражая предзакатное небо. Он протягивает ей руку ладонью вверх — та изрезана длинными глубокими линиями, у основания мизинца след от старой мозоли, пальцы большие и сильные. Лайя неуверенно кладёт свою бледную и тонкую кисть с выступающей сеткой вен на неё. — Я не… — начинает Лео и запинается, он смотрит только на её ладонь, вычерчивает на ней пальцами круги и узоры из изогнутых линий. — Я не могу точно знать, что ты чувствуешь. Но… если захочешь рассказать, то обязательно выслушаю. Всё что угодно. Обещаю. Его волосы горят огнём лесных пожаров и раскалённых газовых гигантов. Лео шумно выдыхает носом воздух и продолжает: — Ещё я обещаю защищать тебя. По крайней мере пока всё это не закончится. А все жалобы и пожелания по качеству оказанных услуг можешь направлять моему начальству. Вы уже знакомы. Последнее он произносит с неуверенной улыбкой и уже подняв на неё взгляд. Лайя кивает, голова всё ещё немного кружится и внутри клубится туман, но поднимается на ноги она почти что удачно, лишь слегка оступившись в конце. Нужно уйти поскорее, или её затянет на орбиту светила, а то и хуже — сразу в ядро, где она только на мгновение сама станет светом и потом взорвётся алой вспышкой. Лайя уже собирается сделать шаг, но её останавливают чужие руки и лицо — они с Лео соприкасаются лбами, ей хочется оттолкнуть его, но вдруг она понимает, что не давало ей покоя, сидело занозой в сердце, не позволяло закрыть глаза и отвернуться от палящего солнца навсегда. Сейчас, когда расстояние между ними можно измерить лишь атомами, она видит и чувствует в тяжёлом глубоком дыхании, сжатых губах, искажённых необъяснимой словами болью чертах лица отражение той же гравитационной силы, что толкает её в пламя вопреки голосу разума. Лайя внезапно вспоминает, что около половины звёзд во Вселенной — двойные. Мы оба сгорим, вспыхнем сверхновой и оставим после себя только абсолютную тьму чёрной дыры. Внутри неё будто раскручивается узел, разжимается тугая стальная пружина, она выдыхает остатки слишком долго саднившего горло комка. Когда Лайя начинает крайне неизящно рыдать, её крепко обнимают тёплые руки солнечного мальчика.