***
Резко попытавшись подняться, он упал с кровати. Подскочив, он в один шаг достиг фортепиано и с характерным грохотом упал за него, поспешно вписывая в стоящие на пюпитре партитуры новые ноты. Нервно он взял пару аккордов, грязных из-за нескольких неверных нот, и сверил гармонию. Затем снова последовало хаотичное вписывание штилей. Она, давно привыкшая к таким внезапным звукам в ночное время, медленно поднялась с кровати и, дойдя до комнаты с Октябрём, остановилась в проходе. Она наблюдала за работой мужа, не замечавшего её. Вскоре звуки затихли, и он обернулся. Не видя раньше, но точно зная, что она там, он посмотрел на жену так, будто ожидал ответа на вопрос, которого ещё не задал. Темные круги под глазами особенно контрастировали с бледной кожей в свете луны. Она присела на крохотный табурет за стенкой Октября и вновь замерла. Музыка возобновилась. Она играла в голове, переплетаясь и путаясь между мыслями, мешая их ходу. Он звонко щёлкнул языком и наугад, со злостью, ударил по клавишам. Затем, уже осторожнее, повторил некоторые звуки. Ещё раз, ещё… Нет! Не то! Не выходит каменная чаша. Жена поднялась, подошла к нему и коротко, нежно поцеловала в макушку. Мелодия ушла, но оставила после себя волну негодования из-за своей неусидчивости и беспамятства. Жена провела по его волосам и прижала к себе. Он выдохнул и положил карандаш на пюпитр. Право, надо спать, всё равно ничего путного сейчас не выйдет. На протяжении долгого времени он писал эту вещь. Такт за тактом, мотив за мотивом. Если бы не жена — он бы, пожалуй, сошёл с ума.***
Одиночество заедает. И без того бледная кожа стала ещё белее. Только глаза выдавали в нём живого человека — в них проскакивали искры. Но не счастья. Безобразные существа! Их нельзя назвать людьми. Используют тебя, как какую-нибудь бездушную машинку вместо того, чтобы дать возможность творить. Он медленно шёл по пустой, мертвой квартире. Привыкший за прошедшие года к мельканиям жены, не желавшей ему мешать, он поставил на каждой полке зеркальце, чтобы создавать иллюзию чего-то двигающегося, когда он проходит мимо. Никому не сдались его сочинения. Все считают его бездарностью, и только она одна всегда вселяла в него надежду и помогала. Но её нет. Снова стены дышат. Господи, как они надоели! Неужели нельзя тише?! Хотя бы немного! Мешают работать. Даже мысли в голове звучат надрывно и горько. Нужно сесть, иначе упадёт. Октябрь. После смерти жены только он может явиться отдушиной и помочь сбежать от вечно мешающего мира. Раньше от стен спасал романтизм, но теперь даже он не в силах справиться с их дыханием. Они колышутся, извиваются, давят и становятся чересчур широко друг от друга. Ещё голоса. Когда они отдалённые и тихие, с ними можно бороться, заглушая музыкой, но иногда они устраивают настоящий шабаш, кувыркаясь, перебивая и перекрикивая друг друга. Ему осталось немного, но при этом есть ощущение, что он чего-то не успевает. Что ему наступают на пятки и торопят, а он не может ускориться. Писать тяжело, хоть мелодии и перекрывают одна другую. Осталось совсем немного. Он пересмотрел написанное. Начиналось всё очень неплохо: некоторые представители струнных аккуратно вели разговор между собой. Была заметна игривость и светлые настроения. Только нежная скрипка, проходящая сквозь разговоры, оповещала о чем-то необычном для этих кругов. Виолончель переняла на себя внимание остальных, вторя скрипке и поддерживая её мысль. Разговоры, пронизываемые кротким страхом перед неизвестным, стихли, поддакивая словам виолончели и разнося их дальше. Вновь вступила скрипка, тихо высказывая своё опасение, но вскоре затихла. Остальные подхватили её речи, раскладывая их на свой лад. Да, грядёт что-то страшное и непоправимое. Внезапная пауза. Все замерли в ожидании чего-то. Страшное уже случилось в его жизни, но он никак не хотел мириться с этим и завершать рассказ. Осталось немного. Он чувствовал, что не успеет. Он слаб. Здоровье давно подорвано — он почти слеп, на грани глухоты. Молод, но при этом в глубокой старости. Он чувствует, что заканчивается что-то ещё. Его душа уходит от него, оставляя после себя только беспомощную, бесполезную оболочку. Тишину нарушил контрабас, робко, с опаской кинув вопрос. Виолончель поддержала его, пытаясь найти ответ в присутствующих. Все шепотом говорили о том, что может произойти. Одни повторяли, что всё будет хорошо, дрожащим голосом пытаясь успокоить ближних, а другие говорили, что всё это — чушь и ничего страшного не произойдет, протягивая свою монотонную мысль через весь диалог. Скрипки явно нервничали, чуть ли не срываясь на крик, но сдерживали себя и оставались на уровне тихого плача. Пауза, на которой остановилось повествование композитора. Все в унисон подтвердили, что страшное уже стоит на пороге. Скрипки жалобно запищали, но предприняли последнюю попытку сказать мажором, что есть надежда на лучшее. Первая осталась одна под тихое перешёптывание остальных, оповещая об утерянных возможностях и отчаянии. Последний вдох. Обозначение «pizz» так и осталось без последней буквы.