Истощение

Её коленки вечно изодраны. Чреда маленьких, но глубоких царапин вереницей кромсает нежную кожу, превращая ту в кроваво-красное месиво. Если когда-нибудь это прекратится, её коленные чашечки будут зиять маленькими и едва заметными шрамами, но пока этого не случилось, Алисе всё равно. Когда она садится, открывшиеся ранки саднят, промелькнувшей волной боли напоминая о своём существовании. Если царапины слишком глубоки, но ещё не успели зажить и потому совсем свежие, они пачкают её колготки кровью, едким напоминаем о происходящем. Тонкая ткань капрона прилипает к ним, и отдирать её от кожи приходится силой. Её ноги болят, и Алису забавляет эта причуда: должны страдать лишь коленки, но коварная боль любит распространиться повсюду. Она поднимается по лестнице и чувствует, как скрипят кости, это отчего-то смешит, и она улыбается, но во взгляде пляшут огоньки печальной усталости. «И зачем это?» — думает она в сотый раз, без интереса разглядывая своё тело. Ради искупления? Чтобы наказать себя за то, что когда-то по собственной глупости оказалась в клетке? Бессмыслица. Лучше, когда за твою боль страдают другие — и какой бы правильной не казалась эта эгоистичная мысль, Алиса не останавливается. Когда заживают старые шрамы, она делает новые, и вот уже как два месяца её коленки трясутся. Дрожат, словно неслышно кричат прекратить. Алиса плакала в ванной слишком долго. Прохладная вода всё продолжала течь, и если б пробка была заткнута, она непременно залила бы соседей. Вода всё текла, и шум от большого напора заглушал её всхлипы — казалось, она плакала беззвучно. Будто не плакала вовсе, ведь как внушал ей Гусеница, её нытье — это не только раздражающая мука, но и слабость, за которую справедливо получить пару пощечин. Алиса научилась плакать безмолвно, пока сидела в подвале, но оказавшись свободной, тут же завыла в голос, и после этого уже не могла себя сдерживать. Она сидела на дне ванны, сгорбившись, обнимая ноги руками, и когда наконец открыла глаза, взгляд упал на коленки. Невинность покрытой мурашками кожи почему-то тогда её разозлила, породила зверскую ярость — так не должно быть, она слишком убита, чтобы выглядеть столь нетронутой. Ей нужно было увечить себя, избить, искромсать, уничтожить, чтобы хоть чуть-чуть походить на то, что творилось внутри неё. Она устала терпеть, слишком устала. И Алиса сдалась, признавая это отчаянным возгласом, схватилась за бритву и одним быстрым жестом рассекла кожу. «Оу, — вслух произнесла она тогда и улыбнулась, — никогда бы не подумала, что это приятно». Укол боли был столь сладким, ведь ему удалось заглушить крики в её голове. Сладким, но мимолётным, и она замахнулась вновь, резала себя снова и снова, потому что это отвлекало, по-настоящему позволяло забыться. Это освобождало. Алиса не помнила, как она смогла остановиться в тот раз. По-моему, её отвлёк звук проезжающей машины, громкая музыка из которой донеслась в распахнутое окно. Она вернула взгляд на колени и, заметив ошметки кожи на краю ванны, громко рассмеялась. Откинула бритву на пол и схватилась за голову, продолжая трястись в беззвучном смехе. А после заплакала. Громче прежнего. Тот страшный случай постепенно входил в привычку, пока не стал чем-то, что принято называть ритуалом. Резать себя с каждым разом становится всё больнее, но ведь Алиса оттягивает эти моменты и послушно создаёт новые раны лишь на месте заживших старых. Каждый раз, когда лезвие касается кожи, тело наливается жаром, тот сосредотачивается на одном месте и так же быстро уходит. А Алиса всё ещё тут — в холодной воде со своими кровавыми ногами. В голову приходит мысль, что всё это так смехотворно, что любой, узнавший об этом, рассмеялся бы ей в лицо. «Жалкая!» — закричал бы он, давясь от смеха. «Глупая!» — добавил бы он точно, когда смех бы уже перешел в икоту. «Немощная!» Алиса сжимает голову руками и хохочет, а мысли в её голове вторят ей же. Она сходит с ума. Медленно, потому что не может позволить себе свихнуться окончательно. Чувствует, как её разум становится более бесконтрольным — это началось так давно, что уже и не вспомнишь. Знает, что её безумие необратимо. Её коленные чашечки всегда изодраны. Ноющая боль не даёт покоя очень долго, и Алиса не понимает, не видит, что изодраны уже давно не только коленки. Все её ноги истерзаны ранами, что кровоточат и уже никак не могут зажить, а она продолжает. Лежит в ванной, вода в которой блёкло-красная, и лицо её приобретает гримасу блаженного ужаса, а она и не знает, к чему всё это приведёт. Всё слетело давным-давно, и вряд ли когда-нибудь в её жизни будет порядок. В один день, дрожа от постоянного чувства холода, Алиса, сама того не понимая, умудряется заснуть. Откидывает голову, ударяясь о ванну, и открывает глаза лишь тогда, когда к ней притрагиваются. — Что ты с собой делаешь? — слышит она и стыдливо опускает глаза вниз, стараясь не смотреть на него, чтобы только не видеть осуждающий взгляд. — Ты ушёл от меня, — отвечает она сквозь дрожь в голосе и срывается на хриплый кашель. — Меня мучают в Аркхеме не по собственной воле, ты же убиваешь себя сама. Когда Алиса просыпается, она крючится на дне ванны и кричит сиплым голосом, умоляя Мышонка вернуться. Она хочет умереть. Подступающее сумасшествие пугает её больше, чем что-либо. Алиса не может так просто сдаться своей слабости, не для этого она столько боролась. Безумие спасло её, когда она была в клетке, но сейчас норовит запереть её обратно. Однако Алиса не справляется. Она выходит в магазин за лезвиями, потому что её бритва совсем затупилась и почти не режет. Впервые за несколько месяцев решает прогуляться дальше продуктового, что находится в её доме и охраняется так же сильно, как легко ей регулярно выносить оттуда продукты. Глубже запахивается в украденное ещё с Мышонком пальто и вдыхает свежий воздух, удивляясь вечерней прохладе. Она хромает и оступается в одном из закоулков, хватается за грязную стену и еле удерживается на ногах. Алисе кажется, что запах крови уже впитался в неё и он повсюду, она морщится, отодвигая руку от лица, и продолжает идти. За пройденным кварталом следует ещё один, Алиса бредёт, оглядываясь по сторонам. Она доходит до очередного магазина, хватается за ручку дверцы и останавливается. Слышит клокотание в голове, жмурится на секунду, а после распахивает глаза и кивает самой себе. Улыбается сидевшему под окном бездомному и, развернувшись, на прощание машет ему рукой. — Не так просто, — говорит она вслух и уверенно сворачивает в другую сторону. Мнёт в кармане последние купюры, покупая билет подальше, и покидает прочь этот затхлый город, оставляя в съёмной квартире куски кожи и тоскливое желание смерти.