Тихо

Тарас давал сыновьям затрещины не жалеючи, наотмашь, изо всех своих сил, а сил было много в этих жилистых руках, так что даже Остап оступался, а Андрий и вовсе не раз и не два растягивался после них на земле, прижимая ладонь к красной щеке. Остап своих щек не трогал — терпел, только чувствовал разгоравшийся жар; молча все сносил, всегда молча. Андрий всхлипывал и зачастую получал за это новую оплеуху — тогда он начинал всхлипывать громче, и всегда при этом он смотрел на Остапа, точно ждал, что брат защитит его. Но слово и воля отца были законом, и тот молчал, не вступался, знал, что не имел права. Когда подросли они, отец принялся вызывать их на кулачный бой, и в бою этом нисколько не поддавался. Раз или два Остапу удалось завалить старика — Андрий неизменно проигрывал, и однажды, повалившись на землю, закричал, ничего не соображая: — Остап!.. Защити меня!.. — на что Остап только усмехнулся: от кого защищать-то? Неужто от родного отца? Андрий расслышал смешок, насупился, потрогал лопнувшую губу, и только заметив красные следы, Остап подумал было, что следовало, наверное, вступиться, что не дело в семье друг другу лица до крови разбивать, но встретился со взглядом Тараса и опять смолчал. Не вам судить о собственном воспитании, говорил это взгляд. И все-таки воспитание не дало нужных плодов. Не заглядываться на красивых девушек учил их Тарас, а учиться прилежно, быть крепким телом и духом. Красота польской барышни, мельком увиденной Остапом, была, конечно, выдающейся — насколько он мог судить, да только не трогала его эта красота, ничего в сердце не отзывалось. А вот у Андрия отозвалось — и еще как отозвалось! Только и думать мог, что о ней, все голову забил своими глупостями, все нервы Остапу извел: — Не молчи же, скажи что-нибудь, — повторял он вечерами. — Разве не прекрасна она? Разве у тебя сердце не замирает? Что же ты не отвечаешь, али не слышишь? А Остап, как дурак, лежал и не знал, что ответить: признаться ли, что и правда не замирает? Разделить ли пламенный восторг? Тараса не было рядом, а Остап все равно не понимал, что и сказать, будто язык у него отсох. Андрий все говорил, а он молчал, молчал да молчал, только пожимал иногда плечами. Может быть, именно за молчание Тарас так и любил его. Громкий говор Андрия раздражал его, напоминал о непокладистости, о своеволии; молчаливый же Остап был ему люб. Ничего иного, кроме как согласия, Тарас не ожидал от него, рассуждая о вреде этой влюбленности. И снова на языке Остапа вертелись ответы: он хотел бы сказать о том, что влюбиться — вовсе не обязательно так уж плохо, отчего бы не влюбиться? Это он, Остап, закрыл пока свое сердце, а Андрию много ли надо: изгиб руки да подол покороче — что ж теперь? Но Тарас был так хмур и так мрачно сдвигал свои брови, что вновь Остап ни слова ни проронил. Что ж, Тарас прав оказался в конце концов — ничего путного из этого не вышло. У Остапа ныло и бухало сердце, когда он видел своего брата в стане врага — от предательства, от мелочности его, но одновременно — от жалости; предчувствие неотвратимого в лице Тараса уже висело над Андрием. Остап знал, что брат его уже не жилец на этом свете, и сам Андрий тоже знал это очень хорошо. Столкнувшись с Тарасом лицом к лицу, он вздрогнул всем телом, натянул поводья и пустил коня в галоп, совсем как в детстве пытаясь избежать нового боя, но сейчас не только лицо его будет в крови, но и все тело, не губы разобьет ему Тарас, а голову срубит. Остап заметил, как, привстав в седле, Андрий повернулся к нему и шевельнул губами, как бы говоря: «Остап, защити меня!..». И пусть он не заслуживал более снисхождения, Остап метнулся было вперед, но ноги удержали его, приросли к земле. Когда отец действовал, он не привык вмешиваться, и сейчас не мог себе этого даже представить. Разве мог он броситься наперерез Тарасу, разве мог отвести его карающую руку? Пусть направлена она была на родного брата, но Андрий больше не брат был ему, но одним словом — предатель, а предатели заслуживают самой страшной смерти. В этом Остап не сомневался, но сомнение какого-то иного рода грызло его, пока фигура Тараса, преследовавшая Андрия, удалялась от него. Был ли еще способ остановить это преследование? Андрий был для них таким же врагом, как и остальные, а врагов они предавали смерти без жалости; но безмолвный крик «Остап, защити меня!..» так и бился у него в голове. Но Остап снова смолчал, так и ожидал конца, ни сказав ни слова; молчал Тарас, завершая свое наказание, навечно замолчал Андрий, и вокруг было тихо, тихо, почти невозможно тихо.