На крыше самой высокой башни

— Кто не успел, тот опоздал, дедуля. Штормфронт бросает фразу легко, небрежно — так дети закидывают таблетку ментоса в бутылку колы, чтобы после с весёлыми криками отбегать от пузырящейся липкой темной жижей струи. Она уходит, а Хоумлендер долго еще недвижимо стоит на крыше: то, что происходит с ним — тоже ведь крик своего рода, но веселья в нем ещё меньше, чем жизни в окровавленном, сморщенном теле человека, который ещё пару минут назад нарекался супертеррористом. Суперзлодеем. Сейчас это всего лишь подранный чертовой девкой кусок мяса — вопреки его приказу. В голове пусто, дышать тяжело, перед глазами пляшут цветные пятна — это определенно один из худших дней его жизни. Мучительно — вот оно, нашлось верное слово, запульсировало в висках, загорелось алыми точками. Мучительно знать, что ты влегкую, не сильно напрягаясь можешь разделить с городом под ногами всю мерзость этого дня — но тебе запрещено. Почему ему всегда, черт его дери, запрещено? Новенькая играючи снесла половину дома — и ее ведь похвалят, ей воздадут почести и принесут нарядный торт на блюде. Стоит ему провернуть хоть половину подобного — мигом принесется какой-нибудь мудак от Эдгара с указательным пальцем вверх. Это такая благодарность «Воута» за годы безукоризненной службы? Да разве девка сделала хоть четверть того… — Хоумлендер… — Что? — рявкает он, оборачиваясь, — Что такое, Эшли, что тебе опять, блять, надо? — щеки Эшли мгновенно идут пятнами, глаза, кажется, готовы выскочить из орбит, — Вы…мистер Эдгар… — она понимает, что сказала что-то не то слишком поздно, — Хоумлендер мигом становится к ней вплотную — она может видеть как играют желваки на его скулах. — Мистер Эдгар что? — Хоумлендер растягивает губы в узкой улыбке, лицо его пышет плохо припрятанной злобой. — Вас… Вас на конференцию, — говорить она больше не может, в панике машет руками, указывая то ли налево, то ли вниз, то ли на господа бога в небе. — Передай мистеру Эдгару, что я спущусь тогда, когда сам посчитаю нужным. Ясно? Эшли? Слышишь ты меня? Тебе ясно? Повтори что я сказал! Она мелко кивает, скороговоркой лепечет «когда посчитаю.посчитаете нужным» и стремглав несётся прочь с крыши — каблуки ее долго ещё отстукивают чечетку по ступенькам пожарной лестницы. После того людей на крыше стало слишком много — полиция, спасатели, какие-то кретины-зеваки… Хоумлендер решает, что делать здесь больше нечего. Последний взгляд, брошенный на труп террориста, на ошметки, что были раньше его руками, все одно кипятит ему кровь. Он мог бы сделать не хуже. Мог бы сделать в миллион раз лучше — и лично доказать Эдгару, что «Воут» — это все же о супергероях, а не о препаратах. Наглая электрическая девка утянула у него эту возможность, ослушалась своего лидера, но, что самое важное (что раздражает больше всего) — поступила так, как сама посчитала нужным, не побоявшись разрушений, смертей ебучих гражданских и прочих идиотских корпоративных пугалок. «Я делаю то, что я сам захочу. Я делаю то, что я сам захочу. Я делаю то…». Хоумлендер повторяет свою мантру снова и снова, но даже в его собственной голове это звучит с каждым разом всё менее уверенно.

***

— Мисс Рейтинги до небес! — он слегка клонит голову на бок, как бы вглядываясь куда-то вдаль, — Ха-ха, да вот ты где! Могу я поздравить тебя с таким сногсши-и-ибательным брифингом? Хоумлендер находит возможность поговорить со Штормфронт уже после пресс-конференции — поджидает ее в гостиной суперов в башне «Воута». Голос его бодр, сам он лучится радушием, сквозь которое, впрочем, того и гляди просочится уродливая, капризная ярость — напоминает весеннюю реку, которую слегка лишь пробрало тонкой, трещащей там-сям снежурой. — Сделай лицо попроще, я же знаю, что у тебя штаны дымятся от злости, — весело отзывается Штормфронт, лениво падая на один из широких светлых диванов. Приветливая маска тут же стекает с его лица паленой резиной. — С чего бы мне злиться? — голос его отдает металлом, — Разве у меня есть причины злиться? Ты, быть может, разъяснишь мне, ну? Уж не потому ли, что ты не стала слушать моей команды… — Да-да, именно поэтому, — кивает она нетерпеливо, всем своим видом показывая, что разговор ей попросту скучен, — У вас здесь есть бар? — Прости? — теряется он на секунду. — Я говорю — бар. С бутылками. Выпей пару рюмок виски, джина, чего сам захочешь — жизнь покажется не такой уж и мерзкой, а другие люди — не такими успешными, как ты не привык. Она слегка потягивается, словно дворовая кошка после уютного сна на пыльном крыльце, и беззаботно, с наглецой поглядывает на носки своих тяжёлых сапог. Хоумлендер молчит, сам себе что-то прикидывая, после чего выдает нечто, на улыбку смахивающее весьма отдаленно. — Я не пью, — отвечает он с лёгкой задышкой, — И давай-ка все же раставим точки над i, девочка. Рекомендую побольше уважения проявлять к своему командиру. Мистер Эдгар наверняка не хочет, чтобы ты покинула Семёрку сразу же после столь удачной операции, верно? Из-за какого-нибудь, к примеру, несчастного случая. Потому что знаешь…– глаза его начинают ощутимо алеть, — С суперами постоянно происходят несчастные случаи, работа слегка вредновата. Вместо ответа Штормфронт мягко взлетает с дивана, в ладонях ее трескуче искрит пурпурный электрический сгусток. — Хочешь драться прямо здесь? Разнести в хлам башню? Давай, я не против — мне здесь не очень-то по вкусу, все эти вензеля, бабкины ковры… Веришь — я бы с огромной радостью с тобой здесь все расквасила, вот серьезно. Только ты сам этого не сделаешь. — И что же мне помешает? — тихо говорит он, вполне готовый пройтись лазером по бесстыжему бледному лицу. — «Я не пью-ю-ю», — ни к селу ни к городу кривляется она, плавно подлетая к нему, — Я тоже ни капли, вот же смех! Знаешь почему нет? Да потому что сама не хочу. Такой парадокс — ты тоже не пьешь, но, в отличие от меня, сам этот путь не выбирал, и вот это уже как-то убого и даже капельку грустно. Всесильный Хоумлендер всего-то боится потерять контроль, боится что дядьки и тетьки с восемьдесят второго этажа наругают, если он вдруг спьяну искупает в Аппере Статую Свободы. Иметь такую силу, какая есть у нас — какая есть у тебя! — и плясать в угоду кучке остолопов, зарабатывающих на этом деньги — это такой лидер теперь требует к себе уважения? Ну уж нетушки. Я смотрела в детстве на тебя, на всех вас, и думала — ух ты, да вот же они, те люди, которые делают только то, что сами для себя выбирают. У них есть такая возможность — и не потому даже, что они эту возможность с неебаться каким трудом отвоевали, а просто потому что им даны чёртовы способности. И что я вижу — ради теплого толчка и эфиров по телеку в прайм-тайм для старперов… Пфф, что долго говорить — ты явно хочешь прикончить меня с момента первой нашей встречи, но не можешь просто потому что иначе придется стать по стойке смирно перед Эдгаром, и раз за разом давишь эту вымученную улыбочку — так бы и потрепала тебя по щечке, честное слово. И если это твое кредо, твой путь в жизни, и единственное, на что ты способен, то топчись-ка себе в сторонке, стойкий оловянный солдатик — и не нужно указывать другим, кто живёт посвободнее. Штормфронт прикладывает два пальца ко лбу, будто бы отдавая честь. Близко, невероятно близко — он чувствует ее чуть сбившееся от долгой речи дыхание. Он может попробовать выжечь ей глаза — одним движением, секундно, так, как сделал это с Мэделин. Он чувствует биение ее сердца — и этот ровный, безмятежный звук — совсем не схожий с трусоватой суеливой крысой в клетке, как было со Стиллвелл — заставляет его сглотнуть и слегка отступиться. — Я тебя не боюсь, — словно читая его мысли, хмыкает Штормфронт, — И можешь не верить, но тебе я даже не враг. Она оценивающе смотрит в его холодные голубые глаза, на длинные темные ресницы, гневливо сомкнутые губы, чуть подаётся вперёд, будто из любопытства — Хоумлендер тотчас неосознанно, безотчетно тянется к ней, дыша прерывисто и с усилием. Штормфронт мягко отталкивает его рукой, чуть насмешливо улыбается. Ей явно нравится то, что между ними не происходит. — Дай мне повод гордиться моим лидером, дедуля. Дай повод — тогда и поговорим более…конструктивно. Бросив на него последний кисловатый взгляд, она вольно уходит из комнаты, будто не желая мешать черному от гнева Хоумлендеру осваиваться с ворохом новых для него мыслей, чувств и весьма себе противоречивых желаний.

***

Крыша башни Воут-Тауэр — лучшая смотровая площадка во всем Нью-Йорке. Утверждение не голословное — в музее «Воут» под пуленепробиваемым стеклом хранится бумажный сертификат, подтверждающий в высшей степени почетное звание. Для скептиков, в музеи не заглядывающих, доказательством может послужить металлическая табличка, запечатанная в камне у входа в здание, на которой выбито все то же самое, что написано в бумажном сертификате. Проектировавший башню конструктор, некто Теодор Блейзман, при разработке проекта особое внимание обращал на архитектурный ансамбль города, желая охватить как можно больше достопримечательностей, чтобы пытливый турист смог увидеть с высоты птичьего полета и неспящие огоньки Таймс Сквер, и просторы Центрального Парка, и даже скрипучую линию Бруклинского моста. С задачей своей архитектор справился на отлично, но никак он не мог учесть, что с 2007 года площадка будет закрыта для посетителей стараниями Хоумлендера, не без труда (экскурсии = деньги), но все же дернувшего за нужные ниточки. «Людей много, они вопят, меня это отвлекает. В моем собственном доме — никаких блядских зевак, ясно?». Осматривать город с лучшей его точки отныне и вовеки веков было позволено только Хоумлендеру, которому, надо признать, все это было как не в коня корм — умение летать открывало ему куда более интересные виды Большого яблока. И все же он периодически выбирался на крышу — чтобы лишний раз напомнить себе о том, что существует в его жизни и такая уникальная, другим людям неведомая возможность. Сегодняшний день для вылазки как нельзя идеален. Хоумлендер стоит у самого края башни, перед глазами его — ночной Нью-Йорк, горящий тысячами огней, гудящий тысячами автомобилей, бормочущий тысячами ртов. Темноту ночи то тут, то там разрезают лучи прожекторов, окна вспыхивают и гаснут, рекламные баннеры крикливо полыхают поодаль. Где-то там, впереди можно разглядеть гигантский экран прямо поверх небоскреба, на котором он сам, Хоумлендер — с широкой уверенной улыбкой, с руками, сложенными за спиной — сияет надеждой и верой в людей, убеждая их, что именно они — настоящие герои. Через пару минут картинка мелкими квадратами меняется — теперь с экрана на город, гордо выпятив подбородок, поглядывает его новая знакомая Штормфронт. — Я делаю всё, что я сам захочу, — скалится Хоумлендер, и неуёмное, ничем не подавляемое желание так настырно, так требовательно ноет в паху, что нет иной возможности от него избавиться, кроме как его удовлетворить. — Я делаю всё, что я сам… Он повторяет это снова и снова, пока помогает себе кончить рукой, стоя все там же, на самом краю, и непрерывно, с ненавистью глядя при этом в насмешливые черные глаза, щуро изучающие его с большого экрана. — Я делаю… Весь этот город, весь этот мир принадлежит ему, одному ему, только ему, никому иному, не при каких условиях, никогда. Никому он не позволит стать между ним и этим гребанным миром, занять свое место, сделать его в глазах толпы бесполезным, ненужным, бессмысленным, слабым жалким… — Я… Мысли влёт заканчиваются, освобождение накрывает волной — расслабляет, едва не сбивает с ног, дает секундное забвение, чтобы спустя пару мгновений липким отвращением растечься в душе — ко всему тому, что вокруг него, и ни в коем случае — к себе, ведь тема эта запретная, запечатанная, закрытая, и лучший человек планеты себя ненавидеть не должен никак. Внизу все так же гудят автомобили, мигают баннеры, шумят улицы — жизнь шагает своим валким, но упрямым чередком. Он привычно смотрит на мир под своими ногами, словно в стеклянный шар, куда забыли сыпануть поролонового снега, и ничего дельного, кроме досады и детской, во всю широту груди, обиды, испытать не способен. Он не может быть там, внутри шара, и не может разбить его, чтобы внутрь забраться. Так что же он может вообще — всесильный Хоумлендер? Быть может, наглая девка права? Только и остаётся ведь, что делать все, что только сам захочет.