Вечный полдень

      Но взял он меч, и взял он щит,       Высоких полон дyм.       В глyщобyпyть его лежит       Под дерево Тyмтyм.              Он стал под дерево и ждет,       И вдрyгграахнyл гром —       Летит yжасныйБармаглот       И пылкает огнем!              Раз-два, раз-два! Горит трава,       Взы-взы — стрижает меч,       Ува! Ува! И голова       Барабардает с плеч.              О светозарный мальчик мой!       Ты победил в бою!       О храброславленный герой,       Хвалy тебе пою!       Льюис Кэрролл (перевод Д.Орловской)

      Когда они выбрались на твердую дорогу, было уже далеко за полдень. Багровый, затянутый дымкой косматый шар солнца готов был вот-вот упасть за острые верхушки елей ближнего леса. Навскидку, до него оставалось пару часов пути. Там, конечно, будет прохлада, мягкая трава, там перестанут кружить в белесом небе над дорогой ястребы и воронье – не увидят, не донесут, — там, в лесу, будет легко и спокойно… и кончится вот эта замечательная дорога, вымощенная охристой мелкой плиткой… с ума сойти, кто же может себе позволить вот такие дороги посреди чистого поля… кончится легкая дорога, потянутся лесные просеки, перевитые, будто вспухшими венами, древесными корнями, с промоинами луж после вчерашнего дождя, с комарьем.       Не будет никакого отдыха.       И лесного ручья не будет тоже.       Ты не напьешся до тех самых пор, пока вы не дойдете до границы.       Ты так и будешь толкать эту проклятую телегу, помогая двум тощим лошаденкам тащить их горький груз.       Лошадей и телегу они нашли в одной из брошенных деревень. Там было пусто, дома наполовину сожжены, наполовину разграблены. В палисаднике одного из домов, заросшем мальвами и кустами смородины, паслись две лошади – соловая и гнедая, сейчас, впрочем, одинаково серой масти. Щипали траву мягкими губами, тяжело вздымались от дыхания раздутые животы. Забор в палисадник был повален.       На заднем дворе этого же дома нашлась телега – на удивление целая. Как будто кто-то нарочно оставил ее для них, чтобы они могли завершить свое страшное дело.       И вот теперь они едут.       То есть на самом деле они идут позади телеги, подталкивая ее на дорожных ухабах, идут уже второй день подряд, спотыкаясь и слабея с каждым шагом, старательно притворяясь друг перед другом, что полны сил и решимости довести все до конца.       Конечно, сейчас им намного легче, чем было до того, как нашлись две эти полудохлые клячи. Тогда в их распоряжении были всего лишь сооруженные из елового лапника, плащей и кожаных ремней волокуши, а на вымощенную желтыми плитами дорогу они тогда еще не вышли, и при одном воспоминании о том, как это все было, хотелось плакать.       Впрочем, сейчас плакать хочется не меньше.       — Не могу больше, все. – В изнеможении Алиса опустилась в траву на обочине дороги.       — Что-о?       — Что слышал. Не могу. Это все не имеет никакого смысла. Он, наверное, умер уже. Или все равно умрет раньше, чем мы дойдем.       — Иди посмотри, — невозмутимо велел Шляпник. Он вел себя так, как будто не было для него ни этого пути, ни всего, что случилось до того. И если бы не изорванная одежда, не грязное лицо и руки, можно было бы подумать – он только что вышагнул из своего собственного мира. Мира, где нет никакой войны, где всегда пять часов и время пить чай.       И шляпу свою он тоже давно потерял.       — Кто пьет чай, тот отчается, — сказал Шляпник, кривя рот в дурацкой улыбке. – Иди погляди, что там с нашим другом. Не думаю, что он решил обмануть наши надежды и все-таки помереть. Но кто его знает.       Тихо поскуливая от боли в уставших ступнях, Алиса все-таки встала. Подошла к телеге, приподняла край полотнины.       Черт бы побрал все на свете.       Он был еще жив.       Дрогнуло кожистое веко, поползло вверх, открывая синеватый белок глаза; мутный зрачок сфокусировался, и Алиса отразилась в нем, как в кривом зеркале.       — Видишь, как бывает, — сказал Шляпник. – Когда голова барабардает с плеч. Это только в детских песенках выглядит радостно.       — Зачем ты тогда его убил?       — Если бы я его убил, тогда он бы умер. Логично? А он живой. И я очень надеюсь, доживет до границы. Хочешь отдохнуть? Ты выглядишь усталой. Я могу развести костер. – Он вынул из жилетного кармана часы – закопченную серебряную луковицу на цепочке, — щелкнул крышкой:       — Сейчас как раз пять часов, будем пить чай.              Маленький костерок, разложенный в стороне от дороги, в распадке посреди широкого луга, отчаянно дымил и пырхал искрами. Лошадей распрягли и стреножили, и теперь они бродили в высокой траве и пофыркивали, и было видно, как они встряхивают гривами, как от каждого их движения взлетают с земли мелкие ночные мотыльки и теряются в ползущем из распадков тумане.       В узелке, припрятанном в куче тряпья на телеге, как раз в страшных извивах змеиного хвоста, нашелся жестяной чайник, железная банка с заваркой и завернутый в относительно чистый носовой платок обломок кускового сахара. Желтый и дырчатый, как летняя луна на восходе.       — Откуда это все? – удивилась Алиса. Сколько она помнила, никакого чайника они с собой не брали.       Они вообще не брали с собой ничего, они отступали с поля боя, как воры, как последние предатели. Потому что если бы хоть кто-нибудь увидел их и понял, что именно они собираются делать… ни своим, ни уж тем более чужим это бы не пришлось по нраву.       Они отступали, как трусы, и единственное, что взяли с собой – это вот его. Это чудище, тяжело вздыхающее на телеге, укрытое рядном, будто и впрямь покойник, чудище с нелепым именем и еще более нелепой судьбой.       Еще до того, как увидеть его впервые в жизни, Алиса думала, что он похож… она так и не придумала толком, на кого он может быть похож. Для этого названия в ее мире не придумали зрительного образа. Длинное закованное в броню тело с острым гребнем шипов вдоль хребта и таким же шипастым сильным хвостом, мощные лапы, довольно куцые крылья, тупая морда и пасть, полная зубов. Все по отдельности не вызывало ни ужаса, ни отвращения, но она слишком хорошо помнила, как увидела его впервые.       В огненном зареве, изрыгающего пламя. Падающего с небес, неотвратимо, как судьба.       Он был прекрасен, как может только быть прекрасно абсолютное зло. Но абсолютным злом он не был.       Он был просто последний, единственный в своем роде. Нисколько не заслуживающий того, чтобы быть убитым и отданным после на потеху толпе.       Потому что всякая жизнь и всякая смерть имеют право совершиться в достоинстве.       — Держи свой чай, — сказал Шляпник, протягивая Алисе обернутую носовым платком жестяную кружку. – Осторожно, не ошпарься, это все-таки кипяток. Сахар?       — Скажи еще – лимон и сливки.       — Сказал бы, но нету. Вот потом, когда мы все закончим…       — Мы никогда, никогда ничего не закончим! — она оттолкнула от себя чашку, плеснул кипяток, по счастью, мимо.       — Тише, дитя! Ты что?! Тише…       Стрекотали в траве кузнечики. Небо на западе было розовым и нежно-золотым. Как будто никогда и нигде не было войны.       — Мы дойдем до границы и тогда все кончится. Мы его отпустим, и он будет жить где-нибудь там… в каком-нибудь лучшем из миров. Здесь-то, сама понимаешь, его убьют. Если не я, то кто-нибудь другой. Прискачет печальный рыцарь на белом коне, бродячий рыцарь… Посмотри на меня, дитя.       — Я не дитя, — сказала Алиса, поднимая глаза, понемногу переставая всхлипывать.       Перед ней сидел немолодой человек с очень усталым лицом. Теперь, без белого грима и нарисованной улыбки, он выглядел растерянным и нелепым, и невозможно было поверить, что это – тот самый герой, который сразил Бармаглота… ладно, назовем уже вещи своими именами.       Светозарный мальчик.       Смешно.       — Как тебя зовут? – спросила Алиса. – Я не могу тебя никак не звать.       — Ты же знаешь, — удивился он. – Шляпник. Меня зовут Шляпник.       — Это не имя, — возразила она терпеливо. В носу и в горле было щекотно от невыплаканных слез. – Это профессия. Например, сапожник. У тебя порвался сапог, вот, — она подергала за растерзанное Бармаглотовыми когтями голенище. – Если ты его починишь, я смогу звать тебя Сапожник.       — Хорошо, — согласился он так покорно, что Алиса даже удивилась: всякое видала она от этого человека, кроме покорности. – Тогда придумай сама.       Она помолчала, глядя в вечереющее небо. Кузнечики стрекотали тише, и от леса начинало тянуть сырой прохладой. Их сокровище на телеге дышало глубоко и размеренно, как будто чувствовало, что до границы осталось совсем ничего, и можно уже не умирать. Как будто эта близкая граница и впрямь придавала ему сил.       — Допустим, Джон, — сказала Алиса. – Давай я буду звать тебя Джонни. Тебе, знаешь, идет. Эй, Джонни!       — Эгей! – откликнулся он, впрочем, не слишком весело.       — Вставай, пошли. Хватит чаи гонять. Это пока ты был Шляпником, можно было пить чай и отчаиваться всласть.       — Ну конечно! – он кряхтя поднялся и принялся затаптывать костерок. – Шляпник пьет чай. А Джонни бодро шагает по дороге. Выучил погибель на свою голову…       Не говоря ни слова, Алиса подошла сзади и обняла его за шею. Неожиданно оказалось, что для этого ей пришлось привстать на цыпочки. Еще более неожиданным было то, что у Шляпника – то есть у Джонни, да, у Джонни! – колючая жесткая щека.       — Ты что, дитя? – удивился он, оборачиваясь.       — Молчи, молчи, пожалуйста…       Не было ни мира вокруг, ни неба, ни запаленного дыхания умирающего зверя.       — Ты спятила, — сказал Шляпник едва слышно, разжимая объятия.       — Может быть. Знаешь, вот прямо сейчас мне совершенно все равно. И нет, я не пожалею. Я никогда не пожалею об этом.              Дорога из желтых кирпичей кончилась так неожиданно, что сперва Алиса даже решила, они просто потеряли путь в сгущающихся сумерках. Дальше было только ровное поле, черная стена леса по правую руку и синеющее небо с яркой звездой низко над горизонтом.       Посреди поля торчал полосатый столб. Далеко впереди – еще один, смутный в наползающем тумане.       — Все, — сказал Джонни. – Мы пришли.       — И что дальше?       — Не знаю. Наверное, разрезать ремни и выпустить его. Пускай летит.       — И пылкает огнем, — пробормотала Алиса. – Слушай, как он полетит, если ты почти превратил его в решето. Я вообще не понимаю, зачем ты с ним бился, если он такой… замечательный.       Шляпник поглядел на нее с недоумением.       — Я же говорю – дитя. А ты не веришь. Неужели ты до сих пор думаешь, что я именно с ним бился?       Алиса откинула с телеги рядно. Бармаглот не шевелился, вообще не издавал ни звука, даже, кажется, не дышал. Только смотрел на нее. Ясный взгляд, в зрачке отражается синее небо и девочка со смятенным лицом и растрепанными рыжими волосами.       — А с кем?       — С Королевой. Нужно было как-то защищать вас от нее. Кролика, Чешира, весь этот мир… тебя.       — Уж Чешир бы точно смог сам за себя постоять.       — Не придирайся к словам. Сказки любят точный ход событий. Сказано – герой должен бороться со злом. Какая разница, кого назначили на эти роли.       — Мы не роли, — сказала Алиса. Отчаянно хотелось плакать. Но на сегодня, наверное, уже хватит слез.       Шляпник мягко погладил ее по щеке.       — Поэтому мы с тобой тут. И с ним тоже.       Алиса из-под ладони всматривалась в туман за пограничным столбом.       — Что с ним там будет?       — Понятия не имею. Там чужая земля. Чужая сказка. Там ему тоже найдется место. В сказках, знаешь, полным-полно драконов. Будет себе принцесс воровать…       — И какой-нибудь бродячий рыцарь рано или поздно снесет ему голову.       — Сказки устроены… своеобразно.       Шляпник отпустил поводья. Алиса могла бы поклясться: он улыбался. Но то ли сумерки шутили с ней скверные шутки, то ли она просто сильно устала, но сейчас она не могла разглядеть на его лице даже тени усмешки.       — Поворачивай, — сказала она.       — Что?       — Поворачивай, я сказала! Мы отпустим его здесь.       — Здесь-то его точно убьют.       — Здесь мы с тобой, — напомнила она со сдержанным ликованием в голосе. – И посмей мне только сказать, что я зря тащилась с тобой и этим кошмаром через всю Волшебную страну.       И закрыла глаза, чтобы не видеть и не слышать, как Шляпник сейчас начнет гневаться и возражать.              Стояла оглушительная тишина. Устав ждать, Алиса взглянула из-под ресниц.       Не было никаких сумерек.       Ослепительный полдень сиял над миром, яркий, как будто только что сотворенный. Стрекотали кузнечики.       Далеко-далеко, похожий на острую точку в сияющем зените, парил в небе дракон.              11 мая 2014 год       Минск.