together forever

компас сбивается, вечно сбивается в её руке, заходится сумасбродной вертушкой, трещит корпусом, ломается на пыль, на стеклистое зерно — цифры чернью мажут руки, стекают вниз по оголённым бёдрами и ступням, магнитная стрелка жалобно кричит и разрывается на север, юг. восток запад — и всё начинается заново. * * * она помнит влажные глаза льва в зоопарке. веснушки — дурацкие и неумело рассыпанные, благородные и потретные. улыбку — кто вообще так улыбается; это пугает, это нелепо и несуразно, это- просто продолжай, прошу, улыбнись ещё раз, солнечный мальчик. любопытная девочка с соседнего дома. вихрастый покупатель в магазине, что странно и знакомо косится из очереди. она помнит руки — преимущественно мужские, но бывают и женские, конечно. широкие и надёжные, они пахнут корабельной сажей, домашним хлебом, каминным теплом, нагретым янтарём, овсяным лошадиным загривком, турецкими сластями, хладью оружия. руки, которые подхватывают и кружат — кружат. не отпускают. она помнит кровь — ни капли голубизны, лишь рдяной, ржавый, багровый на светлой рубахе, на тёмном мундире — подтёки на месте сердца. это отпечатывается так чётко, что несколько жизней подряд она помнит только кровь — между большим и указательным, в ложбинке ключиц,их кровь, его, чужая, на спине, ладонях, нежном посмертном взгляде. она помнит сотню имён, десяток кличек и единицы — «почему ты так со мной поступаешь? что я сделал не так?..». она оправдывается: меня отдали по расчёту, дело не в тебе, мне запретили родители, мы не можем быть вместе, прости. она помнит букву «л» — видимо, у мироздания нет фантазии и нет жалости, раз эту букву они делят пополам: в имени, ласке, любви, линейной и спиральной плоскости бытия, в ломаной кривой алфавитных  порядков всех времен, народов и стран. она помнит объятия — до одурения крепкие. всепроникающие и дарящие нечто сверхнадежды и сверхлюбви, остающиеся медовым следом на щеках, золистым пятном на плечах, копотью у сердца, призраком тёплых ладоней на спине. она видит юношу-друида — тот делает странные пасы руками, угощает её снегом и мёдом, уводит в танец в лесное лоно. он тянет к ней руки-ветви, хохочет древесно и глухо, и льнёт, и плачет, а по коре струится пьяная рыжая смола — с последней её каплей юноша застывает, и больше не тянется, не плачет, не смеётся. она видит колдунью в острие огня — её медные волосы сплетаются с пламенем и уходят в алый. вчера они с ней целовались за углом церкви, и та, смеясь, вплетала в её косы дикие ромашки. она видит крошечного палевого щенка — он прибивается к отцовскому дому поздней осенью и вырастает в огромного пса, любовно лижет руки, а на закате ноября, испачканный волчьей кровью, умирает у неё на руках. она видит сироту и лучшего друга, улыбка которого стоит тысячи солнц, а рубашка по-львиному стягивается у горла. он отдаёт жизнь за неё раз за разом и рвётся в следующую, чтобы отдать снова. она прядёт талисман из шёлковых нитей зеленоцветья, медных заклёпок с пшеничное зерно, корней ранневесенних цветов, линий жизни с веснушчатой ладони. она прядет талисман и отдаёт — ему, ей, застёгивает на шее, но это не помогает — в конечном итоге. не всегда им везёт — судьба расщедряется то рано, то поздно, а тело не выбирают в небесной канцелярии. тогда она не помнит ни рук, ни крови, ни имён — она видит лукавую россыпь веснушек на тигровой лилии в парке, оранжевый блеск апельсинов с восточного рынка, трещание лесного костра, дерзкую ирландскую чечётку и пыль в глаза. она с счастливой грустью улыбается своему отражению, клумбе, копоти и искрам, пока в глазах набухают слёзы, в следующий раз — обязательно.