Cry About It Later

В Гриндейле тихо и сонно, а еще постоянно идет дождь. Эллисон зябко кутается в новую парку, поглубже натягивает на голову капюшон и решительно шагает по дорожке через лес — их с отцом новый дом стоит на отшибе, имеет дурную славу, да и выглядит соответственно, но она не боится ни лесных чащ, ни старых домов, ни обитающих в этих домах призраков. У Эллисон есть свои собственные призраки — спрятанные глубоко-глубоко в темных закоулках ее души, надежно запечатанные горечью и скорбью до лучших времен. Когда ей захочется ощутить страх — она заглянет туда, в эти тайные уголки своей памяти, но не теперь. Теперь у нее новая жизнь, теперь у них с отцом новое дело и новая цель. Они только так теперь и существуют — ставят себе задачу и выполняют ее вопреки всему, потом и кровью получают свое и доказывают свою нужность… Кому? Черт возьми, не друг другу. Им с отцом теперь даже смотреть друг другу в глаза сложно — и они стараются пересекаться как можно реже, сводя общение к минимуму, сосредотачиваясь на самом главном. У них целый дом на двоих: большой, старый, гулкий, в нем затеряться легко и просто, и так они и делают — избегают друг друга и неловкостей, которые неизменно случались бы, ужинай они вместе или просиживая по вечерам у телевизора. Они — Ардженты, последние из живых, одиночки с тяжким грузом прошлого. Такие, как они, не смотрят по вечерам телевизор — они изучают карты городской канализации и чистят оружие каждый за своей закрытой дверью, вот как все устроено. И им это подходит — только так это и может сработать, только так они и держатся, только так и не разваливаются на куски. Они — последние, кто выжил, и чтобы оставаться живыми дальше им не нужно друг от друга ни любви, ни жалости. Лишь твердая уверенность, что стоящий за твоей спиной тебя всегда прикроет — и у них это есть. Бывший дом Спеллманов все еще встречает жильцов и редких гостей вывеской «Похоронный дом Спеллманов». Эту вывеску следовало бы давно снять, ведь никто здесь больше не занимается подготовкой к похоронам, но все же кое-какое отношение к смерти новые хозяева имеют, так что вывеска остается на своем месте, будто злая шутка. В конце концов, Спеллманы все еще здесь — больше не хоронят, но похоронены. И к Спеллманам все еще время от времени кто-то приходит — многие из этих гостей в последний раз, в буквальном смысле. Эти гости из чужого прошлого — они в каком-то смысле настоящее для Эллисон. Ее цель, ее дело, ее задание. Ее новый смысл жизни. Николас Скрэтч приходит так же, как другие до него — под покровом тьмы, без какой-то явной цели, следуя за тоской и горечью разбитого сердца. Он дежурно стучится в полуоткрытую дверь, а затем проникает в дом вместе с осенним сквозняком и пожухлыми листьями, липнущими к подошвам его тяжелых ботинок. Ему хочется бесшумно скользить вверх по старой лестнице, но скрипучие ступени выдают его задолго до того, как он оказывается в полумраке коридора на втором этаже. Он точно знает, куда идет — в комнате, где затаилась Эллисон и ее стилеты, когда-то по утрам просыпалась та, кого звали Сабрина. Юная белокурая ведьма, которую он любил и которая все еще не отпускает его, хотя никогда уже не назовет его по имени в мире живых. Николас Скрэтч пришел навестить призрак своей возлюбленной и предполагается, что он встретит свою смерть — в комнате Сабрины теперь долгими ночами изнывает от бессонницы бледная и жестокая Арджент, которая ведьм сжигает на костре по примеру инквизиции и при этом не испытывает ни жалости, ни угрызений совести. Дверь в комнату распахивается медленно, а стилеты вонзаются в живот ведьмака всего за один миг — вот только Николас Скрэтч не захлебывается кровью и не пытается тяжело осесть на пол. Он крепко вцепляется в жилистые предплечья своей убийцы и смеется так дьявольски, что в жилах должна бы стынуть кровь. У Эллисон не стынет — ее кровь давно уже превратилась в лед, она не боится одержимых, ведь об одержимости она знает если не всё, то чертовски много. — Над чем ты смеешься, ведьмак? — спрашивает Арджент, проворачивая лезвия в ранах так, чтобы боль ослепляла и заставляла кричать. Но Николас Скрэтч не кричит, лишь в его глазах вспыхивают упрямые огоньки. Так смотрел на нее Айзек, когда она приказывала умерить свой пыл и не донимать ее. Так смотрела на нее Лидия, когда она просила ее не высовываться и оставаться в безопасности. Может быть, из-за этого взгляда Эллисон и не убила его. Или виной всему было одиночество, исподволь гложущее ее изнутри и ослабляющее твердость ее руки и верность принципам? Ведь так уже бывало и прежде. Она давала слабину, она не выполняла свою работу до конца из эгоистичного желания сделать свою жизнь чуть приятнее и теплее… — Ты всегда так ведешь себя с парнями? Сначала пытаешься убить, а потом штопаешь их? — Такое я проворачиваю только с красавчиками, — мрачно усмехается Эллисон, заканчивая кривой шов на животе Скрэтча весьма болезненным стежком, от которого тот морщится. — Но это не случается часто. Так что ты, можно сказать, избранный. Ведьмак улыбается — почти расслабленно, почти ласково, почти польщенно, а затем вдруг спрашивает: — Это ты убила Сабрину и ее семью? — Станешь мне мстить, если да? — Месть никогда не приносит должного удовлетворения, Эллисон… Мы все делаем то, что должны. — Приятно, что ты понимаешь это, Николас. Мне так нужен кто-то, кто понимает, как устроен этот мир. — Как долго, Эллисон? Как долго я буду тебе нужен? — Мы не будем загадывать наперед, Николас. У него на запястьях — кандалы, лишающие магических сил. У Арджентов проклятых артефактов хватит на три жизни — вот и этот пригодился. У него на шее стальной ошейник, цепью прикованный к стене подвала — далеко не убежит, даже если захочет. Подвал не темный, не сырой и не жуткий — Эллисон вовсе не чудовище, ей нравится, когда важные для нее люди окружены комфортом. Николас, конечно, не похож на Айзека — Айзек ведь ее в самом деле любил до того, как Эллисон пришлось посадить его на цепь. Ник ее не любит, но вполне вероятно, что сможет полюбить — и потому он продержится дольше Айзека. Милого Айзека, чьи кудри навсегда в ее памяти останутся слипшимися от крови — не стоило ему тогда пытаться сбежать. Вся стая уже была мертва, а вот у него был шанс выжить. Жаль, он этот шанс не использовал… Ник будет умнее — он циник, он умеет верно расставлять приоритеты. Он, быть может, сразу разгадал ее и спровоцировал нарочно — чтобы получить возможность выжить. И этим он напомнил ей Лидию — она тоже умела просчитывать наперед, эта рыжая бестия. Не так хорошо, как умела делать это сама Эллисон, конечно — потому и умерла в муках, но это было ее личным выбором… — Ты снова заперла кого-то в подвале, Элли? — отец глядит на нее хмуро, из-под вечно насупленных бровей. Его рот окружен горестными складками, и эта его вечная скорбная мина прямо сейчас раздражает: ей сейчас не до печалей прошлого. — Мы же договорились, что оставим прошлое в прошлом, папа. — Да. И я думал, что это будет значить, что в Гриндейле ты не станешь больше заводить своих особенных питомцев. — Айзек и Лидия не были моими питомцами, папа. Я любила их. — Конечно. Как до этого любила Тайлера и Стефана в Мистик-Фоллз. — Я не хочу сейчас говорить об этом, хорошо? Это слишком болезненная тема. — Он должен быть мертв через неделю, Элли, — бросает ей в спину ультиматум отец, когда Эллисон буквально сбегает от него прочь. — Или тебе снова придется вернуться в лечебницу. Лечебница! Вот чем он всегда ее пугает. Вот отчего она снова и снова вынуждена терять тех, кто ей дорог. Отец просто не понимает, что ей нужна отдушина — он чертов робот, бездумно выполняющий свое предназначение, а она — она совсем другая! Ей нужен кто-то, кто поможет ей забыть всех тех, кого она потеряла — хотя бы ненадолго. Что ж, Николас Скрэтч получает всего неделю. Это ничтожно мало, но с другой стороны — она поплачет об этом позже. Время скорби всегда наступает именно тогда, когда нужно.