В переводе не нуждается

      — Аыпббв пивпрв выштжп!       — Танюша, ну зато я не опоздал. — Журналист переводит взгляд на часы. — Вот, даже на двадцать секунд раньше.       Таня еле сдерживается от подзатыльника. Останавливает её только то, что Журналист и без её рукоприкладства выглядит так, словно до дома он не шел, а катился кубарем головой вперед. Хотя может все так и было, она бы не удивилась.       Без лишних слов, Таня втягивает его в квартиру и тащит по направлению гостиной.       — Танечка, ну ты чего, не суетись… — Отбивается Журналист, неловко отряхиваясь. — Я ж непораненный совсем, только припылился немножко, когда с горы уронился.       При этих словах Таня сама чуть было не роняет аптечку.       — Дысхиевпа пра веенд рааррд?!       — Да все хорошо, не переживай, эта совсем маленькая гора была, почти совсем не гористая! Просто поступил сигнал, что на её вершине общество горцев-мутантов прячут космический корабль, построенный еще до падения Катамарановского метеорита. — Голос Журналиста тут же становится профессионально-нагнетающим, а рука достает из кармана микрофон. — С помощью него, они планируют тайно эмигрировать в космос и заполонить его своими кланами и своими горами.       — Авжевв?       Он сникает.       — Нет, не нашел. Только козы пасутся, травку щиплют. Ой, — Он вспоминает и сникает еще сильнее. — Я ж тебе травы оттуда нарвал, гористой. А потом упал, и все помял, пришлось выкинуть.       Кажется, потеря букета для неё огорчает Журналиста куда сильнее собственных увечий. У Тани иной взгляд. Она садится рядом, доставая из аптечки вату и йод.       — Давай я сам, я умею. — Но Таня его не слушает.       Он до сих пор не привык к такой заботе о себе. Не привык к её мягким, теплым рукам, что сейчас осторожно касаются его рассеченного лба, дезинфицируя царапины. Попадая на раны, йод предсказуемо начинает щипать, и Журналист морщится. Таня невольно улыбается и дует на ранку.       Упав, он немного содрал костяшки пальцев, приходится обработать и их. Контраст его грязных, израненных рук с её холеными ладонями настолько силен, что Таня опять не может удержаться от вздоха. Журналист молчит, смиренно дожидаясь, пока она промоет все ссадины. Когда Таня заканчивает, не отпускает её руку, и жалобно глядит сквозь замызганные очки.       — Не сердись, пожалуйста. Я просто опоздать не хотел.       К тому, что дома его теперь ждут, он тоже пока не привык. А у Тани какой-то особый пунктик на опоздания, стоит ему задержаться хоть на десять минут, как она уже готова впасть в истерику. Он подозревает, что это из-за Сапогова, который мог часами заставлять её ждать свое фешенебельное высочество. Меньше всего Журналисту хочется видеть её слезы, и тем более быть их причиной. Поэтому сегодня пришлось с горы не спускаться, а бежать вприпрыжку. Он не опоздал, но зато упал и все равно её расстроил своим побитым видом.       Он невеселых мыслей его отвлекает примирительный поцелуй в щеку. Таня больше не сердится, Таня ненавидит опоздания, но еще больше — когда её Журналист грустит.       — Эаллвк.       К её непередаваемому диалекту Журналист тоже пока не привык (но честно старается и тайком ведет «Танюшко-Русский словарь» записывая туда по памяти непонятные фразы), но это слово он уже знает. Ужин.       На ужин сегодня запеканка с мясом и овощами. На куске Журналиста двойная порция сыра, Таня помнит, что он его любит. Еще она сделала греческий салат, и на удивление, Журналист не начинает искать в нем греков, как было в прошлый раз с «Цезарем». Хороший знак. Татьяна не теряет надежды однажды убедить его, что и птичье молоко делают без надоя птичек. А быть может, когда-нибудь она и свой фирменный «Наполеон» ему приготовит.       Журналист сильно проголодался, но ест не спеша, смакуя. Домашняя еда тоже пока для него в новинку, тем более такая. У него никогда руки не доходили себе даже яичницу пожарить, жил на одних бутербродах. А порой, увлекшись сбором улик, забывал и про них. Таня это сразу пресекает, и если Журналист уходит на очередное расследование, наливает ему суп в термос.       — Очень вкусно, спасибо. — Проглотив последний кусок, он убирает пустые тарелки в раковину. Таня противится, но здесь уже он проявляет твердость. — Танюш, я все помою. А ты иди и телевизор включи пока. Скоро «Слезы сентября» начнутся.       Журналист старается не пропускать ни одну серию, тщательно фиксируя все сюжетные перипетии в отдельную тетрадь. Он охотно делится с Таней своими соображениями по поводу будущих серий и местных любовных шестигранников, но она не очень верит в то, что вдовствующая графиня Эурика на самом деле польская шпионка, а новая любовница дона Валентино — ёё переодетый внук. Персонажи сериала, похоже, тоже пока в это не верят. «Слезам сентября» определенно нужен свой Журналист, который бы раскрыл им глазенки и вывел на чистую водицу всех злодейских персонажей, особенно мерзавца Рикардо.       Когда начинает играть музыка заставки, он уже успевает все вымыть и сидит на диване, вооружившись тетрадкой в одной руке, а другой обняв прильнувшую к нему Таню.       Спустя двадцать минут сюжета и четыре рекламы, воцарившему умиротворению приходит конец.       — Какого черта?! — Кричит Журналист, а рука опять тянется к микрофону.       — Тшш. — Таня сердито глядит на него, прикладывая палец к губам.       — Да-да, конечно, прости. — Спохватывается он, возвращая руку на её плечо. Взгляд вновь обращается на экран, где белокурая девушка страстно целуется с высоким офицером, бесцеремонно задирающим её бальное платье. Журналист опять начинает закипать.       — Нет, ну это же просто невоообразительно. — Возмущенно шипит он. — Как Антонелла не понимает, что этот хлыщ, сэр Рикардо, просто её использует? Ему же не она нужна, а её наследство! Стоит им пожениться, как он и её бросит, сбежав с деньгами. Разве она забыла судьбу Мариэтты?       Таня успокаивающе поглаживает по груди своего взволнованного мужчину. Она более снисходительна к слепоте глупышки Антонеллы, что сейчас млеет в объятиях красавчика Рикардо. Сама была такой, сама носила розовые очки поверх закрытых глаз. И когда они разбились стеклами вовнутрь, сомкнутые веки от боли не спасли. Ничего, сейчас всего лишь 250 серия, впереди еще столько же. Антонелла успеет повзрослеть, поумнеть и прозреть. И даст шанс неприметному, но верному Жерару, а коварный Рикардо впадет в депрессию или в кому.       Душ Журналист всегда принимает холодный, почти ледяной. Говорит, это его закаляет и бодрит, не дает раскиснуть. На взгляд Тани, ему бы наоборот, не помешало бы хорошенько расслабиться, особенно перед сном, потому что и он без душа носится как ужаленный. Она делает себе мысленную пометку как-нибудь затащить Журналиста в горячую ванну с пеной, морскими солями, ароматическим маслом и собой. Ему обязательно должно понравиться, хотя бы из-за последнего пункта.       Реклама заканчивается, и изображение на экране сменяет лучезарное лицо Ричарда Сапогова. Таня поджимает губы и щелкает пультом. Она больше не хочет видеть его в своей спальне, даже через экран. Хоть и говорят, что телевизор это не скрытая камера, но в Катамарановске и не такое возможно. Они однажды забыли его выключить, и на следующее утро её бывший выглядел куда злее и пьянее обычного, прошипев ей «I feel sorry ушкам ваших соседей»       Шум воды стихает, и спустя минуту, Журналист ныряет к ней под одеяло. Чистый, но замерзший как цуцик, зуб на зуб не попадает. Таня взвизгивает, когда ледяные ладони касаются её живота и тянут на себя.       — Йееддпадв!       — Ну Т-танюш, я ж без тебя не с-со-огреюсь. — Заискивает Журналист, не забывая прижаться поближе.       Как странно, что в его холодных объятиях ей становится так горячо. Таня недолго держится, послушно разворачиваясь к нему лицом, обнимая в ответ, делясь с ним теплом. Прохладные губы выцеловывают дорожку от ключиц до скул, поднимаясь выше. Касаются подбородка, щек, носа, сомкнутых век, что после раскрываются, обволакивая нежным взором. Журналист тонет в нём, как тонул в том болоте. С концами, без сопротивления.       — Таня, Танюша, Танечка… — Благоговейно шепчет он, продолжая расцеловывать её везде, где дотянутся губы. — Родная моя, солнце моё, счастье моё…       Она улыбается и целует его в ответ. Её пальцы путаются в темных волосах, соскальзывают на шею. Он глухо стонет, когда она требовательно обхватывает его бедра коленями. Дыхание сбивается, пульс начинает стучать в висках. Пальцы дрожат, пытаясь одновременно освободить и её и себя от белья. Таня ему помогает.       Когда они соединяются, тело Тани сводит сладкой истомой. Ласки Журналиста не блещут распутством и изобретательностью, но в них столько нежности, чуткости и безусловного обожания, что она всякий раз боится упасть, улететь, умереть от наслаждения. Приходится цепляться за его спину, когда ладонями, а когда и ногтями. Журналист её не подводит, не отпускает, держит крепко, не сбавляя темп. Продолжает касаться её губами, ловить её взгляд, убеждаясь, что ей хорошо. А ей хорошо, ей всегда хорошо, когда она с ним.       Очередной поцелуй заглушает финальный крик. Судорога проходит по телу, рассыпаясь вдоль жарким костром. Журналист обессиленно выдыхает, утыкаясь лбом в её плечо. Его продолжает бить мелкая дрожь, сердце колотится, перебивая дыхание. Теперь настает черед Тани его держать, не позволяя сразу отстраниться.       — Я же тяжелый…       Она только крепче прижимает его к себе. Пальцы осторожно перебирают волосы на загривке, постепенно успокаивая и расслабляя.       — Люблю тебя. — Слышит она его приглушенный голос.       Журналист мягко высвобождается и приподнимается на локтях, смотрит ей прямо в глаза своими, что без очков похожи на два глубоких колодца, на дне которых — звезды.       — Люблю тебя, — повторяет он. — Если бы ты только знала, Танюша, как же сильно я тебя люблю.       Она вновь улыбается, шутливо толкает его на кровать и тянет за собой одеяло, укрывая их обоих. Руки надежно ложатся на его талию, а голова пристраивается у него на груди.       — Яжыжпц. Й жа у авех.       Завтра он непременно сверится со своим словарем, но похоже и эти слова уже не нуждаются для него в переводе. Знаю. И я тебя тоже.