Явное

— Ну и что с тобой прикажешь делать? — опустившись на стул, мягко спросил сержант. Что делать Антон не знал. Осознание неизбежного обвилось вокруг хлыстом и душило все попытки вырваться на корню. — Ну и разукрасили же тебя, — разглядывая его изувеченное лицо в болезненном свете ламп, присвистнул сержант и посмотрел в его заплывшие глаза. — Есть что сказать, герой? Дипломатор возмущённо бился под грудью, отчаянно рвался прочь, желая вскочить со стула и, развернув его спинкой к столу, вальяжно развалиться напротив. «А вам?» — хотел спросить он и остервенело плюнуть в разлившуюся по лицу гримасу бесконечного удовольствия. Дипломатор вечно чего-то хотел, вечно требовал, тянул руки к его лицу и отмечал их почётным знаменем поверх спаянных свинцовой усталостью век. Антон промолчал. Он и так достаточно наговорил. — Н-да, — тяжело вздохнул Семён Палыч и грузно поднялся с места. — Вот ведь обрадуется твой папахен, когда узнает… Папахен знал. На самом деле, знал как полгода и был, очевидно, не рад. У них с Антоном была разъяснительная беседа и обмен тяжёлыми взглядами в зеркале заднего вида по пути из больницы. Молчание — знак согласия. Антон, что есть сил, молчал. — Алло, Эдик… И тебе не хворать. Как там у вас? Хорошо, хорошо. Я что звоню, дело есть… лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Ты приезжай, время пока есть… Не хочешь поговорить? — всё с той же улыбкой спросил Семён Палыч, разворачиваясь к Антону и кивая на телефон. Надо было молчать. Ждать отца, а лучше — адвоката. В идеале — смертную казнь. Время в допросной тянулось дольше, чем практика конфликтных переговоров. Дипломатор медленно покидал его: оседал на пальцы маслянистым слоем, выжигал глаза солью, сыпался красной коркой на края стола. Отец вошёл молча, поставил перед ним упаковку влажных салфеток, стопку ничейной одежды и стакан воды. Так же молча вышел и оставил Антона наедине с собой. Дипломатор хватал его за руки, настойчиво уводя трясущиеся пальцы от лица, но ничего не мог. Его уговоры не действовали: никакая «общая цель» не могла заставить Антона выйти из допросной, гордо подкинув плащ. И тем более не могла заставить его остаться. Дипломатор проиграл. Всё, что он мог, — жалко цепляться за Антона в надежде, что он их спасёт, и тянуть обоих на дно. До машины их проводили жадные взгляды и Семён Палыч — лично. — До скорого, Эдик, — с улыбкой попрощался он. — Жене приветы не передавай. Отец нервно хмыкнул и дёрнул дверь на себя. Тревожное мельтешение искрилось на дне его тёмных глаз. Антон видел, как тряслись его руки, когда он поправлял зеркало заднего вида. Антон видел, как плясали по лицу желваки. Когда отец резко свернул за угол и вышел из машины, чтоб покурить, Антон даже не удивился. Никто не знал, что говорить маме. Никто не знал, что говорить ей, ещё в первый раз, и в итоге набрехали оба: наплели, что подрался, чтоб не шокировать без нужды. Мама поверила, отчитала и с любовью погладила по щеке. Сказала: «Твой отец раньше тоже любил помахать кулаками». В этот раз улыбаться она не могла. — Что стряслось? — ворвавшись в прихожую, начала она. Отец молча швырнул ключи на стол и, не разуваясь, удалился на кухню, кинув угрюмый взгляд. Мама обеспокоенно зажгла в прихожей свет и ужаснулась: — Что с ним?! — обернулась через плечо, сделала несколько неуверенных шагов вслед за отцом и испуганно замерла. Антон потупился и пристыженно отвёл взгляд. — Антон… — слабым голосом позвала его мама и коснулась холодными руками расписанного лица. У неё тряслись губы и мелко дрожали плечи. Словно ток, её дрожь перешла к нему, и Антон почувствовал, как перед глазами вновь начинает плыть. Он хотел сказать ей: «Прости». Но слова рассыпались и осели в лёгких. — Что с тобой, Антон… — зашептала она, скользя наманикюренными пальцами по его щекам. — Что произошло? — Я скажу тебе, что произошло, — вышел отец, сжимая в руке пачку льда. — Наш Антон решил поиграть в героя… Силуэт размылся и поплыл по сетчатке. — И доигрался. Вырядился, как Зорро, вышел на улицу, собрал вокруг толпу… Антон прижал лёд к налившемуся фингалу и привалился к стене. Мама неверяще отняла руки от его лица, повернулась к отцу и принялась слушать. А затем сорвалась и не своим голосом зарыдала: «Как ты мог? Как ты мог позволить, чтобы они его…» — и зажала рот дрожащей ладонью. Антон пролежал лицом к стене ночь. Иногда за ней вспыхивали родительские голоса, но у него больше не было сил слушать — и не было говорить. Дипломатор остался в допросной, и слова остались в качестве улик вместе с ним. Из зеркала на Антона смотрела гнетущая пустота.