Двадцать лет спустя

— Признайся честно, — сердито взглянул на Льва Григорий, — отец тебя в детстве порол хоть когда-нибудь? Лев недоуменно уставился на него, перестав нервно постукивать носком ботинка по паркету. Занятию сему он предавался примерно четверть часа, пока рассказывал Григорию обо всем, что случилось у Любы, не переставая при этом вздыхать и сокрушаться: надо же было так оплошать! Но что поделаешь: это было сильнее него, вот и не сдержался. Он и так уж сколько времени мучился молча, хотя уже давным-давно мечтал полностью открыть мадам Райской свое сердце. — Нет, — ответил он. — Ни разу. Правда… однажды он все-таки отвесил мне оплеуху, когда я ударил Лару. Мы с ней поссорились из-за чего-то, сейчас уже и не вспомнить, из-за чего именно. Я, обозлившись, назвал ее глупой курицей, а после стукнул. Отец увидел, ну и… — А зря, — тут же отозвался Григорий, — как видно, той оплеухи тебе оказалось мало! Да и вообще, помнится, отец в одном из последних писем ко мне сетовал, что де был со мной излишне строг. И нельзя сказать, что это неправда… — Что, — усмехнулся Лев, — неужто для вас розог не жалели? Григорий кивнул: — Стоит признать, несколько раз мне доставалось, так скажем, по-крупному. К примеру, когда я нагрубил Федору Косачу. Он приехал к отцу с визитом, а я возьми да ляпни, что услышал намедни от Якова и еще кого-то из прислуги: мол, Федор Семенович — «никто иной, как нищий голодранец, который вот-вот без последних порток останется, поэтому явился он к Петру Ивановичу не иначе как в очередной раз денег клянчить». Отец услышал, вот и досталось от души и мне, и прислуге. Мать потом с отцом неделю не разговаривала. Ведь «Гришенька не виноват, он не понимает, что не стоит повторять грубости; это отцу следует лучше следить за тем, как ведет себя прислуга, и не дозволять им подобных речей да еще при ребенке». Еще несколько раз, помнится, меня наказывали так, что дня два потом сидеть было… довольно затруднительно. А с тобой, гляжу, papà впал в другую крайность. Все позволял и особо не ругал. Даже тогда, когда следовало бы. — Ну, — пожал плечами Лев, — мне, как видите, хоть и немного, но все же перепадало. А вот Лару, вы правы, он никогда и пальцем не тронул, даже и голоса не повысил. А если матушка, случалось, ее отчитывала, то всегда заступался за свою «красавицу». Однако же, — встряхнул он головой, собираясь с мыслями и отгоняя непрошеные воспоминания, — что мне теперь делать, Григорий Петрович? Григорий, коротко вздохнув, посмотрел Льву в глаза, еле заметно пожал плечами: — Боюсь, дорогой мой, теперь ты уже мало что можешь сделать, — отозвался он после непродолжительного молчания.

***

Лев прекрасно понял, что имел в виду старший брат: Люба Тихвинская прямо заявила Катерине Степановне, что больше не желает ее видеть. Госпожа Райская написала своей дочери целых два письма с просьбами о встрече и важном разговоре, но Люба первое письмо порвала, а на второе ответила, что знать больше Катерину Степановну не желает. Госпожа Райская попросила Григория Петровича помочь ей, но как теперь Лев понял, тот тоже мог лишь руками развести. А что тут сделаешь? Можно, конечно, прийти к Любе и сказать ей о том, что Райская — ее родная мать, но что это изменит? Люба скорее всего возненавидит ее еще больше. Хуже всего было то, что Льва Катерина Степановна также видеть не желала. Он приехал к ней на квартиру на другой же день после приема у Любы. Она была бледна, глаза покраснели, а под глазами — темные круги. Сразу понятно, что она не спала всю ночь и много плакала. — Катерина Степановна, — начал было Лев, — я хотел вам сказать… — Не нужно, Лев Петрович, — перебила его Райская, — поверьте, нам обоим будет лучше, если мы раз и навсегда забудем о вчерашнем безумии и никогда больше не станем поддаваться столь преступной слабости! — Я уже не раз и не два говорил вам, — стоял на своем Лев, — это не безумие. Я люблю вас и хочу, чтобы вы были рядом! Он шагнул к ней, обнял ее и зашептал на ухо: — Почему, ну почему вы мне не верите? Я давно уже не ребенок, и у меня было предостаточно времени, дабы разобраться в своих чувствах. Мне никто не нужен — только вы! Я хочу, чтобы вы стали моей женой! — Вы с ума сошли! — воскликнула она, резко отстраняясь от него. — Отнюдь. — Лев Петрович, — тяжело вздохнула Катерина Степановна, — прошу вас, одумайтесь! — Вы любите меня, — даже не спросил, а сказал как нечто само собой разумеющиеся Лев, — я давно уж догадывался, а вчера… То, как вы на меня смотрели, как целовали меня… Это не безумие! Вы любите меня точно так же, как я люблю вас! Она лишь отрицательно покачала головой. — Зачем же вы продолжаете упрямиться и отрицать очевидное? — спросил Лев. — Вы не сможете убежать от себя, да это и не нужно! Посмотрите же на меня, — он взял ее за руку, крепко сжал, пытаясь при этом взглянуть Катерине в глаза, — и скажите, что я вам безразличен! Катерина Степановна отвела взгляд: — Я не могу быть с вами, Лев Петрович! — терпеливо, точно неразумному младенцу, принялась объяснять она. — Я просто не имею право испортить вам жизнь, поймите же! — Вы скрасите мою жизнь, Катерина Степановна, ежели только согласитесь быть моей. И сделаете меня счастливейшим из смертных. — Вы как дитя, — передернула плечами госпожа Райская. — Упрямое и капризное дитя, которому родители не желают покупать новую игрушку. Вы такой же, как ваш старший брат. — Не переводите разговор на другую тему! — Льва начало это раздражать. К чему, скажите на милость, это бесполезное переливание из пустого в порожнее. — К черту моего брата! К черту вообще всех! Я прошу вашей руки! — Это невозможно! — Катерина села в кресло и закрыла лицо ладонями. — Неужели вы сами не понимаете, Лев Петрович, что это — невозможно. Лев, окончательно выйдя из себя, схватил со стола хрустальный бокал и швырнул его в стену. — Кто нам помешает?! — выкрикнул он. Катерина подняла голову, грустно улыбнулась и тихо проговорила: — Здравый смысл, Лев Петрович. Здравый смысл. Он подошел к ней, опустился на одно колено около ее кресла, снова взял за руку. — Это ваше последнее слово? В ответ она ласково погладила его по голове: — Вы же не можете не отдавать себе отчета в том, что… у нас с вами нет и не может быть будущего, Левушка. Во-первых, общество никогда не примет ваш… столь экстравагантный выбор. Я — старше вас на девятнадцать лет. Я — женщина далеко не самого благородного происхождения; дважды вдова. В довершение всему — простая актриса! У меня нет ни безупречной репутации, ни состояния, ни связей, ни даже молодости и красоты — ничего, словом, чем должна обладать та, кто может составить достойную партию вам — потомственному дворянину и наследнику столь респектабельного и состоятельного семейства. — Моя мать, — снисходительно улыбнулся Лев, — была актрисой. Она значительно моложе моего отца. У нее тоже не было состояния и, как вы изволили выразиться, связей в обществе. Но это не помешало им с отцом полюбить друг друга, заключить брак и прожить в любви и согласии целых десять лет. И кабы не больное сердце отца, то они и по сей день были бы вместе! — Но это же совсем другое дело, Левушка! — в глазах Катерины Степановны заблестели вдруг слезы. — Во-первых, ваша матушка все же была свободной женщиной, пусть небогатой, возможно, не слишком уж знатной, но отнюдь не дочерью крепостных, к тому же еще и внебрачной. Во-вторых, Петр Иванович давно уж сам распоряжался своими капиталами и к тому времени, как он назвал матушку вашу своею супругой, у него уже было имя, состояние, наследники… Поэтому-то своей жизнью он был в праве распоряжаться по своему усмотрению. А у вас, Левушка, есть, помимо всего прочего, обязательства перед семьей: вы должны продолжить род, стать его главой, занять то место, что предназначено вам по праву рождения. Я надеюсь, вы понимаете, что рядом с вами не место такой, как я? — В таком случае, — поцеловав ей руку, проговорил Лев, — я брошу все, гори оно огнем! Если будет необходимо, я откажусь и от имени, и от состояния. Пусть одна Лара и ее дети наследуют все семейные капиталы. Лишь бы только быть рядом с вами. — Вы еще слишком молоды, Левушка! — печально улыбнулась и вновь, уже в который раз, покачала головой Катерина Степановна. — Поэтому-то, возможно, вы не до конца осознаете, сколь опрометчивы подобные решения ваши. Но я не могу, не хочу и не буду ломать вам жизнь! Я никогда на это не пойду. Перестаньте же, молю вас, докучать мне и никогда больше не заводите подобного разговора. Так будет лучше для нас обоих! А кроме того, есть ведь еще и моя дочь. Ее благополучие для меня важнее всего. И я теперь могу думать лишь о том, чтобы помириться с нею. А для этого… — Я все понял, — Лев поднялся на ноги. — Что ж, раз вы столь… бессердечны и готовы сломать не только свою, но и мою жизнь, не стану более докучать вам. Прощайте же! — Левушка! — крикнула ему вслед Катерина Степановна, но он не стал слушать, а вышел из ее квартиры, хлопнув что было силы дверью. Домой он вернулся далеко за полночь; вечер же он провел в трактире. Заняв столик, а самом дальнем и темном углу, Лев заказал себе бутылку вина, какой-то немудреной закуски вроде сыра и хлеба, и провел в том трактире довольно-таки много времени. Ему хотелось напрочь забыть о разговоре с госпожой Райской. Забыть саму Катерину Степановну, а заодно — никогда больше не вспоминать о том унижении, которому она его подвергла. Вышвырнула, точно шелудивого щенка! — Никогда ей не прощу! — время от времени повторял он, подливая себе при этом вина в бокал. Все уже спали, поэтому Лев направился прямиком в малую гостиную, налил себе щедрую порцию коньяку, решив таким образом продолжить топить свое горе в бутылке. — Лев Петрович! Левушка! — каким образом рядом оказалась вдруг Настасья, он уже плохо помнил. — Да что же это?.. — Она думает, что может просто так играть со мной! — рядом никого больше не было, поэтому-то Лев решил излить душу горничной и бывшей своей любовнице. — Ошибается! — он стукнул по столу кулаком. — Я ей не мальчишка какой-нибудь, чтобы крутить мной, как ей вздумается. — Да и Господь бы с ней, Левушка! — участливо проговорила Настасья и провела рукой по его волосам. — Я душу перед ней изливаю! Ты пойми, я же готов был сделать ее уважаемой всеми женщиной! Я ей все свое состояние отдаю! Свою любовь дарю — бери! А она… нос воротит, стерва такая! — Да она всегда ею была, Левушка! — поддакнула Настасья и нежно погладила его по плечу. — Ты меня понимаешь, Настасья! — кивнул он. — Ты всегда меня понимала! Одна ты… — А как же иначе, Левушка… мой. Потом она, кажется, проводила его до спальни, и уже на пороге Лев притянул ее к себе, принялся целовать и, как когда-то в старые добрые времена, попросил остаться. Настасья счастливо улыбнулась, прильнула к нему и прошептала, что этого момента она ждала так долго, и вот он наконец настал. Утром Лев проснулся один. После завтрака Настасья вошла в столовую, чтобы помочь убрать со стола. Она украдкой взглянула на Льва и еле заметно подмигнула ему. Значит, ему ничего не приснилось… Что ж, по крайней мере хоть ненадолго, но она помогла ему забыть о сердечной ране. Льву стало известно, что Григорий Петрович также ездил к Любе Тихвинской, а потом и к госпоже Райской. Очевидно, он решил стать этаким миротворцем, и свести их вместе чуть ли не любой ценой. Катерина Степановна больше всего на свете мечтает о том, чтобы дочь узнала правду, приняла и полюбила ее, а теперь Люба не на шутку рассердилась на мать. Люба застала их с госпожой Райской и увидела, как Лев поцеловал Катерину Степановну. Получается, неожиданно догадался Лев, Люба… ревнует? Час от часу не легче! Он ведь, кажется, не подавал ей ни малейшего повода. Впрочем, много ли надо юной и мечтательной дурехе, выросшей в монастыре. Ну вот и что теперь прикажете делать?..

***

Когда сегодня после завтрака Григорий спросил, могут ли они спокойно побеседовать, Лев без труда догадался, о чем пойдет речь. Григорий сначала спросил, что же все-таки произошло на вечере, поэтому пришлось вкратце рассказать ему обо всем. Разумеется, он возмутился и опять принялся вести себя так, точно он — отец Льва: отругал, заявил, что дескать розги по нему плачут. А после посетовал, что все так запуталось, что и не разберешь. Люба очень зла и не желает слышать о Райской, а Райская в свою очередь — в совершеннейшем отчаянии. Она мечтает только лишь о прощении дочери. Но как теперь ей признаться Любушке, что именно она — ее родная мать… Григорий твердо убежден в том, что они должны помочь матери и дочери воссоединиться, но честно говоря, самому Льву на это уже наплевать. Впрочем… Лев счастливо рассмеялся: почему ему только сейчас это пришло в голову! Сколько времени потеряно зря. — Что случилось? — обеспокоенно взглянул на него Григорий Петрович. — Вы не правы, Григорий Петрович, вот что! Я знаю, как нам следует поступить! — отозвался Лев. — Мне нужно срочно поговорить с Любой. Он не стал слушать, что еще пытался ему сказать Григорий Петрович, и буквально опрометью кинулся в переднюю, велев на ходу лакею: — Одеваться! Живо. Что ж, если все получится, то он убьет одним выстрелом не двух, а даже целых трех зайцев: станет тем, кем так стремятся видеть его все вокруг, включая Катерину Степановну, а именно — достойным представителем своей фамилии; поспособствует примирению последней с дочерью, а самое главное — отомстит ей за нанесенную ему жестокую обиду.