Четыре минуты

Её тело дрожит. По ладоням, прижатым к чужой груди, подобно чёрной крови, что всё ещё блуждала по венам, вытекает жизнь. Жизнь человека, изменившего её судьбу, изменившего её саму, заставившего крепче сжать кулаки и бороться, яростно биться с врагами и со своими внутренними демонами до последней капли крови. И если все те страдания, выпавшие на её долю, несут в себе хоть малейший смысл, она готова с сжатыми до скрипа зубами переживать их снова и снова в надежде переиграть Вселенную… — Держись, я позову на помощь! Слышишь, Мёрфи? Давай же! — беспорядочно бормотала Рейвен сорванным до болезненных хрипов голосом. Она и не думала, что может так кричать, выворачивая наизнанку саму себя, свою душу и все те чувства, что были погребены где-то глубоко внутри под недосягаемой ледяной стеной, что может вновь стать потерянной маленькой девочкой, забившейся в свой кажущийся безопасным угол, и плакать так горько, как ни разу до того. Рейвен видела смерти, видела, и не раз, но почему-то именно сейчас бешено колотящееся сердце пропускало всё больше ударов, будто и вовсе стремилось остановиться в любую секунду. Мертвенно холодная ладонь на мокрой от слёз щеке, казалось, била хлеще пощёчины, а тускнеющий взгляд обращённых на неё глаз проходил будто насквозь, проникая в те самые потаённые уголки сознания, где не было позволено бывать даже самым дорогим сердцу людям. И не было в нём более привычной и порой так необходимой усмешки, не было жажды жизни, не было той боли, что, подобно тени, следовала по пятам за ними обоими. Был лишь страх и бездна, когда-то названная человеком, прошедшим едва ли не через все круги Ада, ежели таковой существует, неизвестностью. — Смерть — это жизнь, помнишь? И сейчас я, как никогда прежде, хочу жить, — шептал в ответ Мёрфи, чуть качая головой, насколько то вообще было возможно. — Так живи, чёрт возьми! Не смей говорить о жизни, не борясь за неё! Просто не смей! Не смей умирать! Ослабевшая всего за несколько секунд хватка всё ещё не выпускала её руку, что ладонью прижимала кровоточащую рану — одну из нескольких, уготованных ей и всем тем людям, пришедшим с Бардо. И Рейес абсолютно уверена — это прикосновение, как и ледяные пальцы, стирающие слёзы с её щёк, навсегда останется в её памяти, едва ли не на веках выбьется кровавыми отметинами и будет тёмной тенью следовать по пятам. Он не хочет спасения — знает она, но простить себя всё равно не сумеет. Почему? Почему пред глазами стоит образ беспризорного мальчишки, сочтённого обузой даже собственными людьми, раз за разом получавшего удары судьбы и сломленного, но продолжавшего бороться за жизнь так яростно и искусно, как не сумел бы никто более? Любой другой на его месте если б и держался на этом свете, то от суицида отделён был бы лишь страхом смерти и боли. Любой другой на его месте и не мечтал бы дожить до своего собственного «завтра», со слезами на глазах забившись в углу и жалея себя до конца своей никчёмной жизни. Почему именно сейчас она хочет знать, что всё то, через что пришлось пройти Джону Мёрфи, невероятно? И дело даже не в не раз вырванных ногтях, которыми тот, она уверена, будь возможность, прорывал бы глотки на пути к спасению. Дело не в шрамах — наружных и внутренних, — ставших столь неотъемлемой частью его самого. Причина в яростном, практически неудержимом желании выжить, выжить любой ценой. — Умирать в одиночестве — отстой, — произнёс он с предыханием от душившего кашля и вновь приоткрыл слипшиеся от крови и пыли веки, и Рейвен не смогла сдержать тихого всхлипа. — Именно поэтому ты и не можешь умереть сегодня, только не у меня на руках, — она и сама хотела бы верить в собственные слова, правда, хотела бы, но отчего-то не могла прогнать от себя одну единственную трагичную догадку — это конец. И конец не для всей необъятной Вселенной, не для даровавшей им воду и еду планеты, а для одной крошечной, практически несуществующей по сравнению с космическими масштабами, жизни. Кривая ухмылка Мёрфи, что сейчас совсем не казалась натуральной, исчезла так же внезапно, как и нашла отклик на его лице в ответ на всю ту боль, выраженную на раненом и заплаканном лице Рейвен, когда он зашёлся в очередной позыве кашля. Лёгкие будто выворачивало наизнанку, и у него более не было сил сглатывать рвущуюся наружу из внутренних ран кровь, позволяя ей тонкой струйкой вытекать из уголка губ. Сейчас он повержен, сломлен и практически мёртв при любом раскладе, надежды нет даже на отчаянно зовущую на помощь и самонадеянно не желающую позволить ему истечь кровью Рейес, ведь Джон знал точно — никто не придёт. Какими ни были бы причины, но ни один из их «семьи» не рискнёт бросить на верную смерть кого-то из своих любимых, оставить без защиты как никогда нуждающийся в них мир и ринуться на помощь человеку, который, как все знали, и сам неплохо умеет выживать и выбираться из смертельно опасных переделок. Так было всегда, так будет и сейчас. Так будет лишь с одним отличием — дрожащие руки одного астромеханика, что прижимают его к себе так крепко, будто и правда боясь потерять. «Заткнись, заткнись, заткнись!» — шепчет Мёрфи одними губами, когда Рейвен в очередной раз пытается звать на помощь, убивая свой, по его мнению, непозволительно красивый и завораживающий голос. Она не должна видеть его таким, не должна пытаться спасти, это неправильно. Джон целиком и полностью уверен, что не достоин помощи — уж слишком много дерьма успел в жизни повидать и сотворить. И даже теперь, лёжа на полу, залитом его собственной и чужой кровью, и будучи даже не в силах пошевелиться без скрежета стиснутых зубов, а теперь и вовсе без возможности двинуть будто прекратившими работать конечностями, он был противен самому себе. Противен настолько, что и рад бы вынудить Рейвен бросить его и идти на помощь остальным, но не мог. Он не мог оттолкнуть одного из немногих людей, что пытались понять его, принять таким, какой он есть, со всеми недостатками, привычками и ужасным характером, и без левой мысли выстроить крепкие отношения, основанные на взаимном доверии и уважении. И вот она, финишная прямая, до которой дошли лишь вызывающая странную симпатию бойкая девица с бывшего Ковчега и горячо любимая им землянка по имени Эмори, которая, как он глубоко внутри надеялся, была в безопасности. Вот только жаль, что один из самых дорогих его — до встречи с ними закрытому — сердцу людей видит его в таком состоянии. — Рейвен… — она и не сразу разобрала собственное имя в хриплом, сопровождавшемся затяжным кровавым кашлем, голосе, и лишь крепче сжала его ладонь в своей. Она — та девушка, сумевшая простить ему то, чего простить невозможно, сумевшая простить ему свою сломанную жизнь. Она — та, кто приходил к нему в каюту на Кольце после его болезненного и в очередной раз выбившего землю из-под ног разрыва с Эмори, та, кого он целовал так неистово и страстно, как не целовал более никого на этом свете. Она — та, кто не ушёл за Кларк для спасения мира, кто сейчас здесь, рядом, и не бросит его, сделает всё, чтобы помочь, пусть старания изначально напрасны. Как напрасна и его жизнь смерть. — Будь счастлива. — Даже не думай об этом, Мёрфи! Ты не можешь умереть, слышишь? Ты не можешь оставить Эмори, не можешь оставить… — небольшая запинка переросла в паузу длиной в пару секунд, но и этого хватило, чтобы Рейвен чуть смутилась и, утерев стекающие по подбородку слёзы, продолжила: — меня… Рейвен так и не находит в себе сил, чтобы смотреть в потускневшие глаза, она лишь продолжает судорожно и почти беззвучно от уже сорванного голоса звать на помощь, боясь любым своим движением сделать ещё хуже — хотя хуже ведь уже некуда. Его тело холодно, а ладони более не дрожат. И лишь окровавленные губы едва движимы, словно мантру повторяя: — Может… мы встретимся вновь… Она всё ещё помнит вкус его губ, помнит их настойчивыми, всегда чуть обветренными и всё равно и нежными. Она помнит их первые взгляды друг на друга и кровь, неровной коркой покрывающую его лицо, руки и тело, помнит воспалённые пальцы с вырванными землянами ногтями — помнит его всегда побитым не только физически, но и морально. Помнит и судьбоносный выстрел, оставивший след на её теле и перечеркнувший едва ли не всю жизнь, будто привязавший её к этому парню крепко-накрепко — так, что связь и не разорвать, как не разорвать и ту тупую боль в сердце, от которой нет спасения. — Может мы встретимся вновь, — повторяет она со всхлипом, оставляя на хладной щеке поцелуй, как всегда делала в те немногие ночи на Кольце. То были четыре минуты, изменившие её и без того нелегкую, порой и абсолютно безжалостную, судьбу. То были четыре минуты, вновь лишившие её всего, что так тщательно строилось все эти годы. Четыре минуты, лишившие её любви.