Записки мертвеца

- За лесом у нашего дома открывался вид на озеро. Там был маленький пирс. Может быть ты была там? От квартала Учиха минут пять, по тропинке, которую перегодило упавшее дерево… Когда в реке поднималась вода, можно было окунуть в нее ноги. Помню, как под нами скрипели доски и дрожали тонкие подпорки пирса – мы с Шисуи делали ставки, долго ли они протянут. В Конохе другие леса, не похожие на эти. Даже воздух будто бы отличается. Там он проще. Дышится легко… - Потому что это запах твоего дома. Так всегда. Когда возвращаешься из дальней поездки, воздух меняется, кажется родным… Мне нравится это слово. Проще… - И сейчас… все такое яркое перед глазами. Если бы мог, я бы вернулся к обрыву, с которого бросился Шисуи. Увидеть то место еще раз... И знаешь, я понял… что больше не могу вспомнить его голос. Помню обрывки – исцарапанный протектор, волосы, мозолистые руки… А вот лица и голоса не помню. Будто стерли. Он говорит прерывисто и тихо, не хватает сил. Она перебирает его пальцы и периодически подносит их к губам. - Наверное, в этот момент я его и потерял. Насовсем. Плакать не принято, хоть и хочется. Чай курится в темноте и тень от пара падает на синие стены – все из-за тонкой полоски фонарного света. Она прорезается сквозь щелку штор и разрезает душное пространство. Кажется, что уже ничего не существует. Выйди хоть на секунду за пределы комнаты, а там – пустота. Плотная тканевая чернота и они по обратную сторону. Жалкий островок угасающей жизни. - А еще? - Еще мама. У нее были ногти миндальной формы и шрам на запястье. Я вечно спрашивал, откуда он. Она не отвечала, но я почему-то всегда винил отца. А еще волосы, очень жесткие… и длинные. До сих пор помню ее запах. Когда я возвращался домой, то всегда его чувствовал. Такой цветочный и слабый. Вокруг мамы всегда было много тишины, наверное поэтому я так к ней привык. Отец казался грубым и слишком громким, громоздким для нашего дома, и я не мог понять, как он может прикасаться к ней – он не умел быть нежным. А мама говорила тихо и тихо смотрела, и всегда нужно было прислушаться, чтобы понять. Будто рассказывает секреты. Я всегда боялся что-то пропустить. Помню, как болел в детстве, и она пришла ко мне в комнату, положила мне руку на лоб. Тогда она впервые показалась мне холодной, наверное, от температуры. Ледяное прикосновение. Он с силой жмурится и слова звучат еще более сдавленно: - Я хотел бы умереть там. В своей комнате. И чтобы она еще раз положила мне на голову свою руку. Ком встает в горле, становится очень больно. - Хочешь… хочешь я положу свою? В ответ он молчит. - Сможешь встать сам? Непонятно для чего она задает этот вопрос. Подпирает бедром спинку кровати, закидывает себе на плечо худую руку и медленно сильно тянет. - Нормально? Он поднимается, припадает к ее груди и ей приходится напрячь все тело, чтобы удержать его. - Прости. - Все в порядке. - Не хочу идти в футболке. Руки открыты. Ее взгляд бегло скользит по исколотым капельницами венам. - Не волнуйся. У меня есть рубашка. Она быстро скручивает в пучок его волосы, высоко закалывает их своей шпилькой. Машинально считает пуговицы и вскользь подмечает – ее рубашка сильно ему велика. - Когда уже все закончится? - Не говори так… - Сил совсем нет. - Ты не виноват. - Скорее бы… - Замолчи. Рубашка пахнет ее духами. Доктор чувствует Живанши и смотрит со странным прищуром. Еще одна капельница. Еще одна. Он пытается не думать о волосах, которые замечает на своих плечах. И все их видят. Врач предупреждал, это нормально, этого нельзя было избежать. Он потеряет их, как и все остальное. Презирать слабость, бежать от слабости, укорять за нее других, искоренять в себе… Умирать от слабости. Звуки в последнее время стали невыносимо громкими. Он слышит, как врач хрустит упаковкой от шприца, слышит стук, с которым шприц падает в пластмассовую коробку. Верно, у жизни всегда есть утиль, от которого нужно избавиться, люди это или предметы – вопрос частный? Я умираю, господи, я на самом деле умираю. Впервые не стыдно плакать, впервые хочется говорить, рассказывать все, что приходит в голову и иметь человека, который выслушает ерунду о прожитой жизни. Пытаешься не вспоминать ни о чем, что несет боль и от этого не вспоминаешь практически ничего – пустяки из детства, обрывки света, листву, утренний холод леса, росу на ногах и думаешь только о том, что вот-вот не станет этих самых ног и глаз, и больше уже ничего не удастся увидеть. Боль жрет его, пока она сидит в коридоре и впервые за несколько дней плачет. Потому что он не видит и наконец-то можно, а еще потому что понимает, что ничего на этом свете не получается себе присвоить. Как обладать тем, чье время ограничено? Как у фильма на закрытом показе – молчи, слушай и впитывай, моргай реже, повторяй про себя. Он закончится и тебе от него ничего не останется, кроме искаженных воспоминаний, мятого билета и жвачки в конфетной обертке, которую второпях бросишь на дно сумке в темном зале. Конечность всего существующего, трогательная обреченность, горящий фитиль и раскаленная жижа, которая проглотит все до последней искры. Хватит, не думай об этом… Что если я тоже не смогу вспомнить его голос? Чувства удушающие. Он стал сентиментальным, теперь он нуждается в ней. Даже им страшно оказаться на пороге смерти. В темноте, в закрытой квартире, пока никто видит, они так же предаются своих страхам и плачут как те, кто не был рожден убивать. - Плачь, пожалуйста, плачь, говори, рассказывай и вспоминай, - просит она его и прижимается к спине, пропускает сквозь пальцы черные волосы и жадно вдыхает запах шеи. И он рассказывает. У них одна мятая постель на двоих и крохотная комната в большом доме, из которой они не хотят выбираться. Ни в чем нет смысла, им сгодится и так. Нагромождение грязных тарелок на полу, заляпанное стекло торшера – теперь он не ругается, теперь ему тоже плевать. Он просто не хочет оставаться один. Как и она… После. На его лице выражение муки, с ним он покидает кабинет на инвалидном кресле, которое аккуратно везет медсестра. - Спасибо, дальше я сама, - она перехватывает ручки, обшитые резиной и сразу же встает ему за спину, чтобы он не увидел припухших глаз. - Все хорошо. Ты молодец. Мы едем домой. Еще полгода назад было иначе. - Ну вот, тебе даже принесли мороженого. Итачи сидит в кресле у окна, внутривенная магистраль медленно пускает по его вене препарат, а у нее дрожат руки. День стерильно-солнечный, будто бы свет выбелили, размазали по бесцветным стенам, разлили по металлическому столику, на котором лежали иглы от шприца, проспиртованные ватки и чашечка ванильного пломбира. Слишком светло. Это похоже на издевку. Его бледная кожа отдает синевой, а глубокие мешки под глазами кажутся совсем фиолетовыми. Все равно не прекращу касаться, не прекращу целовать… Она поражается его измученному виду. А он - истощенный, глубоко печальный, по-прежнему величественный - смотрит в эту бездну с ухмылкой. - Итачи... - слезы против воли катятся градом. Он смотрит на нее совершенно спокойно. - Ты красивая. Ее голос дрожит и перегорает: - Ты только не умирай, ладно? Ты только поправляйся, пожалуйста. Она вздрагивает и подносит руку к волосам. В голове бесконечно крутятся слова доктора: "Вероятность улучшения не меньше вероятности внезапной смерти". Она с силой сжимает пальцы на своем запястье и только в этот момент понимает, что забыла снять пальто. - Ну-ну, не стоит плакать, - его голос стал настолько ласковый, что ее внутренности делают сальто. - Мы ведь с тобой ненадолго, ты знаешь. Ты ведь все понимаешь, девочка. Она неловко сползает со стула вперед. Все помутилось, поплыла белая комната, стала сплошным пятном. Коленки уперлись в холодный пол, а через секунду губы сами нашли руку, свисающую с подлокотника кресла. - Милая моя, - как может убийца говорить так нежно? - Хорошая, - как может гладить по голове так успокаивающе? - Девочка, - чуть тянет букву "е" и все летит в тартарары. Боль перешагивает самую запредельную черту и захлестывает так, что спирает дыхание. Воздух прорывается в сжатые судорогой легкие и она жалобно протяжно скулит, пряча лицо в его колени, а он гладит ее по волосам и улыбается. А сейчас. Он падает с кровати на пол, и она тут же опускается следом. Руки в темноте нащупывают провод и с силой тянут – она быстро нажимает на кнопку ингалятора и прислоняет маску к его лицу. Перевернуть его трудно, он совсем слабый, поэтому приходится просто приподнять голову над полом. - Дыши, дыши… Спазмы тяжелые и на его губах снова кровь. Она уговаривает его вдохнуть, вжимает маску в лицо, но ему слишком тяжело. Слишком больно. - Тише, тише… Минуты тянутся как часы. Сколько их прошло до того момента, как его плечи перестали вздрагивать, а кашель прекратил раздирать легкие? Она стягивает с постели одеяло. Накрывает его и кладет голову на его поясницу. - Я рядом. Я рядом. Я рядом. Я рядом. Она произносит одни и те же слова. Раз за разом. Не может прекратить, не может оставить эту темноту без звуков. Она говорит, потому что он не может сделать этого сам. Она говорит, чтобы не остаться одной. В четвертом часу ночи становится холодно. Она ищет его руку. Находит и вздрагивает. От ледяного прикосновения.