Когда в их Готэм прилетают птицы

***

Марку её хочется. Такую — в этом украденном тёмном мини, с мелкой сеткой чулок на худых ногах иксом, и нелепыми блестками на почти детском лице. С полустертыми красными губами, расклеившимися локонами из белой пакли, острыми претенциозными скулами и едкой порошковой смесью, наспех размазанной по сухой коже голых плеч — горчащий сигаретный дым и что-то галимое — цветочно-сладкое, девичье, с тестера Летуаля. Марку на неё дрочится. На одолженные ей, чьи-то чужие густые ресницы угольного цвета; томный пьяный взгляд из-под; на эти проститутские каблы (тонкие колени совсем не гнутся, охуевая от нагрузки— того и гляди свалится на залитый дешевым вином, липкий коридорный пол); на это её странное, игриво кусающее его за ухо: — Хочу веселиться. Марк долго смотрит на неё, в упор, наверное даже не моргая, наверное даже хмурится, пытаясь отыскать в этом блондинистом монстре её — свою знакомую. Он опускает руку на дверь, параллельно ее аккуратному лицу, совсем рядом с её неподъемными ресницами и высокомерными скулами, отвечая почти вопросом, цитатой из одной знакомой песни: — Скоро все наебнётся и не повторится? Синие звезды её глаз опасно сверкают огнями полицейских мигалок. Марку дрочится на её хриплый смех в ответ. На её удаляющуюся щуплую задницу, чуть прикрытую тесной тканью. На бедра, что свободно вихляя, пишут в спертом заспиртованном воздухе темного коридора «всё уже наебнулось, Девин, а ты и не заметил». На ебанутые мысли о том, на чьем члене осталась ее красная помада. ...Марку о ней мечтается. Марку о ней, блять, думается. Постоянно. 24/7. А это ведь уже крайне хуёвый знак, ведь так?

***

Всё катится в одну большую жопу, когда из просто «подопечной» это белобрысое чудо превращается в какое-то его — девинское — личное всратое наваждение. Это происходит слишком внезапно, вдруг, в один момент, когда у Мухи хер пойми откуда появляется этот наркоша Макс, у них становится «всё серьезно», и она по щелчку перестает быть «его» (а когда она, собственно, была — Девин сказать толком не может, но уязвленное мужское самолюбие - вещь такая, необъяснимая). Или нет, не так, это происходит постепенно, нарастает комом, входит в него слишком медленной инъекцией — ее уличными повадками, кислящими леденцами колкостей под языком, неприступностью, потрепанными спортивными шмотками и кепками козырьком назад, её вторыми легкими и вечным желанием убегать от него, этим насмешливым «как скажешь, дядь». Грустными глазами и уёбком-отчимом. Той её лютой дрожью и слезами в три ручья после коллектора или крепкими объятиями, когда он — Девин — сам лично доставил ей этого Макса — в целости и сохранности. Только подарочной упаковки с бантом не хватало. Она так плотно прижималась к Марку тогда, будто приклеилась, судорожно водила руками по его спине и не могла оторваться. Все шептала ему в шею своё дурацкое, никчемное «спасибо» и как могла сдерживалась, чтобы не зарыдать. Сильная. Упрямая. Гордая Муха.

*

Объёбанный в хлам или трезвый как стеклышко, исповедующийся на группе или выезжающий в морг на очередную экспертизу по зову Родины — Марк Девин не был готов сказать точно — была ли его обсессия случайностью или закономерностью, но если тупо по факту — ему было плевать, как именно всё это случилось. Его бесил, нет, просто адски вымораживал чисто сам этот факт. Еще одна зависимость для него — это ведь уже ту мач. Не вывезти. Не вдохнуть.

*

Наебениваясь в одиночку в половине пятого утра в своей съемной двушке, перебирая струны электрогитары и пугая соседей, Марк Девин приходит к выводу, что для полного счастья его раздолбанной психики только этого и не доставало. Гора трупов, реки крови, смерть Краснова и Кира, наркотики … Все это, нахуй, сущая ерунда ведь. Ну да. Не хватало только пацанки с привода, забравшейся куда-то за пазуху и упорно не желающей покидать нагретое местечко. Чертова назойливая Муха.

*

На донышке бутылки еще оставался терпкий коньячина и прикуренная сигарета дымилась в пальцах — в их Готэм опаздывало неизменно серое утро. Марк просто отключался, опуская налившиеся тяжестью веки, опускаясь с нагревшегося кожаного дивана на спасительно прохладный пол. В наступающем на карнизы будущем, скрашенном ебучим похмельем, он игнорировал настойчивые звонки Марины, летучки с шефом в отделе и даже очередное собрание группы. Ему снилось как вздрагивал тонкий ажурный крестик на её почти плоской, выгнутой всецело для него груди — от каждого сильного толчка, от каждого его движения внутри ее хрупкого тела. В своём сне Марк думал лишь только: а когда она успела стать такой верующей? Фак. Чертово наваждение.

***

Всё летит в беспроглядную пизду когда они встречаются вот так — в чьей-то прокуренной ванной с кинематографичным освещением из двух красных лампочек, на какой-то вписке в каком-то конченном притоне, где он, конечно, по работе, а не для того, чтобы намутить себе дозу, а она потому что, конечно, опять ищет своего дорогого блудного Макса, а не потому что захотела развлечься. Ну да. Это происходит именно тогда. Когда она изрядно набуханная и хочет веселиться. А Девин по невербальным признакам её конченной пластики все же начинает догадываться, что если это еще не пиздец, то ждать его оставалось действительно недолго. Когда его кулак с размаху вписывается в ни в чем не повинную дспшную дверь, едва Муха отрывает от неё свою чудную голову. Это называется порча чужого имущества. Бытовая ссора. Настигая на загаженной узкой кухне, Марк её хватает за костлявую руку, резко разворачивая к себе. — Ты че такая? — Дальше Девин как бы объясняет, окидывая ее придирчивым взглядом сверху вниз, чуть дольше положенного задерживаясь может быть только на коленях. И снова смотрит в слишком яркие для этого мира — синие глаза. Марк пытается припомнить в какую дыру засунул свои капли. Может, тогда все стало бы немного яснее. — Какая? — Сама знаешь какая. — Красивая? — Удовлетворенно шепчет Муха, подаваясь корпусом вперед, улыбается, когда переводит взгляд на их сцепленные руки. А Марк и сам не замечает, как (уже сколько? примерно вечность? дебил...) поглаживает ее тонкое запястье с двумя красными нитками (чтобы наверняка все сбылось и уж точно никто не сглазил) своим большим пальцем. Осознает — конечно бросает. — Ага. Че здесь забыла? Парня своего потеряла? — Заработать решила. — Че, блять? — Марк не верит своим ушам и ее дурацким шуткам. — Чё слышал. — Ну как, получилось? — Усмехается, вымученно потирая переносицу. С этой дурой точно не соскучишься. Отбитая наглухо. И спиртным от неё несёт больше чем духами. — Сомневаешься? — Муха кладет руку ему на грудь, Марк тут же сбивает. Не сомневается. В том-то и дело. — Мух, ты че, совсем поехала? Я тебя из одного дерьма вытащил, чтобы ты сразу в другое въебалась? Молодец ты, конечно. — Я знаю. — Иди на хер. Просто съебись сейчас… Пока я сам тебя не вышвырнул. Живо! Ей ведь не место в этом гадюшнике, сука... Да еще и в таком виде. Он знает, он видел слишком много такого на своей работе. Накачать ее наркотой до потери пульса и всей гурьбой ебать две недели как ту девчонку у Шеина - да как нехер делать. Вот же блять. Девин вне себя от гнева, сходит с ума, сжимает кулаки до хруста и зубы до скрежета от желания разорвать ее на части и... в первом же темном углу залезть ей под юбку. Такие разные, взаимоисключающие, парадоксальные страсти. А эти ее бездонные синие шары — такие внимательные и грустные не по месту, что на сдачу хочется заодно и задушиться. Муха молчит и только ресницами хлопает. Ну как хлопает… тяжело поднимает и опускает в такт биту какой-то модной, заёбывающей на первой минуте попсы, сотрясающей картонные стены. Муха думает, что на таком расстоянии на котором они сейчас — либо целуют, либо стреляют. Ее киллер разозлен, дышит сбивчиво. Муха думает, что это забавно… Она смотрит на Марка — целится прямо в лоб. И не мажет. С кем поведёшься… Ей бы сказать: «Единственное дерьмо, которым я объебалась — это конечно ты, Девин». Но такое не говорят. Муха только одергивает юбку и, подстреленной в сердечную мышцу, ковыляет к выходу. Снаряд дважды в одну и ту же воронку? Всё же попадает. Рубиновые липкие капли из нее, на затоптанном линолеуме — конечно, ашановский «Виноградный день» из тетрапака. На большее не тянет.

*

Стоя под козырьком подъезда она выплевывает мятную резинку в ладошку — долго мнет её в пальцах, раскатывает, накручивает длинной липкой ниткой на указательный. И снова получается «М». Да чтоб тебя… В задницу все эти ваши гадания. Дождь мочит. Дождь омывает ее неживые голые плечи и окончательно расклеивает кудри, накрученные для кого-то меткого. И нет фаты, и она еще не была замужем. Так каким будет ее похоронное платье? В чужих туфлях на размер меньше так трудно идти к остановке. Но Муха идёт, на ощупь пересчитывая в кармане мелочь. Кажется, три десятки и три по рублю …

***

Для Мухи всё несется в херову бездонную пропасть, когда вымокшая до трусов она какого-то черта оказывается именно на его лестничной клетке. Мясо обглодано с костей жестоким местным ветром, в конверсах разлились океаны грязной воды — хлюпает. Голубая джинса юбки стала темно-синей. В перекрутившихся наушниках уже как сутки только неразборчивое шипение — как и в ее несвежей больной голове. Муха беспомощно дрожит от озноба, под намученной у знакомых девчонок из Капсулы кожанкой, как пресловутый осенний лист — и сил хватает только на то чтобы вдавить черную кнопку звонка в растрескавшуюся как ее губы побелку стены. — Ты чё тут? — Открыв дверь, Девин обходится без «привет», и в целом не выглядит дружелюбным, опуская к бедру правую руку с пистолетом. Интересно, а курок уже успел взвести? Волосы растрепаны, а лицо сонное, помятое, небритое. Растерянное. Он, верно, не ожидал увидеть её здесь, а она не ожидала от себя что здесь окажется. Можно ли считать, что в этой партии все фигуры расставлены правильно и все в равных условиях? Просто белые начинают. Но выигрывают ли? Чепуха какая-то. Пульсация в виске заставляет Муху поежиться. Он же, как в рекламе пятерней зачесывает волосы назад, своим привычным отточенным движением. Красавчик блять. Муха думает, что купила бы всё, что он там продавал. — Ждал кого-то? — Ей с трудом дается даже подобие ироничной улыбки. Слишком мало сил. — Ждал. — Отвечает Марк, благородно занося ствол за спину. Да ладно, она все уже видела. — Не пришла? — Пробегая размытым взглядом по голому торсу, расписанному хаотичными татуировками, которые ей всегда хочется рассматривать, всегда — но не сейчас, случайно цепляет пояс низких джинсов, потом быстро опускает глаза вниз, рассматривая гостеприимный коврик под дверью. Муха честно размышляет о том, как можно прямо сейчас незаметно так развернуться и стремительно убежать, пропасть, улетучиться, испариться так быстро, чтобы никто из них ничего и понять бы не успел; а заодно она мечтает, как в кино, стереть Девину память … ну или при следующей встрече, смеясь, сказать, что все это ему просто-напросто привиделось, когда он снова обкурился или нанюхался. И Марк Девин сказал бы ей тогда: «нихуя подобного». В его торчковских галлюцинациях ему мерещатся большие черные машины, стволы, кровища и ёбанный Матас. А она — никогда. Как сильно бы он на это не рассчитывал. Как бы не надеялся. Как бы не призывал, не приманивал на огни. И что всё это было натурально, точно и по правде. А еще Марк честно сказал бы ей, что откровенно был рад ее видеть. До колючих микротоков в подушечках пальцев и тянущего комка тепла в груди. А потом, Девин, возможно, признался бы — что всегда её ждал. И что когда под кайфом ебал всех этих похожих шлюх — представлял её… Ну это, конечно, уже на совсем финальной стадии откровенности. — Пришла. — Марк решает не откладывать жизнь на потом, когда выбирает быть честным в реальности, а не в бесплотных фантазиях. И, хватая мокрый рукав куртки, засасывает Муху в свой съемный водоворот.

***

Острые колени торчат с дивана морскими скалами. И её так сильно трясет, что Марк чувствует передающуюся болезненную вибрацию даже от оконного стекла, к которому прислоняется своей все еще голой спиной. Передние зубы звонко бьются о единственный чистый в хате бокал. Все лучшее — гостям. Прозрачная, худая, замученная. Ходячее привидение с незаживающими язвами на губах и траурными каемками под ногтями. Смотрит в выключенную плазму и внимательно следит за сюжетом. А он не знает куда себя деть на собственной территории. И снова — переживает слишком много парадоксальных страстей. Будь у него сейчас заначка — обязательно закинулся бы. Чтобы расслабиться. Принял, дунул, ширнулся. Похер вообще. Но, увы, в хате наблюдался только феерический голяк, а оставлять ее сейчас ради барыги, пусть даже базирующегося в соседнем подъезде — Марк не считал хорошей идеей. — Мух, алё? Говорить будем? Муха не говорила. Девочка с белыми паклевыми прядями стойко молчала, заламывая гибкие фаланги в тонких колечках — в резиновую тишину квартиры выливая, выблёвывая, выстанывая столько всего интересного, что была готова поспорить — Девин повесился бы прямо сейчас на своем хипстерском шипованном ремне — услышь он хотя бы часть. Тишина трещала по швам, искрила, тишина жгла. — Тебя кто-нибудь трогал? Что? Что они с тобой сделали? Ваксовые струи как у куклы срываются по лихорадочным впалым щекам словно по команде. Как только Девин оказывается рядом и по хамской ментовской привычке задирает ее подбородок, заставляя смотреть ему в глаза. Спасибо что холодным стволом в морду не тыкает. Животный ужас, пляшущий в ее водянистых зрачках, заставляет его отшатнуться. Заставляет его всё вспомнить, хотя по-честному он ничего и не забывал. ...Он снова двенадцатилетний мальчик без штанов, он смотрит на мир снизу вверх. Перед ним болтается жилистый отцовский член, а совсем рядом, на продавленной кровати, вот так же испуганно молчит побитая девка, с расширенными от поглощающего страха зрачками и запавшим языком. Марк слишком хорошо знает… Узнает все эти симптомы — еще немного и он отключится. Совсем немного — и она опять исчезнет. Растворится, упорхнет, включит вторые легкие и десятую скорость… Колени предательски мякнут. Девин в бессилии опускается на пол, сжимает девичьи стопы — совсем ледышки. Он её держит. Здесь, рядом. С собой. — Я убью их. Слышишь, всех убью. За тебя. Скажи хоть слово…. Всех убью, уебанов этих… Он шепчет сквозь плотно сжатые зубы как мантру, как заклинание, как молитву. И, кажется, истово верит во всё и сразу. Но больше всего — конечно в неё. Муха поднимает слипшиеся грязные ресницы в комках туши — и сверлит его невидящим взглядом. И по-прежнему говорит с ним без слов. Основная мысль увлекательного нарратива банальна до глупости, до закусанных манжетов, провонявших дешевым табаком: «Девин, начни с себя… Может, тогда мне станет чуть легче — ведь никто уже не будет варварски отламывать от меня по куску». И ей сказать бы это вслух. Но такое не говорится. Муха слишком боится накаркать. С его-то работой. Она с каких-то пор стала слишком суеверной…

*

Ему — Марку Девину — можно положить весь город и ему ничего за этого не будет. Право на ношение и удостоверение оперативника — решение всех его проблем в этом загнивающем, обреченном городишке. Но вот его панацея крупного калибра, а вот его главная проблема — псевдосильная девочка по прозвищу Муха. И что в итоге? Он сидит у её ног, как верный, надрессированный пёс в наморднике, пока его пистолет бесполезно лежит на подоконнике. Жизнь никогда не была к нему достаточно справедлива. Утыкаясь лбом в стылые пальцы без педикюра словно в покаянии — Девин чувствует, как Муха вздрагивает. А потом — как мягко и осторожно она касается рукой его волос. Милостиво. Всесильно. Как полагается его личному Богу. Свинцовые веки закрываются сами собой. Синхронно у обоих. Девин облегченно выдыхает, грея её кожу своим дыханием. Муха облизывает запекшиеся от лихорадки губы. Ей становится невыносимо жарко. Душно. И грязно…

*

Через какое-то время, когда все ее тело затекает и отказывается что-либо чувствовать, Муха тихо просится в душ. И Марк собственноручно несет её туда, и сам ставит в ванну, прямо так, в одежде. А потом стоит, стоит за бортом и смотрит. Просто. Или нет. Молча. Не уходит, замирает, застывает. И дышит будто через раз. Отмирает, когда Муха слабо кивает в благодарность, еле улыбается, неловко, и показательно задергивает шторку, будто отрезая себя от Марка. Срослись. Губы нестерпимо жжет — лопнувшие микроязвочки, мелкие зализанные ссадинки закровоточат от противной улыбки, что расцветает на лице против всех законов самосохранения и против воли. Дверь закрывается со спасительным щелчком замка. Муха еще дрожащими руками потянет собачку молнии вниз. Чистая теплая вода бьёт ей в лицо, бережно окутывает мягкими струями уставшее разбитое тело — а в мозге все еще крутится острая как бритва, но такая приятная мысль. Болезненно-приятная, маниакальная мысль: сегодня он не будет трахать ни одну телку. Сегодня ночью он не будет трахать ни одну свою телку. Сегодня от Мухи не отломится ни одного кусочка. Сегодня она хитростью, слабостью и отвагой отыграла, отвоевала, отстояла и отсидела каждый свой кусочек себя. Храбрая храбрая девочка. Мудрая Девочка С.

***

После душа Мухе становится хуже. Марк кладет её в свою кровать, предварительно меняя простынь и одну наволочку. Второй чистой в логове холостяка попросту не находится. Трогая её лоб, Марк предлагает вызвать скорую. Но Муха только просит открыть окно, принести ей воды и лечь с ней рядом. Девин быстро выполняет все три просьбы, не понимая чем это, собственно, лучше предложения метнуться до ближайшей аптеки. Ведь у него нет даже банального парацетамола. Но Муха только сипит свое упрямое «нет», после закрывает глаза, кладя свою правую ладонь на его левую — а свою влажную голову со спутанными прядями на его сухое плечо. Всю ночь она будет ерзать в его кровати, кашлять и хрипеть, с нее ручьями будет течь пот, она будет бесконечно ворочаться, сжимать его руку, лепетать иссушенными от жара губами хуй пойми что. Девин достоверно разберет только «Марк». Еще «Марк». И, кажется, «Марк». Девин решил, что завтра утром никуда ее не отпустит. Как только до этой забытой всеми точки планеты доползет новый день, он будет бегать по аптекам, и ближайшим супермаркетам - в поисках малинового варенья. Потому что так положено. Потому что так было в его детстве. Потому что шерстяные носки, горячий чай и малиновое варенье — та трепетная часть проёбанного жуткого детства, что Марк Девин хочет помнить. Что Марку Девину нужно помнить. Необходимо. Чтобы однажды ночью не повеситься на собственном ремне в съемной двушке. «Нужно только продержаться ночь. Одну ночь. Терпи. Малыш…» Какого-то черта с губ соскальзывает, вырывается, оживает в звуках это тупое «малыш». И еще её имя. Её настоящее, красивое имя. Муха будто слышит, дергая пальцем. Или просто сводит судорогой… Марк прикрывает глаза, дожидаясь рассвета, помогая ей дождаться… не отнимая своей руки, упираясь головой в кроватное изголовье. Он слушает несмешной стенд-ап из работающего в соседней комнате телика и дыхание Мухи рядом, всё контролируя. И вот тогда Марку правдиво кажется, что они, в общем-то, нормальные ребята и все у них еще может быть, как говаривал (супер)герой Дани Козловского в одном фильме, «как-то нормально». Наверное, это и есть жизнь. Наверное. Марк не знает точно, как не знает, вышел из него толк или нет, но хочет верить что так оно и есть. Он был бы не прочь жить вот так. С ней. Вот только ...где найти шерстяные носки? В торговом центре наверняка же такое не продают.

***

Утром Девин на всякий закрывает спящую Муху дома, а возвращаясь, находит её в кухне. Она выглядит значительно лучше, но все-таки какой-то странной — то ли загадочной, то ли расстроенной — ему так с ходу и не разобрать. Она одета в его махровый халат, кстати, еле прихваченный поясом, так, чисто номинально; сидит на подоконнике, и курит в форточку его сигареты. Отличный режим больного. — Привет, — осторожно здоровается Марк и сам не понимает, почему говорит так тихо. — Ты как? — Хорошо. — Отвечает Муха, как-то хитро улыбаясь, а потом выуживает из глубокого кармана халата стопку, а из-за спины бутылку водки, единственное, что болталось в его холодильнике. Настолько проголодалась что ли? — Уже точно лучше. — Понятно. — Кивает Марк, ставя пакеты с продуктами на стол. — Надо было тебе еще вчера налить? Что ж ты не сказала. — Я вчера стеснялась. — Ну ты в следующий раз не стесняйся. Я тут это… купил всякого… Не знал, правда, что нужно. Может, доставку закажем? Чем ты хочешь закусить, ээээ…то есть что ты хочешь на завтрак? Оба смеются, а потом Марк нащупывает в пакете зубную щетку, которую взял в супермаркете специально для нее, но до конца так и не знал зачем, и как-то сразу же все перестает быть таким уж смешным. Муха не обращает внимания, продолжая болтать. Алкоголь здорово развязывает языки и пояса халатов. — Хауса смотрел? Там говорили: наше эго уверяет нас, что мы, как снежинки, — уникальны, но на деле мы все хотим одного и того же: любви, прощения и шоколада. — Я терпеть не могу шоколад. — Как бы между прочим отвечает Марк, выкладывая сыр, яйца, молоко, помидоры, банку малинового варенья и … шерстяные носки. Бабка какая-то продавала на остановке. — Что ж… У меня для тебя есть еще два варианта. Марк переводит взгляд на Муху, наконец по-настоящему прислушиваясь, вдаваясь в суть того, что она говорит. — Знаешь рецепты? — Девин играет бровью, окидывая «подопечную» насмешливым взглядом. — Сомневаешься? — Муха показательно меняет ноги, раскрывая полы халата сильнее, нарочно демонстрируя ему свои бедра. Марк улыбается. «Что с тобой не так, малыш?» В прошлый раз, когда она произносила ему в лицо это «сомневаешься» — она делала это в той же манере. Просто взрывающиеся в голове флэшбэки. И он уже не знал, в чем ему сомневаться и сомневаться ли вообще. Марк понял пока только одно: алкоголь, определенно, здорово на нее влияет. И «здорово» — в данном случае не «хорошо». «Здорово» — в ее случае — «сильно». Хотя… Ни в чем нельзя быть уверенным до конца, если речь идет о Мухе. — Ты такая смелая, только когда выпиваешь? «Мне чисто на будущее». — Угу. — Муха грациозно откидывает волосы, оголяя тонкую шею. — Ну тогда точно надо было вчера наливать. — Девин, не меняй тему. Так что ты хочешь на завтрак? Я приготовлю. Сердце Мухи начинает биться как шальное, когда он приближается. Черт, надо было увеличить дозу ее личного «храбрина». А ведь пока он не вставил ключ в замочную скважину — ей казалось, что достаточно. Марк проверяет ее лоб — вдруг горячка, жар, бред. Нет, поразительно холодный. Ухмылка беззаботного веселья тускнеет на лице с хер-знает-сколько-дневной щетиной. И всё становится серьезно. Более чем. По-летнему синие глаза намертво впиваются в её — почти такие же. Проклятые воды пляжа Бонди… Благословенные воды. Языки пламени опаляют нежную розовую кожу выше ключиц. Марк замечает на её шее тонкий кружевной крестик. Может быть это и срывает его личный стоп-кран. Дальше — только крушение поезда… — «Прости меня». И один крепкий кофе. — Принимается. — Она ведь не шутит, когда так облизывает еле схватившиеся за ночь, поджившие корочки на губах? Она всерьез принимает извинения. И игриво прищуривается, как кошка выгибаясь ему навстречу… Грудь дугой. «Блять... что ты делаешь?» — разносится гулким звоном в одной голове и тяжелым эхом отдается во второй. Удивительное единение мыслей. — Ну. Теперь твоя очередь. — Марк делает еще шаг, подходит ближе, еле сдерживаясь, чтобы не дернуться раньше времени, не поддаться на эту провокацию, спланированную акцию, не дотронуться прямо сию секунду и не спустить резко мягкую ткань халата с плеча, оголив кусок ее тела. Такого желанного тела. Раздеть ее быстро, стремительно, сорвать с нее этот халат ко всем чертям. И быстро оказаться внутри. Там, где так горячо и узко… Она должна попросить. И она попросит. Марк чувствовал. Не зря же вылакала треть бутылки. — Ты говорил, что та девка … ну, ваша потерпевшая из белой тачки — «кончабельная». А я? — Мух… Что ты… — Девин, у меня имя есть! И ты его знаешь. Ты произносил его вчера ночью. Я слышала. — Кхм, хорошо. Соня Ветрова. Соня Ветрова, …. а мы сейчас точно о завтраке? — Ну да. Конечно. — Прежде чем озвучить свой заказ, Соня делает паузу, а потом решительно говорит. Говорит то, что так давно хотела сказать: –…Люби меня, Девин. Люби. Меня. …И шоколадку, пожалуйста. Марк хочет сказать, что для того чтобы накормить её этим завтраком - он вполне может разогреть вчерашний ужин. Хочет сказать, но не успевает. Девочка с белыми паклевыми прядями — та самая, желанная и необходимая ему Соня Ветрова, его неуловимая и недоступная Муха, хватает его за ремень на низких джинсах, требовательно тянет на себя и целует первой. Горячо. И прямо в губы. Их поцелуй на вкус — наркотическая, настоящая кровавая Мэри, а не просто красиво звучащая чушь — дикая, пряная смесь живой крови и анисовой водки. Он как будто бы всегда знал этот вкус. Предчувствовал. Помнил из прошлых воплощений. Будто бы все это и есть их личное «как-то нормально». Будто бы это и есть их настоящая жизнь. Будто солнце больше не скрывают вечные тучи. Будто в их Готэм возвращаются птицы.

И Марк слышит, как они кричат…