Этот голос — неподдельная искренность

— Я написал новую песню для вас двоих, осталось только записать. Я верю — готовится свежий хит! — Мая говорит увлеченно, по-детски невинно улыбаясь и обеими руками удерживая на весу белоснежную маленькую кружку с кофе. Эта неподкупная, непосредственная сердечность плавится в груди Луки чувством вины и горьким сожалением, потому что она знает — ничего не бывает так просто, за все нужно платить болью и страданием, разменной купюрой души. И Лука не готова продавать часть своей души даже самым чарующим, сказочным фантомам, потому что ни она, ни Чувство, нежностью окольцовывающее ее сердце, — то чувство, которое она столь бережно хранит в себе, о котором заботится и которое защищает как самое дорогое на свете сокровище, не позволяя никому к нему подобраться, — не заслуживают этого. Мая весь буквально сияет, чуть ли не сливаясь с уютной светлой обстановкой кафе. Он слишком радуется каждую их втроём встречу, словно ежедневно грезит лишь о том, когда они снова соберутся — думает Лука, отламывая кусочек от тирамису и понимая, что сама не может утихомирить в себе этот приятно бурлящий поток теплых эмоций. Вот только Мая-сан наивен, слишком добр и доверчив, смотрит на них обоих лучисто и совершенно открыто — все время отворенная дверь, впускающая в собственный творческий мир. Лука — чтобы вот так, нараспашку, напропалую, здесь, сейчас и наверняка — никогда не осмелилась бы. Мая-сан — хороший человек и талантливый продюсер, но еще... Есть кое-что ещё. Кое-кто ещё. — Не сомневаемся, Мая-сан, — добродушно и честно, без капли иронии в голосе отвечает Гакупо, откидываясь на спинку стула и переводя взгляд, полный интереса, на Луку. Этот взгляд, проникновенный и паточно-тягучий, мгновенно вшивается в самую суть и вспарывает грудную клетку — невообразимо тяжело дышать. Этот голос ввертывается в голову, простреливая ее: сначала болью и только затем — наслаждением, потребностью слышать, слышать, слышать каждый день, каждый час, каждую минуту и даже секунду.

Этот голос — тепло, врывающееся в зимнюю стужу и спасающее тебя от холодной смерти.

Лука, чуть вздрогнув и отодвинув от себя тарелку с десертом, строго складывает руки на груди и, обречённо вздохнув, невозмутимо, насколько вообще способна себя контролировать, спрашивает: — Снова про любовь, Мая-сан? Любовь в песнях Мая прекрасна и по-настоящему очаровывает, звуки её тянутся шелковой нитью, сплетаются в млечный путь и сыплются драгоценными камнями, после чего всё это вдруг резко обрывается. Всё спетое обращается в прах, развеваемый по ветру, в сожженные страницы какой-то сказочной истории, в погибшие, увядшие цветы, из которых бессмысленно делать даже икебану. Лука ненавидит ложь, а ещё... Она в самом деле думает, что они с Гакупо не заслужили всей этой лжи. Мая стушевывается, ставит чашку на стол и скрещивает пальцы, неловко и чуть нервно постукивая ими друг по другу. После, запинаясь, произносит, пока кровь приливает к щекам: — Да? В смысле, это же вы. Луке то ли смешно, то ли грустно как от реакции, так и от самих слов. «Это же вы» звучит трескуче, зыбко и откровенно паршиво, словно они — лишь данность в этом музыкальном жернове, и их можно спаять, деформировать и слепить как угодно — на все будут без ропота согласны. Словно у Гакупо и Луки тонны опыта в собственных шкафах по тому, как правильно и безукоризненно играть в любовь в своих же песнях. Столько, что девать уже некуда, совершенно пресытились. Впрочем... здесь зерно рациональности поблёскивает в лезвии ножа. — Это же мы? — вздёрнув бровь, уточняет Лука, и Мая в защитном жесте выставляет ладони перед собой и поясняет: — Ваши голоса чертовски хорошо гармонируют — давно известный всем факт. И визуально вы великолепно смотритесь друг с другом. А ещё у вашей пары большая фанбаза по всему миру и... Ещё более примитивно — маркетинговый ход. Нужна аудитория, ведь они оба популярны. Голоса прекрасно будут восполнять друг друга, они как обычно снимутся для клипа, ведь их визуальная сочетаемость — это «красиво». Успех, блеск, деньги, все схвачено. И никому, совершенно никому не будет дела до того, что чувствуют сами исполнители, что вообще кроется под этой песней, что, зацепи самой тонкой на свете иглой эту хрупкую, субтильную оболочку, польется кровь и послышатся стоны — агонические, одетые в саван боли, невозможные. Так могла бы кричать она сама, и та кровь могла бы принадлежать ей одной. Потому что, вновь и вновь прикрывая это Чувство собой, Лука примет какие угодны удары на одну себя. Лука на мгновение сжимает зубы от досады, но затем вновь покрывает лицо уже привычным настом непроницаемости. Так нужно. Так правильно. Она обязательно справится с этим. Она справится со всем, если понадобится. Гакупо наблюдает за ней внимательно, изучает сканируя, нанизывая на свои глаза, на себя самого, и Лука мысленно просит его прекратить эту муку. Во всей его позе есть что-то взвинчено-насмешливое, ироничное и понимающее, словно он смеется над собой, над ней и над их искусственно выведенной, пробирочной «любовью», словно он думает о том же, но при этом его это не напрягает. Ну конечно. Это даже не обидно. Как внутренности наизнанку — совершенно, черт возьми, безболезненно. — Все понятно, — флегматично обрывает продюсера Лука и устало потирает переносицу, пока Гакупо, участливо подавшись вперед и положив подбородок на сложенные запястья, саркастически тянет: — А я бы дослу-у-ушал, — и, перехватив хмурый недовольный прищур Луки, Гакупо чуть ухмыляется. — Тебя не должно это так цеплять, в этом нет ничего такого.

Этот голос — твой собственный сателлит, ориентир, путеводная звезда, и только за ним ты готова следовать и, вместе с тем, только его ты желаешь отрицать всеми силами, потому что не в состоянии справиться с болью, которую он приносит.

Луке кажется, будто кто-то схватил её сзади за шею: сначала ласково, чуть касаясь, но с каждой секундой все с большим давлением, сильнее и грубее нажимая, не давая дышать. Но она терпит и не скидывает призрачные руки, пусть даже хватку необходимо чуть ослабить. Умереть она сможет и без посторонних глаз. Конечно же в этом нет ничего такого. В этом мире вообще ничего не стоит внимания, если ты об этом даже не задумываешься или — особенно — наоборот задумываешься слишком крепко, копаешь чересчур глубоко. Все можно обесценить. Обесценивание дарит легкость, выступает как отдушина. — А меня и не цепляет, — слегка поводит плечами Лука, принимая более расслабленную позу. Руки душат чуть слабее. — Наши фанаты занимательные личности и шипперят нас чуть ли не с каждым другим вокалоидом — это уже стало чем-то будничным. Я привыкла. Тем более, Мая-сан в чём-то прав. С чисто профессиональной точки зрения наши голоса действительно неплохо сочетаются — человек с относительно музыкальным слухом сразу заметит это. И наш дуэт на самом деле довольно популярен. Лука концентрирует все свое внимание лишь на их общем продюсере, как бы руки на шее ни пытались повернуть ее голову в сторону Гакупо — смотри и заходись рыданиями, которые даже не можешь выразить. — Я ваш первый и самый преданный фанат! — поднимает руку Мая с настолько серьезным видом, будто приносит присягу, и Лука еле сдерживает беззлобный смешок. Словно бы навязанная, не внушающая доверия наигранность всей этой ситуации обхватывает пространство кафе и заглатывает их. Хоть Лука и понимает, что превращается в параноидальную куклу в чьих-то руках. Она знает, в чьих, и знает, кто пел эту песню. Наверное, привлекательно фанатеть от химеры. — Не сомневаемся, Мая-сан, — мягко, но скептически и едва ли не цинично повторяет недавнюю реплику Гакупо Лука. Она, конечно же, утрирует, чего почти и не скрывает — она всегда сомневается, во всех и во всем, и никому никогда не доверяет. Полагаться в этом мире можно на одну себя и в людей лучше не верить, а в заведомом, уже обозначившем себя разочаровании, не разочаровываться. Ничего не ждать, ни на что не надеяться и просто идти. Идти, даже осознавая, что вокруг смыкается, мефистофельски смеясь, пропасть. Мегурине Лука достаточно сильная, чтобы сделать это, даже понимая, что Чувство в ней вскрывается, истекая кровью и заливаясь слезами. Его в себе просто нужно приласкать и успокоить, уложить спать обратно, чтобы облачить себя в непробиваемые доспехи, пока они будут записывать эту песню. Все в порядке — у нее получится. Оно убьет меня — рано или поздно. Постепенно я взращиваю в себе монстра, с которым однажды не смогу справиться — и тогда он поглотит меня, воплотившись в ненависти и тщеславии. Лука выдыхает едва слышно, ломая один из барьеров и вместе с ним саму себя. На Камуи все же посмотреть приходится, и ладонь, протянутая через стол, отрицается и не воспринимается как своя. — Что же, коллега, готов поработать вместе? — слова впитывают в себя честность и едва уловимую, но слишком острую горечь почти в одинаковых пропорциях, и Лука боится Его прикосновений как сжирающего без капли жалости пламени, как подпитывающегося этим пламенем пандемониума. Гакупо на секунду округляет глаза, словно только что поймал приход от чего-то крайне психотропного — с ними обоими что-то не то, какие же они все-таки пришибленные, ненормальные, обезумевшие — и берет ее руку в свою настолько бережно и мягко, что слезятся глаза. В горле натачивается, раздирая ткани, лезвие — слишком осязаемо — во рту перекатывается вкус крови. Откажись. Прошу, откажись. И не смотри на меня так. Отпусти мою руку. Отпусти меня. Отпусти все мое существо. И молчи — ничего, пожалуйста, ничего не говори. Я не могу слышать твой голос, это слишком для меня. Молю, ты мог бы просто... ... избавить меня от всего этого? Я не выдерживаю. — Думаю, на этот раз получится правдоподобнее, если тебя это так волнует.

Этот голос — фата-моргана: прекрасный и энигматичный настолько, что, скованная им, ты замираешь, и тебе не остается ничего другого, кроме как с упоением вслушиваться и вкушать его. Но, попытайся поймать или хотя бы приблизиться, голос будет нещадно, бессердечно, без всяких сожалений отдаляться, пока не растворится вовсе.

Лука едва не ошпаривается как самим высказыванием, так и тоном, которым оно было произнесено — остроконечным, бьющим прямо в цель, даже коварным, и хочет высвободиться, но не получается. Мая, вроде как, готов расплакаться и теперь обеими руками удерживает их рукопожатие, упираясь в свои же пальцы лбом и подрагивая то ли от слез счастья и восторга, то ли от смеха. Лука поспешно оглядывается, потому что выглядит это все так, словно отец благословляет свою дочь и будущего зятя на брак — ни дать ни взять мелодрама со скверными актерами. — Спасибо, дорогие, спасибо, я бы даже не знаю, что стал делать, если бы вы отказались, — лепечет Мая и торопливо их отпускает, почесывая щеку от смущения. Гакупо дает ей свободу первым, с дьявольской, никогда нечитабельной ухмылкой, тактично, и, черт возьми, так по-гакуповски. Настолько, что бесстрастие, едва ли не насильно впаянное в лицо Луки, почти демаскируется в привязанность, огромную и беспросветно влюбленную. Сердце в груди жалобно захлебывается, обливаясь кровью, и Лука снова складывает себя из дерущих, удерживающих ее аквилонов, и облицовывает себя льдом. — Дали бы спеть ее Кайто с Мейко или кому-нибудь еще, вы работаете со многими, — замечает тихо, но жестко и несправедливо, допивая кофе. Стратегически уйти отсюда становится задачей первой важности, пусть даже это будет не эталоном вежливости. Больше ничего не важно, главное — уйти. Гакупо укоризненно моргает в её сторону, и Лука чувствует это на себе, укалываясь о чужой взгляд, но даже не поворачивая головы в его сторону — вина начинает глодать еще больше. Извиняться сейчас будет даже более нелепо, поэтому приходится просто прикончить остатки тирамису, чтобы притупить неприятное чувство. — Эта песня писалась специально для вас, — чуть обиженно произносит Мая, складывая салфетку, и Лука почему-то уже даже не удивлена. Ну конечно. Какая радость — витиеватая, высокопарная искренность творчества продюсера, вплетенная в превратную, искривленную любовь их дуэта. Весь этот фарс действительно затянулся — необходимо разрубать, пока узел не перерос в гордиев. — Лука имела в виду, что у вас все равно был бы выход из затруднительного положения, если бы мы отказались, на что у нас нет никакого повода, — вежливо поправляет ее Гакупо, а затем разводит руки в стороны, словно перерезая остальные варианты развития событий, которых и нет. — Но так как мы согласны, в этом нет необходимости.

Этот голос — сладкий цианид, циркулирующий по венам и дарующий блаженную, но неотвратимо стремительную, болезненную смерть, которая то ли низвергает в Ад, то ли возносит на Небеса. Этот голос — подтверждение того, что ты готова умирать раз за разом, лишь бы слышать его.

Как ловко он извернулся и все решил за нее, словно зная, что, еще хоть секундное промедление, и Лука отказалась бы, на этот раз безвозвратно, не давая больше никаких намеков и тем более шансов — ушла и не вернулась бы. Он слишком, чересчур хорошо ее читает, не пропуская ни слова в ней, почти скрупулезно внимательно, с каким-то особым, экзальтированным упоением. Более не выдерживая, Лука поджимает губы, осторожно, без звука кладя вилку на тарелку. Всё было бы прекрасно, правда прекрасно, вот только в Гакупо для Луки заключено слишком много того, что мешает ей работать с ним. Что разрывает ее изнутри, распарывает, находя особенно болезненные и чувствительные точки и надавливая на них, отчего в солнечном сплетении гнездится, распускаясь, оберегаемое ею, заключенное в неволе ей же, но жаждущее выпорхнуть на свободу, Чувство. Хоть это и не отменяет того, что Мая не заслуживает отказа. Особенно с учетом того, что песня уже написана — Лука чувствует, что зрение теряет свою четкость, и всё расплывается перед ней, поэтому она поспешно, возможно, даже слишком резко цепляет сумку со спинки стула и начинает искать кошелек. — Мая-сан, спасибо вам. Как за встречу, так и за песню, мы с Гакупо будем рады записать ее, но боюсь, что мне уже пора — плотный график, — Лука уже открывает кошелек, но ее прерывает спокойный и решительный голос Гакупо (голос, голос, этот голос). Лука, откровенно говоря, так просто не может слышать этот голос, всегда нужна моральная подготовка. И даже любая из возможных подготовок не помогает, потому что не помогает совершенно ничего — Лука готова распять себя на кресте любви к этому голосу и человеку, которому он принадлежит, и это ее погибель. — Брось, Лука, я заплачу.

Этот голос — родная, незыблемая, сияющая Сила, способная защитить и спасти — та Сила, под покровом которой ты готова жить и умереть, воскресая вновь и вновь. В эту Силу хочется укутаться, зарыться с головой, это та Сила, про которую ты можешь с уверенностью утверждать — ты в безопасности, ведь в ней тебе тепло, хорошо и уютно. Ты Сила, которую можешь назвать Домом, в который хочется вернуться, из которого нет желания уходить.

Лука, наконец, решается посмотреть Гакупо прямо в глаза, и ее захлестывает новыми, еще более неудержимыми приливами — как рецидив, неизлечимая болезнь, возвращающаяся с возобновившейся, вновь подчинившей разум и тело властью, намного яростнее, сокрушительнее и неукротимее. Они ведь с ним не виделись, кажется, целую вечность — разные компании, разная аудитория, разные продюсеры и даже места жительства находятся фактически на противоположных концах города. Лука, слушая песни Гакупо каждый божий день, сгорая в них, плача вместе с ними и улыбаясь только из-за них, никогда и не пыталась забыть, уйти или спрятаться, вот только вслушиваться в звучание его до исступления родного голоса в наушниках — это одно, а находиться в непосредственной близости — совсем другое. Но им лучше быть как можно дальше друг от друга, если уж не в разных городах и даже странах, то, по крайней мере, не в пересечении токийских улиц, не в одном квартале, районе и тем более помещении. Настолько далеко, насколько можно — мантра Луки, катехизис едва ли не прописанных ей самой принципов, которым она пытается следовать как самым верным на свете заветам. Потому что Камуи Гакупо — противоречие всему, во что она (не) верит, нож, разрезающий все предписания и догмы, которыми она живет, сам Люцифер, своим соблазнительным, до безумия красивым шепотом напевающий ей апологию искушения. Молю, не заставляй меня идти против себя, наступать на свое горло, предавать себя только из того, что называют любовью. Я боюсь раствориться в тебе, исчезнуть как личность, боюсь, что не выживу в этой конфронтации. Я знаю, ты сильнее, и ты поглотишь меня. Лука послушно замирает, хотя обычно не позволяет платить за себя никому. Ей хочется что-то возразить, оставить деньги на столе и уйти, но она лишь выдыхает, не в состоянии вызволить из своих мыслей и уже подготовленных, ждущих реализации реплик, ни единого звука, словно те самые невидимые руки вырывают голосовые связки с корнем, наматывая на кулак собачьим поводком. И Луку, непривычно покладистую, непривычно кроткую, натягивают вместе с ними. Мая врывается в резко пошатнувшееся, окончательно сдавшее сознание чем-то чужеродным, глухим и ватным, и Лука сглатывает осколки слез, режущих радужки глаз. — Сегодня плачу я. Я пригласил вас обоих сюда, поэтому это моя прямая обязанность, даже не думайте возразить. Юная леди, счет, пожалуйста! — Мая подзывает девушку в форме, и Лука опускает веки, на внутренней стороне которых расползаются, взрываясь, невообразимо пестрые фрактальные калейдоскопы — потаенный, только ей известный выброс адреналина как доказательство вскрывшихся эмоций. Осталось все это пережить и не умереть. Лука клянется себе — она жертвует собой в последний раз. В студии Мая как обычно стоит легкая, дышащая свободой прохлада — теплее, чем на улице, одетой в осенний вечерний наряд, но чуть холоднее, чем при обычной комнатной температуре. Когда Лука заходит, закрывая за собой дверь, ее приветствует характерная для Мая, уже привычная творческая экспрессия — порядок в беспорядке или просто хаотичный порядок, когда глазу не за что зацепиться разве что на пороге. В конце концов, Мая пишет в жанре рока, а внешний и внутренний сумбур при таких обстоятельствах — как раз то, что и должно сопровождать творческий процесс, пусть даже Лука не особо любит какие-либо стереотипные рамки, когда дело касается творчества. Лука проходит вглубь помещения непринужденно, потому что они с Гакупо здесь извечно желанные гости, именно эта студия является цитаделью их дуэта. Багровая комната со множеством черных и белых элементов различной аппаратуры и техники встречает ее дружелюбно и гостеприимно, как давнюю подругу, кем она и является. Гакупо смотрится среди всей этой уютной, но беспорядочной красоты как необходимое изваяние, чудотворная скульптура, дополняющая и преобразовывающая, и у Луки спирает что-то в груди, сопровождая это дрожью и тахикардией, когда она видит его. Он с текстом песни удобно устроился на вельветовом диване, одну руку закинув на спинку, а другой удерживая листок. Всматривается в слова сосредоточенно, серьёзно, проникая в самое сердце смысла, чтобы потом преобразить его по-своему во время исполнения. Лука уже видела текст — Мая отправлял его им обоим несколькими днями ранее вместе с композицией, поэтому сейчас она вовсе не понимает, какие такие дополнительные смыслы Гакупо пытается выявить и зачем ему вообще это нужно. Смысл лишь один — его нет. Нечто обманчивое и несбыточное, застилающее здравый смысл изяществом и помпезностью балов-маскарадов, богатством нарядов и украшений и другим внешним лоском разной масти. Но, что самое главное — эффектностью, декоративностью и страстной, блезирной колоритностью любви, сияющей снаружи и заржавевшей, сгнившей от эрозии внутри. Лука давно поняла и приняла то, что песни у Мая лицемерно двусторонние, не без подоплеки, которую он и сам не пытается скрывать и даже демонстрирует. Как иронично — похоже, Лука переживает о том, о чем переживать не стоит, раз уж сам продюсер говорит почти открыто — здесь нет любви, а даже если есть, то она реалистична настолько, что от нее остается только название. Гакупо вскидывает на нее голову, и его лицо неожиданно принимает ласковый, даже заботливый оттенок, всматриваясь в который, Лука лишь с непринятием отводит глаза. Он легко поднимается и идет к ней навстречу, пока скелет у Луки перестает выполнять функцию опоры для тела, готовясь развалиться в любой момент. — Привет, — шепчет Гакупо, и Лука ищет по сторонам Мая, чтобы переключить свое внимание на что или кого угодно, но лишь вопросительно хмурится, обнаруживая, что они одни. — Мая-сан отлучился по каким-то серьезным делам, дал нам немного времени для подготовки к записи песни. Вроде, сказал, что вернется через час-полтора. Не хочешь обсудить песню?

Этот голос — целительный дождь во время засухи и умирания, гроза в ночной мгле, к которой ты тянешься без крупицы страха, величественная и опасная — единственная в жизни, та, которую невозможно забыть.

— Привет. Да, конечно, — Лука неопределённо кивает головой, мгновенно соглашаясь и лаконичностью своего ответа пытаясь сбить с ритма взбудораженное сердце. Гакупо проводит ее к дивану, совершенно элегантно и добропорядочно, совершенно, черт бы его побрал, по-гакуповски. Настолько естественно, настолько искренне и неподкупно бесхитростно, что сомнения мечутся из стороны в сторону, в кровавом поединке сражаясь с Чувством. Они присаживаются, и Гакупо отдает Луке ее распечатку с текстом. Маленькая комнатка студии бросает на них золотистые блики ламп-лав, которые, смешиваясь с бардовым стен и пола, опускают в почти мистерическую, причудливую атмосферу. Настолько уединенно и по-домашнему, что приятно, невесомо кружится голова, а сон накрывает переливающимся золотым куполом, но Лука прячет небесные глаза в тексте, концентрируя все свое внимание на нем, потому что куда угодно, лишь бы не на Гакупо. Ведь Камуи Гакупо сидит рядом на этом маленьком диванчике, на котором едва ли помещается два человека — невообразимо близко, настолько, что тепло, исходящее от него, подбирается со всех сторон и греет, греет, греет, почти душит в своих заботливых объятьях. И это — меньшее из зол. Лука привыкла контролировать свое тело и (почти) любые его отклики, она научилась подавлять себя настолько, что зачастую сама не понимает, где заканчивается жесткий, властный, хваткий контроль над собой и начинаются ее собственные, настоящие и не подлежащие никакому сомнению эмоции. Единственное, что невозможно удержать в узде в себе — это мысли, потому что они вьются лозами, прорезаются сквозь все затворы и турбулентно кружатся в голове, почти маниакально и остервенело. И на этой зыбкой, ненадежной почве раскрывается большее из зол — Камуи Гакупо не где-то там, как можно дальше от Луки, вне зоны видимости и досягаемости, а здесь, в непосредственной близости, и доказательством этого служит то, что она может чувствовать его рядом, видеть его греческую, словно сошедшую с Олимпа красоту и слышать его приглушенный, но четкий и до одури прекрасный голос. И сам факт этого вновь и вновь расшатывает, ломая, ее картину мира, ее философию жизни, которую она строила слишком много лет и лишь благодаря которой она та, кем является — сильная, зрелая, свободная и верящая только в свою собственную, отличную от всего остального мира, Истину. Мегурине Лука в жизни не признается в нескольких вещах: в том, что она куда слабее, чем хочет казаться, в том, что она зачастую ненавидит собственную работу, в том, что она бывает не уверена в себе и... — Как тебе песня? Как по мне, довольно сильно отличается от прежних задумок Мая-сан. Как ни посмотри, но любовь в его песня слишком открыта и демонстративна, а здесь она... словно морально выросла, сузившись и спрятавшись.

Этот голос — мысли, готовые сорваться мелодичными нотами на задворках сознания, те мысли, из-за которых ты сходишь с ума и одновременно еще держишься на плаву.

... в том, что до одури влюблена в Камуи Гакупо и в том, что он единственный, кому она не может противостоять во всем этом мире. — Все равно очередная ложь, — напускно безразлично отзывается Лука, чуть потряхивая листом в такт своим словам, — Ты сам это должен понимать. Лука почти жалеет о столь небрежно выброшенных, но без сомнений ценных для нее словах — она ни за что не откроется никому из знакомых или друзей, даже тому, в кого столь отчаянно, но осторожно, опасливо влюблена. Любой сделанный выбор влечет за собой последствия. Зачастую последствия бьют куда ощутимее и больнее, чем можно представить и оборачиваются огромными проблемами, поэтому Лука давно приняла один из постулатов, которые до сих пор ведут ее по жизни — доверять в этом мире можно только себе и ради своего же блага лучше не открываться вообще. Люди слишком непостоянны, слабы и двуличны для того, чтобы не подставить в любой момент. Гакупо откидывается на спинку дивана и смотрит в потолок подобно человеку, прижимающему рану на груди, только чтобы не кровоточила так сильно, и Лука пытается разобраться, как можно столь виртуозно имитировать эмоции. Потому что если они настоящие, то это эшафот для них обоих. — Почему ты так уверена в этом? — Лука, слыша в интонациях Гакупо что-то неровное, рвущееся и страждущее, поднимает голову, а затем сломанным шарниром в его сторону, чтобы столкнуться с чужим точеным, идеальным профилем и очень сильно об этом пожалеть. Камуи Гакупо инкрустируется красным и черным золотом по алебастру кожи, макабрами теней по перенасыщенному светом образу и подобию и ее хрупкому, нежному, но стылому голосу по его собственному мужественному, звучному, но теплому и мягкому — настолько восхитительными контрастами, что смотреть и слушать невыносимо, мучительно до завываний.

Этот голос — затягивающая в себя пучина, омут, пропасть, морское дно, к которому ты стремишься так, словно не оно собирается похоронить тебя живьем, наполняя все твое существо собой.

Лука не медлит с ответом, не отрываясь от текста, потому что он вместе с музыкой, сквозь которую будут прорываться все невысказанное, неосязаемое и животрепещущее — частичные виновники ее боли, ее будущих страданий. Частичные лишь потому, что главный, конечно же, Камуи Гакупо. — Это же правда. Творчество всегда остается творчеством, чтобы не быть реальностью. Гакупо горбится, складывая локти на колени и поворачивая к ней голову с затравленным, удрученным выражением глаз. У них с ним похожий оттенок глаз — заточенный в кианит эфир — но у Гакупо он неуловимо переливается в иссиня-фиолетовый, многогранный и очаровывающий, таящийся в огненных, янтарных отсветах. Не успевает Лука срезонировать на эту немую мольбу и прийти в себя от наваждения, как Гакупо порывисто поднимается и осторожно, словно боясь спугнуть рыбу в глубоких водах, протягивает ей руку. Лука растерянно моргает, не понимая, что означает этот неожиданный жест, и оживает лишь тогда, когда Гакупо со стелящейся пониманием и излучающей добро улыбкой спрашивает: — Что же... прогуляемся?

Этот голос — сделка с Дьяволом, от которой тебе не сбежать, ведь ты уже расписалась своей кровью.

У нее попросту нет никаких путей отступления — ни одной причины для отказа, даже самой логичной и правдоподобной. Да и на улице, утонувшей в вечерней мгле в разрезе меди городских огней, она будет чувствовать себя куда увереннее, чем в студии наедине с Ним — с этой мыслью Лука принимает помощь Гакупо, вкладывая в его руку свою ладонь и стараясь не акцентировать внимание на том, как все возможные импульсы собираются в этом касании, растекаясь амброзией и ядом. — Пожалуй. Гакупо ловко, но аккуратно, с той самой присущей только ему изящной галантностью помогает Луке надеть свою куртку и только затем ретиво накидывает поверх собственного черного пиджака синее пальто, застегиваясь. Лука старается не смотреть на то, как ему подходит буквально любая одежда из всей возможной и выходит из студии лишь после того, как Камуи открывает перед ней дверь, в очередной раз обезоруживая ее наклоном головы и почти лисьим, лучезарным прищуром. Они покидают студию, вплавляясь в свежий, будоражащий вечерний ветерок, и бредут по улице в спокойной и комфортной для обоих, солидарной тишине, когда не нужно подбирать темы для разговора, потому что сказать и выразить нужно слишком многое — настолько, что лучше и вовсе молчать. Токио играется, зазывая, неоном и светодиодами, создавая уже привычный визуальный шум множества указателей и вывесок, однако людей на улице почти и нет — лишь редкие прохожие встречаются по пути как нечаянные призрачные странники. Мимо металлическим блеском отполированных боков проносятся машины, и Лука рада, что хоть что-то может заглушить ее частое, вывернутое наизнанку дыхание, хотя она знает — Гакупо слышит, но сам он спокоен как нетронутый веками ледник, даже если только Лука здесь всеми силами пытается облачить себя в сталь и титан. Он не претендует на ее личное пространство нисколько — выдерживает вежливое расстояние между их плечами, но Луку почти знобит от очередной близости. Хоть это и явно лучшая из альтернатив уютно-алой, но крошечной студии Мая, в которой интимность обстановки можно не рассмотреть разве что слепому. Гакупо угощает ее кофе из ближайшей к ним кофейне — банальный жест, в котором Лука не видит ничего, кроме не таящейся чистосердечной учтивости, поэтому с благодарностью принимает матча-латте из теплых, сильных рук, которым, кажется, не страшен даже токийский ноябрьский холод. Отметка на градуснике близка к нулю, конец осени выдался довольно холодным — подмечает Лука, невольно наслаждаясь этим. Мегурине Лука любит холод, потому что он — олицетворение всей ее жизни, едва ли не возлюбленный, ревностно остерегающий ее одиночество и никому не позволяющий подобраться к ней. Гакупо рядом, похоже, думает иначе и собственным теплом всячески подавляет холод — тот, отчего-то, проигрывает, хотя поклялся защищать Луку до конца жизни. А еще Гакупо начинает говорить без бессмысленных прелюдий, пустых, бесполезных слов ради слов, без капли лжи и жеманства, и каждый произнесённый им слог становится для Луки пулей навылет: — Насчет иллюзорности любви в творчестве... Разве искусство не должно возмещать упущения реальной жизни, нивелировать недостатки и прививать людям веру в лучшее? Ведь искусство и творчество — это лучшая версия нас самих, это наша рефлексия, интроспекция, возможно, даже дидактика нашей души. Именно посредством творчества человек раскрывает лучшие или даже худшие свои порывы, но это все еще он, настоящий он, какими бы оттенками эти порывы ни были пропитаны. Именно в творчестве и искусстве мы выражаем то, что не можем в реальной жизни по тем или иным причинам, или о чем лжем. Это ведь истинные мы, те мы, которые разоблачаются и принимают себя такими, какие мы есть. Так как, по-твоему, искусство может быть иллюзией, как оно может врать, когда его целью и является говорить устами правды? Естественно, я не беру в пример агитационное искусство, выражающее чью-то чужую политическую, социальную или другую позицию, а также массовое искусство, подпитанное деньгами и тяготением к славе — это другое, не более чем фальшивка, — боковым зрением Лука ловит в фокус то, как Гакупо небрежно презрительно морщится, стискивая стаканчик с кофе чуть сильнее. Она глубоко вбирает воздух в легкие, раздумывая над столь сложной для них обоих дилеммой, но Гакупо продолжает за нее, утвердительностью и непоколебимостью своего тона выбивая и так крайне неустойчивую, трясинную почву под ногами Луки. — Как бы то ни было, мне ли не знать, как тяжело поменять мнение человека на ту или иную тему, и я не собираюсь этого делать, потому что уважаю твои воззрения и считаю, что это элементарное психологическое насилие — как жаль, что многие этого не понимают. Иллюзорна любовь в творчестве или нет... я просто хочу воплотить ее в реальность в новой песне Мая-сан, сделать ее неподдельно искренней. Вместе с тобой.

Этот голос — разговоры с собой, со своим внутренним «Я», со своей сутью, подлинной природой, и его заповеди не могут придаваться ни огласке, ни сомнениям.

Тоска, бескрайняя и надрывно пульсирующая, закручивается обжигающей внутренности, раскаленной добела спиралью. Лука смаргивает влагу с глаз, раздражающую слизистую и бередящую старые, еще не зажившие раны, которые Гакупо, кажется, сам того не осознавая, ей вскрыл. И это жестоко, слишком жестоко даже для него, ведь только его слова во всем мире могли бы столь безжалостно ее оперировать — без наркоза и любого из возможных предупреждений о причинении боли. Те слова, не поверить в которые она посчитала бы своим личным грехопадением. Вопреки тому, как почти панически, безотчетно срывается дыхание, а в ушах дробит, нарастая и аккомпанируя сумбурным сбившимся мыслям, гул, Лука отвечает ровно настолько, чтобы поверить в собственный в один момент подкосившийся контроль: — Ты прав, однако... есть ли у искусства вообще определенная цель, а не абстрактная — дидактическая или эстетическая? На самом деле, полагаю, в искусстве никто никому ничего не обязан. Творчество и искусство, за некоторыми исключениями, пытаются придать реальности искреннее звучание, вот только это заведомо невозможно. Невозможно придать искреннее, неподдельное звучание тому, чего не существует в реальном мире, иначе это не нивелирование недостатков, а создание с нуля, написание сказки, оригинала которой ты не найдешь в реальной жизни, — пауза ради того, чтобы еще раз обдумать, стоит ли открываться, а после сбивчиво выдавить из себя. — Любви — в частности. Мегурине Лука никогда не жалеет об уже сказанном или сделанном, потому что до ужаса не любит бессмысленных вещей. Именно поэтому сейчас она попросту не может жалеть о том, что собственноручно взломала замок, надежно запирающий собственные мысли, — настолько, что зачастую она сама не могла открыть его, даже если хотела. Лука знает — продолжить, развивая с нарастанием, этот разговор все равно придется, нет пути назад, теперь уже нет. И это осознание заставляет расслабить до этого безупречно прямую осанку и выровнять перекрытое, стянутое тесными вервиями, дыхание. Гакупо рядом, кажется, не просто догадывается обо всем — едва ли не читает ее мысли — потому что, даже взглянув на него, Лука ощущает ауру заботливого, проницательного понимания: — Ты расслабилась и открылась, я рад,- он раздается добротой и счастливой улыбкой над ухом, и Лука — вновь и вновь — не имеет права не поверить. — Так, значит, не веришь в любовь? Я понимаю, что причин для этого может и не быть, и ты можешь не говорить об этом, если не хочешь... но все же, почему?

Этот голос — икона во время твоего коленопреклонения, аналой, на котором лежит твое Священное Писание, молитва, высеченная на коре головного мозга.

Да нет, почему же, причины как раз есть, но, увы, их столько, что, кажется, даже не счесть — опираясь на собственный и чужой опыты, Лука слишком много анализирует и делает личные, понятные ей одной, выводы. Гакупо ждет ее терпеливо и участливо, словно беспокоясь, что она опять замкнется, запрется в себе, а вызволить у него ее уже не получится. Он не давит на нее, не торопит, дает поразмышлять, подбирается к ней мягко и осторожно, плавной, тихой поступью, и Лука с благодарной отзывчивостью в разрываемом на части сердце прикрывает глаза, бредя почти вслепую, чтобы ничего не отвлекало ее внимание от того, что так сложно передать вербально: — Потому что так устроен мир. Я часто замечала, что, если долго стоять под холодной водой, то она обжигает, а кипяток, наоборот, отдает холодом, даже если ты не контактируешь с ним, ведь он оставляет ожоги. Человеческие связи работают похожим образом. Мы... надоедаем друг другу, начинаем претить, устаем друг от друга. Страсть, какой бы сильной и обжигающей она ни была, длится недолго и остывает. То, что мы называем «любовью», душит саму себя отношениями или даже браком — она задыхается, но терпит по тем или иным причинам, в итоге люди из возлюбленных превращаются в неприятелей или чуть ли не врагов. Ведь, по сути, единственный, с кем человек может сосуществовать столь длительное время —это он сам. Но, вместе с тем, страх одиночества, социальные нормы и обыкновенное короткое помутнение рассудка, когда тебе лишь кажется, что ты действительно любишь человека и готов провести с ним всю жизнь, заставляют нас идти против себя и связывать узами. Люди эгоистичны по природе, и это нормально, только альтруистическое ханжество может провозглашать полный отказ от собственных потребностей и целей. Отказываться и не надо, но то, что люди вытворяют в клетке так называемой «любви» — это что-то сверх естественного разумного эгоизма, это за его гранью, что-то подле садизма и извращенной формы самолюбия. Я отношу сюда разного рода предательства, измены, издевательства, оскорбление личности и неуважение к ней, лишение свободы и подавление воли, психологическое и физическое насилие и даже убийства. Видя огромное количество примеров в реальной жизни, противоречащие самому понятию «любви», которую люди столь лицемерно возводят на пьедестал квазирелигии, я понимаю, что ее и не существует, а если даже она есть, то здесь все зависит от самого человека и от того, насколько он чист и благороден внутри. Но таких — единицы, я вообще почти не верю в их существование, — Лука сбивается: мысль, сформировавшаяся и переданная почти до конца, поглощает саму себя и растворяется, оседая балластной тяжестью в голове. — Я... не могу доверить себя кому-то, поэтому и не стремлюсь к связям и отношениям, особенно любовным. Люди сами не понимают того, что, вступая с кем-то связь, они предают себя уже заранее. Они подавляют себя ради кого-то и зачастую это не оправдывает себя, потому что всегда, совершенно всегда кто-то в отношениях отдает и старается больше. Зачастую вместо хорошего отношения люди получают нож в спину, если не несколько. Я люблю и уважаю себя настолько, чтобы не обманываться насчет номинальной «любви», чтобы не связываться с ней и не убивать себя в угоду кому-то. Лучше промозглое одиночество, в холоде которого ты постепенно начинаешь согреваться, понимая, что это самый правильный путь, который ты мог выбрать, чем иллюзорная «любовь», итог которой ты знаешь уже заранее, ведь либо ты предашь, либо тебя предадут. Лука открывает глаза, едва ли вновь впуская в свое сознание бликующий и искрящийся, вычурно ретивый и яркий город, пока воды трясины смыкаются над ее головой. Сказано было столь многое, и понимание этого ударяет острейшим стилетом в висок — ноги, ватные и почти негнущиеся, двигаются сами по себе, а на губах сворачивается досада, почти обида, необоснованная и наносная. Хочется закрыть эту тему здесь и сейчас, переключиться на что угодно другое, более легкое и бессмысленное, но пальцы, удерживающие Луку за край парапета и пока не позволяющие сорваться, слабые и не могут поднять ее наверх — остается лишь с полным принятием падать. Как жаль. — Что ж... твое рациональное, совершенно трезвое, скептическое и в какой-то мере даже циничное мировоззрение защищает тебя, не давая оступиться, и я в какой-то мере даже рад этому, потому что я... не хотел бы, чтобы ты страдала, я не хочу, чтобы ты испытывала боль или была предана хоть кем-то, ведь сама мысль о том, что кто-то может навредить тебе, поднимает во мне волны ярости, я... — Гакупо опоминается, перебивая самого себя дрянной, сардонической усмешкой. — И все же, почему ты не хочешь дать любви шанса? Я думаю, что ты достаточно проницательна для того, чтобы понять, что за человек находится перед тобой. Ты очень умна, Лука, твой ум защищает тебя, но, вместе с тем, он удерживает тебя на поводке, не давая лишний раз двинуться и проявить себя. Твоя недоверчивость перекрывает тебе воздух — ты думаешь, что это и есть свобода, но это не так. Я согласен, что отношения в той или иной мере — это заключение в оковы, но не согласен с тем, что все отношения такие. Люди должны пытаться вызволить друг друга из оков, а не сковывать себя и друг друга цепями, иначе это не дружба и не любовь. Люди должны стать свободой друг друга, вместе смотреть в будущее и понимать друг друга без слов, тогда это можно будет назвать гармоничными отношениями, пусть даже это и звучит как утопия. Теоретически любовь все же существует, практически... ее можно попытаться реализовать. Ты потеряла веру, чего нельзя допускать, ведь без веры жизнь обесцвечивается. Реализм? Трезвый взгляд на мир? Да, это замечательно, но между тем, чтобы верить и надеяться и между тем, чтобы мыслить рационально и не доверять, нужно сохранять баланс... Не ставь на себе и окружающих крест, Лука, иначе в тебе зародится пустота, которая будет разрастаться с каждым днем все больше. Пока не поглотит тебя, не оставив ничего.

Этот голос — неотразимый в своей волшебной фантастичности вымысел, прекрасный миф, который ты даже не имеешь права передать из уст в уста, потому что он только твой, твой и ничей больше.

Лука низко опускает голову, пока асфальт под ногами идет рябью и расплывается — зарождение пустоты, разрастающейся и поглощающей? В корне неверная формулировка, потому что человек с рождения и есть пустота, открытая для заполнения черт пойми чем. Чужое влияние — заполнение. И Лука не хочет быть заполнена грязью и тиной просто ради заполнения. — Ты идеалист, Камуи Гакупо. Человек — это и есть пустота, нуждающаяся в заполнении. Вот только зачастую мы заполняем себя всяким мусором, лишь бы заполнить, потому что не каждый может жить с пустотой внутри, далеко не каждый вообще может принять тот факт, что он пуст. Заполнять себя привязанностью к другому человеку из отчаяния не суметь залатать брешь в себе — еще один постулат любви. Привязанность... люди привязываются и привязывают друг друга так глупо и прозаично. Любой комплимент, любое небрежно брошенное слово может привязать человека, любой взгляд и любое движение, особенно когда до этого тебе не говорили ничего подобного или не относились подобным образом. Проявление доброты и внимание — и ты уже на привязи, даже не разбирая, были они искренними или нет, тебе просто застилает разум, как же глупо...Что насчет гармонии... сложно сохранять гармонию с собой и миром тогда, когда воочию видишь, как все вокруг идет по швам и рушится. И, будь ты самым умным и проницательным человеком на свете, сколько ни присматривайся, всегда можно ошибиться — лучше и не пробовать, — Лука расцепляет окончательно онемевшие, атрофировавшиеся пальцы. И срывается. — Я... истощена, я не хочу ни отдавать, ни получать, но вместе с тем я точно знаю, что способна на любовь, но моя любовь как костер, огнем которого я греюсь — я не хочу, чтобы он потух, поэтому доверяю его лишь одной себе, не раскрывая его даже тому, кого люблю... Гакупо внезапно останавливается, и Лука, сделав пару лишних шагов вперед, замедляется, вторя тому тишиной. Она чувствует чужой взгляд спиной, выжигающий на ней безмолвный вопрос, и Лука поворачивает голову лишь немного в сторону, не заостряясь на том, что-кто находится позади, и застывает так, решаясь. Дальнейшие фразы чеканятся сами собой, пусть и чуть не застревают в горле, вскипая и пенясь ртутью — Лука больше не может молчать: — И по этой простой, но одновременно сложной причине я не могу работать с тобой, Камуи. Это невыносимо, по правде говоря. Твое нахождение рядом, твоя внешность, твой характер, все в тебе... Меня всякий раз словно режут. Верю я в любовь или нет, оскорблена я ее отсутствием или присутствием в наших песнях или нет... это не единственная причина, почему я не могу работать с тобой. Твой голос причиняет почти физическую боль, настолько он кажется родным и теплым, полным сострадания и эмоций, счастья, тоски, всего. Твой голос разворашивает грудь и, когда мы поём вместе, мне хочется плакать. Потому что твой голос для меня — это ад в апогее, и он утягивает меня в бездну. Звучит дико, но это волшебное, незабываемое чувство и, когда песня завершается, а нас снова раскидывает по разные стороны баррикад, я умираю, понимая, насколько это, черт возьми, правильно, что так и должно быть. Нам с тобой лучше быть как можно дальше друг от друга, и ты сам прекрасно это понимаешь. Лука не знает, почему вдруг неожиданно открылась, хотя скрывала это долгие годы, почему заговорила и не смогла себя остановить. Это произошло по наитию, настолько спонтанно, что теперь и жалеть — даже неосознанно — не получается, словно все сказанное должно было вскрыться именно сейчас, и здесь нет никакой ошибки. Вся сложившаяся ситуация не смущает совершенно, и Лука понимает, что её нисколько не заденет, если Гакупо извинится или промолчит — она сама ответственна за свои чувства, и никто этот груз больше нести не должен. Он не повинен в том, что кого-то там охватывает трепет только при виде него или когда первые звуки его голоса достигают уха — Лука дышит свободнее, когда понимает эту простую истину. Гакупо за спиной не воспринимается и почти не слышится — ни дыхания, ни присутствия, словно он ушел или его никогда и не было, а Лука разговаривает сама с собой или с его образом, который сама себе и создала. Уже собираясь продолжить свой путь вперед по улице так, словно ничего и не было, Лука расширяет глаза, как только слышит этот голос, доносящийся до нее чистотой помыслов и вечностью ожидания: — Если мой голос спускает тебя в ад, то твой поднимает меня на небеса. Как глас Богини, призывающий умереть во имя наслаждения с последующим исцелением. Омут нирваны, который закручивает и растворяет в себе. Щемящая нежность, наполняющая все внутри при первых звуках твоего голоса или при виде тебя самой. Причем это касается всего в тебе, а особенно твоего присутствия. Но, когда мы расстаёмся, я несчастлив и счастлив одновременно, потому что это бесценные воспоминания и то сладостное ожидание следующей встречи и записи новой песни, которые окутывают меня с головой каждый раз. И если я не ослышался, если наши чувства действительно взаимны, то Лука, молю... дай нам шанс. Поверь мне.

Этот голос — гипноз, вводящий тебя в беспробудный транс, суггестия, которой ты то и дело поддаешься и магнетизм, которому ты пытаешься противостоять, но не можешь.

Лука хочет, правда — слишком, чересчур сильно — хочет поверить, но холод снова полонит ее собой, приникая к устам ледяным поцелуем безверия и обесценивания, и она, не в силах противиться ему, лишь подается безвольной куклой, позволяя окружить себя частоколом собственных принципов и распластать себя на нем: — С тобой бы кружиться в забывчивом танце под звуки скрипки и твоего прекрасного, чарующего голоса — короткий миг чудесного наваждения, красоты блаженства, в которой хочется утонуть, но... я слишком сильно хочу верить тебе и в тебя, как в Бога, считая свое неверие грехом, но в глубине души я понимаю, что атеистка. И отрекаюсь, ошпариваясь. Я сказала правду, утверждая, что нам лучше быть как можно дальше друг от друга, иначе мы все испортим. Я эгоистично, но правомерно не хочу, чтобы моя любовь к тебе потухала, ведь она подпитывает меня. И я верю в то, что, чем ты дальше, тем больше я тебя люблю. Мы не должны пятнать образы друг друга реальностью — в нас с тобой слишком много недостатков, как и в других людях. Ты далек, как Икар, и меня это устраивает. Все это время мы с тобой шли рядом, наши плечи едва не соприкасались, но... я даже коснуться тебя не могла, понимаешь? — Вот так? — Лука упускает момент, когда Гакупо оказывается рядом с ней и с улыбкой, топящей лед, освобождающей ее и наводняющей ее сердце любовью, сплетает их пальцы, на кончиках которых вспыхивают огненные всполохи. — А ты действительно влюблена в меня, а не в любовь ко мне, не в мой образ, который выдумала, не в тот, который сплела из моего голоса? Во всяком случае, отчего-то я не обеспокоен этим, полагаю, потому что настолько сильно хочу быть с тобой. Возможно, нам стоит попытаться, как думаешь?

Этот голос — распускающиеся в увядании черные аквилегии, которые ты прикладываешь к собственным ранам, забывая, что они ядовиты.

Лука изумленно, совершенно зачарованно всматривается в их словно спаянные друг с другом пальцы, не торопясь прервать этот энигматичный, столь ирреальный, взывающий к ней физический контакт, и Гакупо прижимает к своим губам костяшки ее пальцев, не прерывая улыбки: — Да и с чего ты взяла, что любовь в наших совместных песнях, в частности в тех, которые пишет для нас Мая-сан, иллюзорна? Вспомни вторую песню нашего дуэта из-под пера Мая-сан и по совместительству одну из первых нашего дуэта в целом — «Mist-missing love». Как по мне, она была одной из самых искренних, и ее запись вместе с тобой я до сих пор вспоминаю с пронизывающим меня трепетом. Не знаю, оттого ли, что любовь в этой песне была обречена... но, записав новую песню, мы можем это проверить.

Этот голос — услаждающая слух музыка, самая великолепная в твоей жизни, та, ради которой ты готова отказаться от других звуков, лишь бы слышать ее до конца жизни.

У Луки внутри все пикирует, разбивается, собирается снова, и она не может все это проконтролировать. Потому что «Mist-missing love» была рассветом, едва ли не отправной точкой той светлой, воздушной влюбленности, которая вскоре переросла во всепоглощающую, неутолимую любовь к Гакупо. С тех пор миновало столько лет, столько несчастных и одновременно самых счастливых лет, истлевающих в груди Луки рыданиями, которые она наверняка уже не сможет сдержать. Слова вяжутся и складываются в голове неправильно медленно, дыхание сбивается, и Лука молчит протяжно, мучительно долго, кажется, целую вечность, пока Гакупо не запевает за них обоих, и его голос возрождает в Луке что-то утерянное, давно забытое, но вновь готовое взлететь: — С тобой жестоко обращались, потому ты и не улыбаешься, тебя отравили разрушительной болью... — Это произойдет безумной ночью. Ты видел исчезнувшую мечту? — Лука подхватывает надрывно, протяжно, пока первая слеза скатывается у нее по щеке, исчезая в воротнике куртки. — Я не отражался в зрачках твоих прекрасных глаз. Блестящую улицу тенью накрыла пустота... — Гакупо оттирает ее слезы и, закрывая сначала глаза Луки, а потом уже свои, тянет свои строчки на мягком полутоне. — Ах, я прикоснулась к тебе, и между нами вспыхнуло тепло. Новое чувство как всегда стало новым бессердечием, — Лука поет и окунается в свою собственную тьму, чтобы хоть раз в жизни противостоять ей и одержать над ней победу. — Меня пленил цвет твоих глаз, я заплутал в них... — Гакупо направляет к свету, ведя за руку сквозь этот монолит вяжущего, тянущегося к ним, ненастного, тлетворного мрака. — Густой холодный туман всего мира окутывает нас, — они с Гакупо идеально синхронны — настолько, насколько вообще возможно, и Лука, наконец, понимает, что их голоса созданы друг для друга, и это аксиома, о которой она знала давно, но признавать которую никогда не хотела. — Если ты уже так охвачен любовью, что позабыл сияние... Ты паникуешь при превращении и не способен пошевелиться, — Лука парадоксально, противореча самому смыслу песни, видит свет: то, как он плещется мерными потоками, оттесняя тьму, и под конец песни они с Гакупо вглядываются друг в друга совершенно иначе: — Мы одиноки, когда находимся вместе. Мы что-то говорим, но ничего не слышим. Как долго мы еще будем в этой холодной ночи? Когда мы прервем сухой мертвый поцелуй? Гакупо платонически нежно заключает ее в объятья, укрывая собой от всего остального мира, и Лука, забываясь в его тепле, умиротворенно улыбается, вслушиваясь в родной и исступленно любимый голос... голос: — Я не буду сейчас говорить что-то вроде «Я люблю тебя, Мегурине Лука», потому что то, что я вложу в песню, которую мы сегодня с тобой исполним, сделает это за меня. Ни одна наша совместная песня до этого не была ненастоящей, Лука. А любовь как в творчестве и искусстве, так и в жизни, существует для того, чтобы освобождать друг друга, ведь это то, к чему стоило бы стремиться в любых человеческих узах. Дай шанс этой песне. Дай шанс любви в ней. И, если она оправдает себя, если ты почувствуешь, что мы поем истину, дай шанс уже нам.

Этот голос — неподдельная искренность.

Теперь Лука знает наверняка.