no one dies in blue valley

      Джордан говорит с ней на норвежском: учит грамматике, «твое произношение все лучше», довольно щелкает языком, если выходит повторить особенно сложную часть текста, и с каждым днем шелестящие страницы в узловатых пальцах бабушки и дедушки все меньше напоминают бессмыслицу.       Когда Кортни обнимает Джордана, ей кажется, что под руками должен находиться металл, а не лед.       Она мало что помнит, списывает глупости осязания на травму. Лента шоссе, вьющаяся под колесами, переворачивается и оказывается над головой, Небраска — смазанное пятно на карте, гудение и тепло в пальцах, жидкое золото на коже; врачи говорят, что все будет в порядке, это пройдет. Доктор Кинг, светя фонариком в глаза, держит за подбородок цепко и аккуратно, и Кортни чувствует щекотку в черепной коробке, словно там просыпаются бабочки, шорохом крыльев распугивающие все мысли. Джордан никогда не оставляет ее наедине с доктором Кингом, и Кортни благодарна, хотя сама не знает, за что, — Генри не выглядит опасным, просто слишком суровым, отстраненным, не таким, как другие врачи.       Это пройдет, это все пройдет, говорят они, и Кортни глотает таблетки от головной боли, кивая и стирая идущую носом кровь.       Бабушка и дедушка читают ей о законе Янты и дюгнаде, о хрустком последнем снеге, рассеченном лыжами на Пасху, и утепильсе — смешной традиции пить пиво на верандах в честь потепления; вместе с мамой Кортни готовит «вафельные сердца», высовывается в окно с вафлей, зажатой в зубах, подбородок измазан клубничным джемом, нос немеет от мороза, пес крутится в ногах и выпрашивает угощение. Кэмерон шлет фотокарточки из школы, рисунки на салфетках и полях учебников, среди цветов, птиц и портретов краями идут витиеватые линии, складывающиеся в мозаику слов. Джордан говорит, что однажды Кортни тоже вернется в школу, сразит всех своим талантом, а Кортни, не подходящая к турнику уже много месяцев, соединяет рисунки Кэмерона, рвет их и сует в шредер. «СТАР» из чернильных линий превращается в разноцветные бумажные полоски, в голове все горит, «мой брат младше», что-то внутри тянется к свету — золотому и иномирному.       Джордан ловит ее у самого пола, заботливый и привычный, стирает кровь с лица, гладит руками по круглым щекам, — пальцы будто из снега. «Это пройдет, это все пройдет, мы позвоним Генри», доктор Кинг пропишет ей новые лекарства и скажет не перенапрягаться, а взгляд у него будет больной и тяжелый.       — Эй, пап, — улыбается через силу Кортни, и Джордан беспомощно замирает, судорожно сжимая плечи в кофте крупной вязки с мариус-орнаментом. — Доктор Кинг же сможет меня вылечить? И тогда мы все пойдем кататься на лыжах на Пасху — и ты, и мама, и я, и Кэмерон, и бабушка с дедушкой…       Темнота с искрами жидкого золота тянет ее в объятия, как тогда, полгода назад, когда двадцать пять миллионов человек умерло при невыясненных обстоятельствах, и лента шоссе, ведущая из Небраски, опрокинулась вместе с небом; что-то горело, скрежет металла грузовика, вылетевшего на встречную, все больше походил на плач, угасало гудение под пальцами, леденея и трескаясь, и небо, когда Кортни с Барбарой и скулящим псом вытащили из покореженного окровавленного салона машины, было неестественно пустым.       Кортни не дает этому участку памяти вернуться — отклоняется, падает на спину, вышвыривая себя из спасительной темноты, когда доктор Кинг подносит пластырь к локтевому сгибу, придерживая иглу. Джордан сидит рядом, спокойный, как тогда, в день аварии, склонившийся над щурящейся Кортни вместе с Генри и загородивший все небо.       Кортни рвется сквозь вязкую дрему наркоза, пытаясь сказать, как она благодарна.       Кортни Уиттмор боится звезд.