Пламя былого

Things we lost to the flame, Things we'll never see again, All that we've amassed Sits before us, shattered into ash. These are the things, the things we lost, The things we lost in the fire, fire, fire... (с) Bastille

Маленький парус отчетливо белел на фоне светлеющего неба и темной глади бухты, еще не отразившей первые утренние лучи. Окрыленное им суденышко казалось игрушечным в сравнении с шедшим неподалеку внушительным фрегатом под английским флагом. И если прибытие британского корабля, медленно входившего в гавань по незнакомому фарватеру, не вызывало удивления, то небольшая парусная пинасса, напротив, по зрелому размышлению давала повод для любопытства. Слишком ненадежная, чтобы пускаться в ней на свой страх и риск в долгий путь, она должна была отправиться откуда-то неподалеку – а после ночных событий это неминуемо влекло за собой вопросы. Впрочем, к зрелому размышлению после ночных событий Ренье себя пригодным не ощущал. И на паруса, налившиеся золотисто-розовым яблочным тоном от восходящего солнца, - нежные краски мирного утреннего залива сегодня были поистине страшным контрастом с картиной берега, - он поглядел вскользь, нервно обернувшись в сторону моря и не замедляя шага. Нерасторопности он не мог себе позволить – она была недопустима для врача в городе, где до сих пор нуждались в помощи десятки раненых. За несколько прошедших часов Ренье многократно помянул имя Господне, и в мыслях, и вслух, и, пожалуй, ни разу всуе. Но продолжить: Господи, благодарю, - язык не поворачивался. Хотя повод для благодарности был таким, что впору бежать в белостенную церковь на главной площади и броситься на колени перед алтарем. Но церковная колокольня оглашала площадь заунывным похоронным звоном, спугивая птиц с веток растущих рядом акаций, и те носились в небе и тревожными криками вторили колоколам. Храм был неосквернен, священники невредимы, но к распахнутым дверям пришлось бы идти под шум заступов и лопат – за церковной оградой негры-могильщики с мрачной сосредоточенностью готовили последнее пристанище для новых покойников. Все они погибли вчера, в тот роковой день, когда никого из семьи Ренье в Бассетерре не было. Небольшой торговый корабль, шедший с Гваделупы, на свое счастье оказался в виду Мари-Галанте, когда солнце уже почти скрылось за горизонтом. Издали Ренье, наслаждавшийся вечерней прохладой на палубе, видел очертания большого трехмачтового судна, удалявшегося от острова с попутным ветром. Рассеянно проследил за ним, тающим в сгустившейся дымке над открытым морем, а после отправился в свою каюту с намерением подремать перед прибытием в порт. Поездка в Сен-Франсуа и нынешнее спокойное плавание в Бассетерре дарили Ренье редкую и прекрасную возможность выспаться всласть, не рискуя быть разбуженным посреди ночи во исполнение клятвы Гиппократа и срочной помощи страждущим. Только на сей раз его разбудили. Наверх он выбежал полуодетый, под взволнованные возгласы поднятых с постели попутчиков, и бросился к поручням, впиваясь взглядом в непривычного вида огни на берегу. Оранжево-багровыми угольями в темноте мерцали, раздуваемые бризом, тлеющие остовы нескольких домов у самой пристани, огненные призраки разразившейся катастрофы. Не обычного пожара, не случайной бытовой трагедии – произошедшее переполошило каждую улицу, каждый квартал Бассетерре, где горели окна, фонари и факелы. Город не спал – и доктору Ренье этой ночью спать не довелось. Ему казалось, что утро не наступит никогда. Что это продлится вечность – неверный дрожащий свет масляных ламп, а в нем - искаженные страданием лица, превращенные тенями в еще более жуткие маски. Чернеющая в полумраке кровь, тусклый блеск инструментов, звучащий будто бы со стороны собственный ровный голос, то успокаивающий, то твердо отдающий распоряжения. Потом стало светать. Лучше не стало. По-настоящему Ренье скрутило уже засветло. Даже не тогда, когда он пробирался по улицам, огибая обломки сорванных с петель дверей и ставен, то и дело слыша похрустывание мелких стеклянных осколков под своими подошвами, - когда толкнул дверь собственного дома с обугленной пороховым взрывом дырой на месте замка. Он не мог сказать точно, измученным взглядом обводя следы погрома, но похоже, грабители не польстились практически ни на что. Перевернули всё вверх дном, ища поживы, но все драгоценности и хранившиеся дома деньги Жаклин собрала в не слишком объемистый дорожный ларь перед отъездом на Гваделупу. Боялась воров, вспомнил застывший на пороге Ренье, она давно боялась воров, с тех пор, как в детстве обчистили дом ее родных. Хорошо, что этого она не увидит… За взломанными дверцами шкафа с медицинскими припасами валялись разворошенные инструменты. Сдвинутая с места, на нижней полке так и осталась объемистая бутыль спирта – судя по всему, вломившиеся в дом солдаты уже успели к тому моменту разжиться выпивкой получше. Зазубренными розетками ощерились на полу горлышки нескольких винных бутылок, которыми кто-то хватил о ближайший угол – таких не водилось у Ренье. Он смотрел на осколки темного стекла с жутким чувством, будто вглядывается в обломки крушения, немые свидетельства чьей-то чужой беды, разорения, а быть может и смерти. Хуже всего – на сей раз слепая чудовищная свирепость, бывшая тому причиной, принадлежала не буйству стихии, но человеческим – человеческим ли? – рукам. Пришлось вылить себе на голову кувшин холодной воды над уцелевшим умывальником, чтобы собраться и успокоиться. Ренье колотила дрожь, душевное потрясение наложилось на усталость от бессонной и страшной ночи. Он боялся, что подведут руки – что вот сейчас, через пять минут, через четверть часа кто-то будет колотить в его дверной косяк и молить о помощи, а он не справится. Беззвучно молился, осев на кушетку и уткнувшись лицом в промокшее полотенце: только не из-за меня, пожалуйста, если кто-то вдобавок умрет из-за меня!.. Долго он выдержать в тишине поруганного дома не смог. Наскоро вымел осколки и прочий мусор, не надеясь на скорое возвращение помогавшей Жаклин по хозяйству приходящей служанки – вернее, надеясь на то, что она успела оказаться как можно дальше от Бассетерре. Не желая без нужды далеко уходить от своего жилища – ведь именно туда в первую очередь побегут за помощью врача, - Ренье направился к соседям, пожилой чете Муано, которых мельком успел увидеть за расщепленной и лишенной стекол оконной рамой. Ошеломленные, до сих пор не отошедшие от пережитого испуга, они по крайней мере были живы – уцелевший клочок прежнего мира Ренье, некогда по-домашнему уютного, а теперь жестоко раздробленного и опаленного. Он шел к ним, надеясь ободрить, предложить любую возможную помощь – и возвратить свое присутствие духа, необходимое, как никогда прежде. Из покосившейся калитки соседского дома Ренье выбежал двадцатью минутами позже, сжимая в руках едва не забытую шляпу, не помня даже, что законное место ее на голове. Промчался по переулку, вылетел на главную аллею и, задыхаясь, прислонился к побеленной стене пекарни в свежих разводах от пороховой копоти. Непривычное тело отзывалось болью в левом боку при попытке глубоко вдохнуть, сердце частило и кололо в такт рваным глотка воздуха и вспышкам панических, отчаянных мыслей в его голове. Антуанетта! Он был уверен, что мадам де Кулевэн прошлым днем в Бассетерре не было. Что она отбыла в Ле Карм вместе с мужем – по крайней мере, так он понял из обрывков услышанного в порту. Не уточнял и не переспрашивал – быть может, инстинктивно избегая любого намека на возможность иного. Антуанетта была далеко, в безопасности, и этот кошмар ее не настиг – с такой мыслью Ренье мог просуществовать ночь, врачевать раненых, просто быть и не сойти с ума. Но мадам Муано, умелая белошвейка, с годами сохранившая твердость рук и зоркость глаз, разрушила его спасительную иллюзию – жена губернатора не покидала Бассетерре, и всего неделей ранее от нее в этот дом приходила служанка забрать пошитый заказ... Ренье бежал. Не ответил бы, куда? зачем? – да и спросить было некому. Его не пытались остановить и отрезвить: сегодня на улицах Бассетерре никого было не удивить побледневшим и перекошенным лицом. В маленьком городе, где прежде его сразу участливо окликнул бы знакомый прохожий, сейчас мало кто был способен отвлечься от своей беды и заметить чужую. Едва разбирая дорогу, Ренье бежал, и это было единственное, что он ещё мог сделать. - Госпожа велела... Госпожа сказала Абрахаму уйти наверх, чтобы ее саму не тронули и нас... - полуседая горничная давилась рыданиями, заставляя себя говорить дальше сквозь прижатые к лицу ладони. Платок, который Ренье отдал пожилой негритянке, уже мало чем был полезен. - Я не спускалась, слишком боялась тогда, если бы я знала!.. - Вы с Абрахамом ничего бы не смогли сделать, Николь, - севшим голосом отозвался Ренье. Нетвердой рукой он опирался о спинку садовой скамьи, на которую усадил обессилевшую от слез женщину. Та держала себя в руках при сквернословившем де Кулевэне, при грубом окрике лейтенанта городской милиции, следовавшего за полковником и едва не столкнувшегося с ней в дверях, - но ее подломила мягкость, с которой расспрашивал ее Ренье. - По крайней мере, вы оба живы и способны рассказать... - О, господин доктор, если есть кому слушать... - Николь достаточно овладела собой, чтобы говорить связно, и за соскользнувшими ниже пальцами уже виднелись поблескивающие темные глаза. - Ведь никто ничего не сделал! Нас тут осталось двое стариков, а бедную госпожу унесли, и я видела в окно, как её тащили... Молилась, чтобы ее в городе отбили, но будь оно так, ведь госпожа бы сумела добраться домой. Никому дела не было до нее, у всех свое горе, и господин ее искать не пытается. Только бранился, на чем свет стоит! Хоть вы пришли, господин доктор, хоть вы!.. Ренье был готов к худшему. В какой форме обрушится на него это худшее, невыносимо было даже гадать. Найти Антуанетту мёртвой, истерзанной, понимать, какая страшная ей досталась гибель - от этой участи провидение его миловало, но не более того. Он не знал, где и как Антуанетта хранила опиум. И даже не мог узнать от Николь, остался яд в будуаре госпожи или пропал вместе с ней. Быть может, Антуанетте не хватило всего полуминуты, чтобы достать отраву и через то избежать дальнейших страданий. Или страх пересилил ее в последний момент, страх живого создания, всем своим существом протестующего против смерти – что угодно, хоть немного позже, только не здесь и сейчас! Или – поддаться этой мысли было изощренным шагом к сумасшествию, Ренье понимал, - она не наложила на себя руки, потому что надеялась спастись иначе? Если она видела хоть малейший шанс, и все еще жива… Нужно было искать кого-то, кто успел рассмотреть ее похитителей среди всеобщего хаоса. Хотя бы малейшую зацепку, чтобы двигаться дальше – безжалостная невозможность этого «дальше» не укладывалась в сознании Ренье. В военное время любые попытки вести поиски на испанской территории были заведомо обречены. Предлагать выкуп – какой и кому? И что страшнее всего – старая негритянка была права: господин доктор оказался единственным, кто еще порывался искать, узнавать, выкупать… Полковника де Кулевэна Ренье застал в ярости, плохо скрывавшей бесконтрольную панику. Наспех приветствуя доктора, губернатор даже не осведомился о его близких, хотя навряд ли помнил об их спасительном отъезде из Бассетерре. Отослав привезенный из Ле Карм отряд местной милиции в гарнизон для срочного устранения хотя бы части брешей в обороне города, де Кулевэн явно не представлял, как действовать дальше. Его бессвязная брань в ответ на слова Ренье мало походила на поведение убитого горем мужа – пусть в первые минуты доктор и обманулся, в глухом отчаянии желая того. - Ваши соболезнования, месье, сейчас чертовски не ко времени! Прошу меня понять, сейчас у моего порога окажется толпа просителей, и мне будет чем заняться помимо болтовни с семейным врачом, - де Кулевэн быстро, насколько его грузное телосложение позволяло это, поднимался по стертым известняковым ступеням крыльца. Сухощавый Ренье не отставал, к неудовольствию хозяина дома, одновременно с ним достигая входной двери особняка. - Речь не о соболезнованиях, господин губернатор, а о том, чтобы избежать причины для них. Бога ради, если сейчас начать поиски!.. - Какие, к дьяволу, поиски?! – полковник всплеснул руками, шумно дыша, как загнанный дикий бык. Его глаза налились кровью так, что стала почти неразличима их застарелая болезненная желтизна. – Вы что, не понимаете, что стряслось и что сейчас начнется?! Все полетит к чертям, Ренье! Нас сметет с этого острова быстрее, чем испанскими пушками, когда сюда нагрянут с проверкой! Стоит им увидеть состояние форта, и… - Нас сметет? – Ренье едва сдержался, чтобы не усугубить резкость тона еще большей резкостью выбранных слов. – Господин губернатор, вы зря говорите о себе во множественном числе. Вместе с вами смело бы вашу супругу, это верно, но сейчас ее здесь нет! И где она, вы понятия не имеете! - Чума вас побери вместе с ней! Что вы предлагаете?! В церковь отправиться и помолиться о чуде?! Если вам во всем этом бедламе делать нечего, так вы туда и ступайте! Когда вам снизойдет откровение, где и как ее искать – вот тогда и возвращайтесь, а до тех пор катитесь хоть в преисподнюю! Тяжелая створка двери злобно хлопнула о косяк, лязгнул неповрежденный замок. Пунцовый от гнева и стыда Ренье впился в нее взглядом, словно намеревался ее протаранить – и в его затуманенном бешеным горем разуме смутно клубилось странное осознание: а ведь не таранили. Испанцы, должно быть, вошли вчера в этот дом – но судя по всему, не вломились. И выбитых окон он, кажется, не видел. Хотя какая теперь-то разница… И какой смысл ломиться дальше, кричать и настаивать, если сам толком не знаешь – на чем? Де Кулевэн – подонок и трус, о его растратах знает треть города, командующего королевским флотом в Вест-Индии он сейчас боится, как висельной петли, и больше ни о чем думать не в состоянии. Но вопрос он задал верный. А ответа нет. - Господи, слишком много людей сегодня в доме Твоем, - тихо пробормотал Ренье. Последние силы и остатки гордости уходили на то, чтобы не дать ногам подкоситься и не опуститься прямо на истоптанный грязно-белый камень ступеней. Чтобы медленно, шаг за шагом, сойти на садовую дорожку и двигаться дальше, глядя на вонзившийся в небо за домами колокольный шпиль. – И я там лишний, но прошу, если только Ты и здесь меня видишь… Видел паруса Ренье намного раньше. Почему именно теперь заострил внимание на происходящем в гавани – понял не сразу, уже свернув на сбегающую к пристани улицу со вдавленными колеями от многочисленных груженых телег. На рейде уже бросил якорь фрегат с пестрым полотном на бушприте – гюйс этот позволял опознать британское военное судно и далекому от кораблевождения человеку, - и баркас быстро рассекал спокойный залив, доставив первых англичан на берег и возвращаясь за новыми людьми. Но прежде него к молу пришвартовалось второе суденышко, легкая пинасса, возле которой с неожиданной скоростью собиралась толпа. Она-то заставила бредущего прочь от губернаторского дома Ренье сначала остановиться и всмотреться, а затем ускорить шаг в сторону причала. Что бы там ни творилось, это взбудоражило людей – и воображение отчаявшегося доктора, готового ухватиться за любую соломинку. Любая новость, любой намек, след, обрывок – что угодно! - …По-английски говорит чисто, не соврал, - донеслось до Ренье из-за плеча дюжего негра-носильщика, начисто заслонившего ему обзор. Доктор не без усилий пробирался вперед, стараясь продвигаться осторожно и не досадить кому-нибудь толчком. По счастью, его достаточно знали и уважали в городе, чтобы расступиться при его появлении. В несколько шагов Ренье поравнялся с говорящим: им оказался затесавшийся в толпу английский матрос, чья беглая французская речь резала слух жутким акцентом. Он, как и прочие, с подозрением рассматривал хозяина пинассы – того самого человека, чье появление и вызвало недоброе волнение на пристани. Высокий загорелый мужчина стоял у самого края мола, готовый в любой момент отступить обратно в покачивающуюся у него за спиной лодку. Он держал непокрытую голову гордо поднятой и хладнокровно смотрел на толпу в ответ, но Ренье заметил, как незнакомец чуть пошатывается, борясь с подступающей слабостью. Его пышный черный парик был потрепан, богато расшитый серебром испанский костюм измят, а левый рукав распорот до самого плеча, перевязанного обрывками рукава его же сорочки. Мужчина прижимал ладонь к перебинтованной ране, не то придерживая повязку, не то безотчетно желая приглушить боль. Он был безоружен, и встретив пристальный взгляд его густо-синих глаз, Ренье подумал, что сейчас тот дорого дал бы за невредимую руку и пару заряженных пистолетов – на всякий пожарный случай. - Sir, if I may… прошу прощения, месье, - незнакомец подался на полшага вперед, заметив в свою очередь, что перед Ренье горожане разомкнули свое угрожающее кольцо. Его французский выговор был ломаным, резко отличаясь от уверенного плавного английского. – Произошло явное недопонимание, и я вынужден просить помощи у любого, кто способен ее оказать. Я в бедственном положении, я бежал из плена, голоден, устал и ранен. Меня принимают за испанца, хотя видит Бог, я, как и вы, натерпелся от их жестокости. Мне известно о постигшей Бассетерре беде, и я перед небом и людьми проклинал этих бесчестных грабителей, но как я мог препятствовать им, сам будучи их пленником? Я готов поклясться на Библии, что ни один человек не видел меня вчера среди испанцев и не узнает моего лица. Если этот церковный шпиль не мерещится мне, если здесь обитают христиане, неужели они откажут в помощи товарищу по несчастью? - Одежку-то такую откуда взял, товарищ по несчастью? – язвительно процедил кто-то из первых рядов. Ренье стремительно шагнул вперед, вставая между незнакомцем и загудевшей толпой. Этот жест возымел действие: глухой гул поутих. Врача, который, быть может, минувшей ночью отвел от края могилы кого-то из их родных, со счетов сбросить не спешили. - Вам нечего опасаться, сударь, - Ренье произнес эту фразу громче необходимого, больше для столпившихся позади горожан, чем для незнакомца. – Назовите себя и объясните, как вы здесь оказались и в какой помощи нуждаетесь. Мое имя Эжен Ренье, я доктор и, если это нужно, готов заняться вашей раной. Вы в состоянии идти? - Да, рана не настолько серьёзна, - тот покачал головой, отнимая руку от повязки и едва заметно поморщившись. – Меня ударили кинжалом, но зацепили неглубоко… я пытался защитить ту несчастную женщину, которую эти скоты притащили на корабль. Увы, это мне не удалось. - Женщину?! – Ренье едва не схватил незнакомца за плечи, в последний момент отдернув задрожавшие руки. – Вы сказали, они похитили женщину? Как она выглядела? Что с ней сталось?! - Месье, я охотно расскажу вам все, что вы желаете знать. Но помилосердствуйте, если возможно сделать это не здесь… - мужчина повел здоровой рукой, опасаясь тревожить раненое плечо. Краем глаза Ренье даже в своем нервном возбуждении уловил перемену в настроении окружающих их людей. Слова незнакомца вкупе с заступничеством доктора решили дело: сжатых кулаков или угрожающих выкриков больше не было. Обуздав волнение, Ренье предложил раненому свою руку в качестве опоры и осторожно вывел его из толпы. Кто-то наверняка смотрел им вслед, примечая, куда направляется чужак – даже самым разъяренным из горожан незачем было торопиться с расправой. Бассетерре мал, не затеряешься. Разыскать здесь пришлого – проще простого, если вдруг понадобится… - Я ваш должник, доктор Ренье, - вполголоса сказал незнакомец, когда они шагнули с мола на мостовую. Кое-где между камнями бурели подтеки крови, на которые врач старался не наступать. – Люди, пережившие кошмар, на многое способны сгоряча. Не появись вы, для меня все могло обернуться скверно. - Вы сполна возвратите мне долг, ответив на мои вопросы, месье, - Ренье уже почти не надеялся скрыть от своего спутника, как трясёт его самого. – Прошу понять, я… не из пустого любопытства спрашиваю. Во время налета без вести пропал очень дорогой мне человек. Если вы хоть что-то знаете… - Сочувствую вашей утрате, - незнакомец отозвался серьёзно и, казалось, искренне. - И отвечу по порядку обо всем, что вы хотели услышать. Меня зовут Вандермир, Питер Вандермир, я прибыл из Флиссингена, чтобы вступить в права владения землей моего покойного брата на Тобаго. К несчастью, мой корабль потерпел крушение во время шторма, сам же я едва выжил на уцелевшем обломке. «Эстремадура» подобрала меня в открытом море, и капитан испанцев счел меня ценным пленником, способным дать за себя выкуп. Со мной обращались как с прибыльной добычей, не причиняли вреда и даже поделились одеждой, которая сегодня так разъярила ваших земляков. Понимаю, что ничем не могу подтвердить правдивость своего рассказа, но… - Я верю вам, месье Вандермир! – Ренье не сумел скрыть исступленного нетерпения, резко остановившись посреди улицы за пару домов до собственного, будто из памяти его разом стерлась знакомая до дюйма дорога. – Там, на пристани, вы упомянули похищенную даму! Как она выглядела? Молодая, высокая, с золотыми волосами, очень красивая?.. - Довольно точный портрет, - на сей раз доктору почудилось, что во взгляде и тоне Вандермира промелькнула озадаченность. – Но в нем не было нужды, поскольку из разговора офицеров с капитаном мне стало известно имя дамы. Командир корабля мстил за личную обиду губернатору де Кулевэну и выбрал для этого самый мерзкий способ, выкрав из Бассетерре его жену. - Боже милосердный! Но она была жива?! Не ранена?! - Нет, насколько я мог судить. Она была… извините мою прямоту, личным трофеем капитана. Он никого к ней не подпускал. Отпирал дверь своего дома Ренье как в бреду. Спрашивать дальше он боялся – мог подвести голос и, что гораздо хуже, развеяться тот малый запас самообладания, что оставался у него. Нужно было сосредоточиться на привычном деле, хоть на четверть часа отрешиться от своего душевного ада и позаботиться о раненом. Ренье усадил Вандермира в кресло, срезал остатки обкромсанного рукава из дорогого серого камлота и принялся осторожно отделять от поврежденного плеча батистовые полосы с запекшейся кровью. - Вы сами наложили повязку одной рукой? – вопрос прозвучал почти механически, и Вандермир кивнул, хотя нужды в том не было: кто еще мог помочь одинокому беглецу? – Странный это был кинжал… вам повезло, обычно раны остаются куда глубже и серьезнее. Но ведь на причале вы едва не валились с ног? Месье Вандермир, вы пострадали где-то еще? - Нет, но дело в том, что я и дальше не хотел пострадать, - голландец иронично усмехнулся, покосившись на врача, пока тот обрабатывал его рану спиртом. – Ваши соотечественники были настроены столь решительно, что я… несколько преувеличил степень своей беспомощности, дабы показаться безобидным. Не хотелось, чтобы дело дошло до новой драки. - Чем же закончилась прежняя? – Ренье отвернулся за чистым бинтом, дольше нужного оставаясь спиной к Вандермиру: владеть лицом сейчас было выше его сил. – Ради всего святого, что стало с Ан… с мадам де Кулевэн? - Увы, я не могу сказать ничего сверх того, что она все еще оставалась жива. Одного из негодяев я успел оглушить, но на свою беду, оказался замечен. На «Эстремадуре» поднялась тревога, а прорваться в одиночку к мадам я не сумел: ее охраняли. Меня самого спасло лишь то, что большая часть экипажа была мертвецки пьяна. В пинассу я перебирался под обстрелом, но хмель сбил этим бандитам прицел. Я перерубил веревку и молился, чтобы негодяи не стали затруднять себя разворотом корабля на полном ходу. Мои молитвы Господь услышал, что же до ваших… - Вандермир помрачнел, глядя на Ренье, закреплявшего на его плече свежую повязку. – Вы едва не назвали ее по имени, месье Ренье. Анна, полагаю? - Антуанетта, - доктор на мгновение отпустил край бинта и убрал руки, боясь причинить пациенту боль невольным движением. – Я несколько лет был семейным врачом губернаторской четы. С мадам де Кулевэн я был… и остаюсь хорошо знаком. Вы отважный человек, месье Вандермир, раз предприняли столь отчаянную попытку выручить ее. Это гораздо больше, чем можно требовать от незнакомца. Поэтому не примите на свой счет… но я жалею сейчас, что не я, а вы оказались пленником на «Эстремадуре». - Хотите сказать, что вы бы не бежали без нее, даже если бы это стоило вам жизни? – Вандермир наклонил голову, пытливо всматриваясь в лицо врача, его кобальтово-синие глаза потемнели. – Теперь уже я вас попрошу не понять меня превратно, но такие слова я скорее ожидал бы услышать от мужа этой несчастной дамы. Да и подобные расспросы больше приличествовали бы супругу, нежели семейному врачу. - Губернатор занят, - с горечью, едва ли не озлобленно отозвался Ренье, но тут же смутился от собственного тона и поспешил добавить: - Я хочу сказать, когда в городе происходит такое… людям требуется помощь, и в форте наверняка хватает дел… - К которым, судя по неуверенности ваших слов, месье губернатор мало имеет отношения, - Вандермир понимающе кивнул, и доктор не знал, радоваться или опасаться его проницательности. – Но вы, Ренье, в отличие от него знаете своё дело. Я же вижу, что вы больше суток не спали. И мне предложили помощь, несмотря на то, что измотаны и убиты горем. Невольно начинаешь задумываться, что горе это куда искреннее и глубже, чем у де Кулевэна, раз при всем вышесказанном именно вы поспешили меня допросить. Вы… извините мою неделикатность, вы, по-видимому, сильно любили эту женщину. - Я женатый человек и отец, - отрезал Ренье, но голос его дрогнул. Слова «эта женщина» в адрес Антуанетты покоробили его: вдобавок, плохое произношение Вандермира придало им непредумышленный оттенок осуждения и неприязни. – Вы не знаете, о ком говорите, месье Вандермир, вам неоткуда было знать. Ее все любили. Все в этом злосчастном городе… вы ни от кого здесь не услышите о ней недоброго слова. А даже если бы нашелся один мерзавец, то из числа тех, кому давно веры нет. Антуанетта была готова поддержать и помочь, даже когда сама… господи, да зачем теперь об этом?! Я пришёл к вам на пристань из ее дома, а там старые слуги убиваются, их-то не тронули! Мои соседи по ней горюют, от них и услышал, а я… этот чертов опиум!.. - Опиум? Вы что же, были… – Вандермир резко и жестко взял его здоровой рукой за запястье. Этот фривольный жест вкупе со стальным взглядом были дерзостью со стороны пациента – но дерзостью благотворной. Сейчас лишь они и остановили подступающий срыв: Ренье растерянно моргал, загоняя обратно предательски закипавшие слезы. Прекратить истерику, черт побери! Глупость, какая же неосторожная глупость… но на правдоподобную ложь не было никаких сил. А правда выедала его изнутри слишком долго, изливаясь теперь самовольно – хотя бы незнакомцу, чужому и обязанному вскоре навсегда скрыться с глаз долой. - Нет, не был. Я не употребляю дурман, если вы об этом, а она – тем более. Дело в ином. Я… исполнил просьбу мадам. Дал ей флакон концентрированной опийной настойки. Как… последний шанс спасти свою честь, когда жизнь спасти невозможно. Не спрашивайте, почему я согласился: это решение стоило мне не одной бессонной ночи. Я надеялся, нет, я был уверен, что эта отрава не пригодится ей никогда. Кто же мог знать… - Звучит так, словно мадам и могла знать, раз обратила к вам столь странную просьбу, - за холодными интонациями и бесстрастными чертами голландца нельзя было разобрать его подлинных чувств. – Будь я врачом, и услышь подобное, то заподозрил бы в такой пациентке отравительницу… - Благодарение небу, вы не врач, - яростно оборвал его Ренье. – И я настаиваю, месье, чтобы в моем доме вы впредь не порочили ее честное имя даже намеком! Повторяю вам: вы ее не знали! Если для вас ничего не значит достоинство живой дамы или память погибшей, то из простейшей благодарности пощадите хотя бы мои чувства. - Не нужно горячиться, доктор Ренье. Сожалею, что был столь неосторожен в словах, - Вандермир примирительно поднял ладонь. – Я действительно глубоко вам признателен. С моей стороны было бы черной неблагодарностью продолжать беседу в таком ключе. Пусть о мадам де Кулевэн судят те, кто полагает, что в самом деле знает ее. - Пусть так. Простите и вы мою вспышку. Вы ведь собой рисковали ради Антуанетты, а я сам не свой с тех пор, как… - Ренье устало провел ладонью по лицу, растирая преждевременно наметившуюся на лбу морщинку. – Я буду взаимно признателен вам, если все сказанное останется между нами. Вы благородный человек, и я верю, что вы не забудете мою просьбу, когда станете говорить с губернатором. Ему незачем слышать об этом. - Позвольте, почему вы решили, что я собираюсь говорить с губернатором? – как ни велико было самообладание Вандермира, на сей раз он заметно опешил от услышанного. – Вы заявляете об этом, как о деле решенном, но отчего вдруг? - Потому что вы свидетель похищения его жены, - Ренье в свою очередь был поражен не меньше. – Потому что вы знаете похитителя, пробыв столько времени у испанцев на борту, и можете сообщить нечто важное для ее поиска. Потому что вам самому нужна помощь, в конце концов! Вы же на чужой земле, без денег, никого здесь не знаете, так разве вам не потребуется поддержка, чтобы добраться до Тобаго? Полковник де Кулевэн – офицер и дворянин, и не посмеет отказать в такой малости человеку, который едва не погиб в попытках защитить его супругу. Если вам и этого мало, то подумайте, как будет выглядеть ваше нежелание изложить свою историю губернатору. От меня зла не ждите, я… наверное, не тронул бы вас, даже окажись вы испанцем. Просто не смог бы - безоружного. Но многие в Бассетерре сейчас хоронят близких людей, и они рассуждают иначе, если вообще могут теперь рассуждать. И стоит возникнуть новым подозрениям… - Вот уж чего мне сполна хватило, слуга покорный, - Вандермир сухо засмеялся, поднимаясь с кресла. – Нет нужды запутывать меня в столь сумбурный клубок причин, любезный доктор. Самую главную вы не назвали, но мне она ясна. И простите мое маловерие: я действительно не думаю, что мой рассказ поможет вам возвратить мадам де Кулевэн. Однако ради вашего спокойствия и для очистки совести – извольте, я готов нанести визит месье губернатору. Но перед тем найдется в вашем доме пара глотков воды для того, кто провел ночь в открытом море? Поднимаясь по отлогой пальмовой аллее к приземистому губернаторскому особняку, Ренье мрачно раздумывал о том, не слишком ли польстил де Кулевэну, когда рассыпал заверения в его благодарности и способности оказать помощь. По крайней мере, можно было надеяться, что при Вандермире полковник не позволит себе такой безобразно грубой солдафонской выходки, какой оборвался их прежний разговор. Сказать наверняка не получалось – но думать о потере лица сейчас, когда чудовищной опасности подвергалась Антуанетта, казалось попросту кощунством. Дверь открыл старый Абрахам. Ренье невольно поморщился от боли, встретив взгляд седого негра – горящий, умоляющий. Словно господин доктор, всегда такой внимательный к госпоже, а сегодня по доброте своей утешавший Николь, мог разрушить кошмарное наваждение парой слов. Мадам нашлась, она спасена, жива и невредима, вот-вот будет здесь! Тихо покачав головой, Ренье шагнул в холл: не выдержал бы смотреть дольше в лицо верному слуге. Случайно повернув голову, он заметил, как покосился на эту сцену Вандермир – дьявольская наблюдательность голландца начинала действовать ему на нервы. Ренье заставил себя вспомнить, что сейчас именно наблюдательность этого человека могла оказаться источником драгоценных сведений, и ее стоило бы благословлять. А собственную неуместную и непривычную раздражительность – держать в узде. Как ни велико было горе здешних домочадцев, но первый прилив паники и беспорядочных метаний уже миновал. Ренье вместе с его спутником проводили в малую гостиную, дожидаться губернатора. Вандермир осматривал убранство особняка, пышное по меркам маленького колониального города, но куда менее представительное на взыскательный вкус обитателя Старого Света. Каким ему еще быть, когда у хозяина при слове «кредитор» глаз дергается, ядовито подумал доктор, не стряхнувший ещё своего желчного настроения. Однако, когда голландец нарушил непродолжительное молчание, оказалось, что его занимало иное: - Изумительно. Мародеры не поленились вломиться в ваш скромный дом, а сюда и шагу не ступили. Двери целы, слуги живы, вещи нетронуты. Право же, это… Договорить он не успел. Дверь резко распахнулась, и де Кулевэн показался на пороге гостиной. Написанное на его болезненно-желтом лице недовольство смешалось с удивлением при виде нового гостя. Ренье поднялся на ноги, учтиво приветствуя хозяина дома и надеясь предотвратить тем самым новую бестактность с его стороны. - Господин губернатор, сегодня утром вы поручили мне отыскать людей, способных сообщить что-то об участи вашей супруги, - он говорил сдержанно, но, вероятно, лицо его не выражало готовности терпеть новые оскорбления. На секунду в грубоватых чертах де Кулевэна выразилось замешательство: сконфузиться в полной мере этот человек вряд ли мог. Очевидно, прошло достаточно времени, чтобы он отчасти успокоился и осознал, что теперь ему особенно не с руки наживать в Бассетерре новых недоброжелателей. - Насчет этого, Ренье… приходилось спешить. Вы сами понимаете. - Безусловно, - холодно согласился доктор. – Я также поспешил исполнить вашу просьбу. Позвольте представить вам месье Питера Вандермира. Этот голландский джентльмен последнюю неделю находился в плену у испанских бандитов, напавших вчера на Бассетерре. Ему удалось бежать с корабля ночью, когда негодяи были пьяны и растеряли бдительность. Он видел, как вашу жену доставили на борт «Эстремадуры» и попытался ее защитить, едва не заплатив за это жизнью. Полагаю, вам есть о чем говорить, господа. - Что такое? – губернатор изумленно воззрился на Вандермира, глаза его сузились. – Это в самом деле так, месье? Вы что же, прибыли сюда… - Прямиком с того самого испанского корабля, к моему глубочайшему сожалению, - Вандермир ответил лёгким, почти небрежным поклоном. – Поэтому, ваше высокопревосходительство, я вынужден извиниться за свой неприглядный вид. Доктор Ренье верно изложил суть дела. Я могу объяснить подробнее… Спокойный и лаконичный рассказ Вандермира, перемежаемый редкой божбой полковника, Ренье слушал вполуха. Усталость возвратилась сокрушительной волной после долгого отлива и теперь была готова похоронить его под собой. Пытаясь отогнать ее, он повел головой вправо-влево, разминая шею, и в поле его зрения попала бесшумно приоткрывшаяся дверь в коридор. Там стояла Николь, опасаясь зайти и потревожить господ, ее просящий взгляд был устремлен на доктора. Обеспокоенный, Ренье разом вынырнул из рассеянного состояния и, наскоро извинившись, вышел. Дверь он притворил за собой, дабы не мешать беседе, и тут же обернулся к обрадованной его приближением горничной. - Что стряслось, Николь? Какие-то известия? - Нет, господин доктор. Простите. Вас покорнейше просит подойти управляющий. Велел сказать, что Ксавье, нашему конюху, нужна помощь врача. Его вчера эти бандиты ранили. Мы перевязали как смогли, но сегодня ему хуже стало, - пожилая негритянка старалась шагать быстро, но Ренье видел, что ей это дается с трудом, и сам медлил, щадя ее. – А еще одна женщина, торговка, дожидается вас в нашем саду. Прибежала вслед за вами из города, и кажется, у нее тоже кто-то болен… - Час от часу не легче, - доктор вздохнул, болезненно щурясь на бьющие в окно лучи разгоревшегося солнца. Мимо них вглубь дома уверенным шагом направился высокий английский офицер, грохоча сапогами по незастеленному паркету. Ренье проводил глазами его широкую спину, блеснувшие серебром нашивки на красном мундире, - и перестал думать о нем, едва потеряв из виду. Конюх, до последнего честно и самоотверженно оборонявший дом, отделался сравнительно легко. Ушибленная голова и простреленная рука не угрожали его жизни, как и подкосившая его слабая лихорадка от раны. Здесь доктору не нашлось много работы: потребовалось всего лишь сменить повязку и напоить больного раствором хинного порошка. Куда более серьезным оказался вызов в портовый квартал города, из которого под окна губернаторской резиденции примчалась запыхавшаяся и заплаканная торговка. Оба ее брата были тяжело ранены, и следующие два часа Ренье провел в ее доме, пропахшем гарью и сажей от уничтожившего соседние строения пожара. Покидая злосчастную улицу, Ренье видел обугленные балки, груды потрескавшейся закопченной черепицы – и содрогнулся бы в очередной раз, имей он на это ещё хоть каплю сил. Мысль о том, чтобы возвратиться в особняк губернатора, сейчас была сродни идее вкатить на гору Сизифов камень. Все, что удалось Ренье – дойти до собственного дома, пошатываясь, перешагнуть порог и притворить за собой лишенную замка дверь. Осушив полграфина воды, разувшись и избавившись от верхней одежды, он рухнул на постель, не позаботившись даже задернуть портьеры и защититься от набирающего силу дневного света. Гадать, не повалялся ли здесь прежде кто-то из незваных гостей – и того меньше. Вандермир, подумалось ему уже в полусне, но смутная тревожность этой мысли гасла и таяла вместе с остатками бодрствующего разума. Вандермир наверняка испросил у губернатора помощи. О нем позаботятся. В крайнем случае, он найдет мой дом. Только бы не скоро… Голландец не потревожил его сон – ни вскоре, ни вообще. Когда Ренье открыл глаза, ему показалось, что он только успел склонить голову на подушку – но едва проникающий в окна свет был уже и не закатно-ярким алым, а еле-еле теплился на грани сумерек. Даже в этом скудном освещении доктору хватило одного взгляда в сторону уцелевшего зеркала, чтобы поспешно подняться и направиться к умывальнику. Собственное отражение, помятое и всклокоченное, показалось ему чем-то чуждым – ещё одним свидетельством плачевной участи Бассетерре, о которой и так не вышло бы забыть. Он не привык беспробудно спать днем и бодрствовать ночью, валиться в кровать полуодетым, как пьяный мастеровой, а потом вставать с чугунно-тяжелой головой. В мире, где всё разбивалось вдребезги и трещало по швам, ему безотчетно хотелось вернуть порядок хоть куда-то – словно если он приведет себя в божеский вид, то сама реальность вокруг него устыдится и пойдёт на лад. Только ничего и никогда уже на лад не пойдёт. Её не разыщут и не спасут. Это не нужно ни де Кулевэну, ни уж тем более голландцу. Никому, кроме тебя… Повторять себе, пока не осядет накрепко: ты собой не распоряжаешься, идиот. Есть Жаклин. Есть девочки. Каждый экю, потраченный на поиски, ты отнимешь у них. А если тебя прикончат, то лишишь их мужа, отца и кормильца, и кто им тогда поможет? Не смей. Думать не смей. Сумерки стремительно сгущались: тропическая ночь – нетерпеливая гостья, не привыкшая ждать у порога. Ренье медленно шел по знакомой улице, рассеянно отмечая, где загораются в окнах огни, а где их жутким отсутствием зияет чернота. Израненный город оживал тихо, приглушив голос после долгого звона похоронных колоколов, - но жил. В трактире у пристани кто-то поминал погибших, кто-то безбожно мешал французскую и английскую ругань, Ренье же смог подкрепить свои силы горячим ужином. Отрешенно удивлялся тому, что был способен разобрать вкус еды, даже наслаждаться ею, когда любой кусок должен был застрять золой у него в глотке. Но усталость и голод брали своё: пока дух был разбит и раздавлен катастрофой, глупое земное тело радовалось простой возможности спокойно сидеть, вытянуть гудевшие до сих пор ноги и насыщаться. Быть может, её уже нет на свете. А я зачем-то все еще могу есть, видеть, дышать. Нет, «зачем-то» - подлая мысль. Я знаю, для чего и ради кого. И у всех этих людей есть причины пить, шуметь, ссориться, горевать… быть. А её больше нет. Ренье брел по причалу, слыша, как гулко отдаются его шаги в пустотах под толстыми досками. На пристани бездельничали английские моряки, должно быть, дожидавшиеся командира гребцы с пришвартованной рядом шлюпки. Поблизости трое парней помогали разгружать рыбачий баркас, вернувшийся с уловом. Один из них, с левой рукой на перевязи, почтительно кивнул доктору – в иное время тот упрекнул бы недавнего пациента за преждевременную нагрузку, но сейчас лишь кивнул в ответ и продолжил свой бесцельный путь. Его тянуло на мол. Шаг за шагом он удалялся от берега, пока волны размеренно шумели вокруг, сглаживая скользкие от водорослей валуны и скрадывая человеческие голоса. Ночь раскинулась над Мари-Галанте, теплая на грани жары, влажная, словно запоздало желающая остановить отпылавший уже огонь. Там, где погас закат, еще слабо светилась полоса бледной прозелени, и взгляд останавливался на ней среди необъятного иссиня-черного неба и моря. Свет был зажат между ними, тонким листиком письма среди тяжелых томов – не открыть и не прочесть, не найти ответов ни в их молчаливой мудрости, ни в летящем почерке строк. Совсем недавно он стоял вот так же на пристани в Сен-Франсуа, и тогда ответ был прост, ясен и честен. И привёл Ренье сюда – но не для решительного объяснения и не для защиты затравленной женщины, как надеялся он, собираясь со всей возможной для себя душевной твердостью. Его возвращение не было напрасным, оно спасло не одну жизнь – а той, единственной, уже ничем помочь не могло. - Человек действующий… - с болью прошептал Ренье, чувствуя, как по щеке его, наконец, побежала слеза. Держаться дольше смысла не было. В эту точку между темнеющей позади сушей и непроглядно-черной водой дошел только человек потерянный. И словно в издевку над ним - стук подошв о неровный камень именно теперь стал слышен за его спиной, приближаясь и перекрывая шорох прибоя. Царапнув себя по мокрой щеке манжетой, Ренье оглянулся, больше для успокоения, чем из осторожности. У конца мола, где стоял он, покачивалось только суденышко Вандермира, которое мягко ударялось бортом о предусмотрительно вывешенные мешки с песком. Ни у кого не было причин беспокоить его здесь, и… Вероятнее всего, точно так же полагал и вынырнувший из полумрака Вандермир. Шагавший прежде уверенно и быстро, он остановился резко, и Ренье сам невольно отшатнулся при виде него. Света было слишком мало, чтобы ясно различить выражение лица голландца, но отчего-то тот был ему страшен. Рассудок не успевал за инстинктом: в одну безумную минуту хотелось спрыгнуть в море и пуститься к берегу вплавь, чтобы только исчезнуть с дороги этого человека. - Вы? – ошибки быть не могло, и все же он желал услышать голос. Если не ради проверки, то хотя бы в надежде понять, что так испугало его в замершем напротив силуэте. - А, доктор Ренье, - Вандермир почти успел скрыть отзвук замешательства и напряжения в своем ответе. – Не ожидал встретить вас здесь в такой час. Но искренне этому рад. Судьба дает мне возможность еще раз поблагодарить вас за вашу утреннюю заботу обо мне. Увы, было бы неоправданной наглостью мне рассчитывать на более продолжительное гостеприимство в Бассетерре. Дела требуют моего скорейшего отъезда. Нам пора прощаться. - Что вы имеете… позвольте, как же это? – сбитый с толку, доктор подался вперед, но Вандермир шагнул навстречу. Его движение походило на рывок зверя – прочь от загонщиков, прямо на лоскутную цепь флажков. - Ренье, я действительно вам благодарен. Вы мне симпатичны, вы умны, и меньше всего я желал бы причинить вам вред. Не поднимайте шума и отойдите. Он больше не давал себе труда притворяться. Был достаточно близко, чтобы Ренье мог разглядеть все то, что смутно угадал и не осмыслил раньше. Одежда на голландце была уже другая, с целыми рукавами, но простая, лишенная украшений и слишком заметно чужая: носивший ее прежде человек был коренастее, ниже и шире. Через здоровое плечо Вандермир перекинул шарф, на концы которого привязал увесистого вида мешочки, но куда больше этого странного груза Ренье занимало другое. Выдавая себя блёклыми бликами на полированном дереве, за поясом безоружного прежде голландца торчала рукоять тяжелого пистолета. - Не намерен делать этого до последнего. – Вандермир, должно быть, проследил взгляд доктора, кратко отвечая на незаданный вопрос. – Вы ведь не пополните ряды тех, кому непременно надо было довести дело до этого самого последнего? - Я не намерен вам мешать, - сдавленно сказал Ренье. Осторонился нарочито медленно, не унижаясь поднятием рук, но выставил ладони чуть вперед, показывая, что они пусты. – Не знаю, кто вы такой на самом деле, мне это безразлично. Вы все равно бы ей не помогли. Больше мне ничего от вас и не было нужно. - Кричать не советую. Попытаетесь привлечь внимание этих английских молодчиков… - Я останусь здесь, пока вы не отчалите. Когда вы перестанете видеть меня для прицела, вас с берега тем более подстрелить не смогут. Вандермир кивнул, что-то коротко и едва слышно произнес – одобрительный тон мог и почудиться Ренье, но в сущности, ему до этого было мало дела. Он прислонился к одной из невысоких тумб с чугунными кольцами для швартовки, уперся поясницей в жесткое каменное ребро и смотрел. Смотрел, как бредовый сон, не доставшийся ему уже вторую ночь подряд – как, подтянув поближе пинассу, голландец перебросил в нее мешочки со звяканьем и тяжелым стуком о просмоленное дно. Перебрался сам, умело, без малейшей заминки из-за раненой руки. Склонился к ларю, перекладывая туда добычу и проверяя содержимое, – несколько раз он быстро поднимал голову и окидывал взглядом неподвижного Ренье. Оценивал. Странным образом именно сейчас это перестало пугать самого Ренье – неожиданности уже не было, а больше ничто не могло перекрыть его топкое засасывающее бессилие и опустошенность. Недвусмысленная угроза оружием – в том числе. - Ренье, я солгал. - Что? Вандермир отвязал швартовы. С веслом в руках он стоял у борта, но последнего движения не делал – не отталкивался им от мола. Пинасса колыхалась сильнее под медленно усиливающимся ветром и смещенным грузом, но голландец держался на ногах с уверенностью памятника на гранитном постаменте. Лицо его было обращено к Ренье. - Я солгал вам. Думал, так будет лучше. Вы все здесь и так настрадались, и я хотел пощадить чувства безутешного супруга, - едкая усмешка на миг рассекла его лицо, столь неприкрытая, что была отчетлива и при разгорающемся носовом фонаре. – Уже потом понял, что не его, а ваши. Но вы же сами себя в гроб загоните мыслями про тот опиум… - Объяснитесь! - Ренье оторвался от своего камня, пошатнулся, точно это он выпрямился на норовисто пляшущей лодке. – Да говорите, черт бы вас побрал! - Я действительно был на «Эстремадуре». Действительно намеревался спасти мадам де Кулевэн. Я не попытался прорваться - я прорвался к ней. Оглушил капитана у двери ее каюты, где он собирался провести ночь, и тревогу поднимать было некому. - Тогда где Антуанетта? Погибла?! Вы нашли ее там мертвой от… - Живой и невредимой. В этом я был правдив, как на исповеди. Она сама отказалась возвратиться со мной в Бассетерре. - Чушь! - Факт и не более того. Ренье, это она нанесла мне ту рану, которую вы подлатали. Вы же сами заметили: рука слабая, след не кинжальный. У дамы не нашлось под рукой ничего серьёзнее столового ножа. Да и убивать людей она, как вы говорите, не привыкла, - Вандермир придержал пинассу на месте, зацепившись своим веслом как багром за каменный выступ. – Я ее не тронул. Долго уговаривал всеми возможными способами, и поверьте, был красноречив. Она отвергала все мои попытки вернуть ее в город. - …Почему?.. – голос подвел, сошел к концу на сип, но Вандермир понял. Если и не расслышал, то догадаться труда не составляло. - Вы меня об этом спрашиваете? Тогда я не вдумывался, сейчас… я не знаю. Ренье, я во всей этой дьявольщине уже не знаю, что думать! Ни на один акт этого дрянного балагана я добровольно не подписывался. Прошлой ночью я был в ярости и думал, что достойно покараю эту женщину, оставив в аду, который она охотно на себя накликала. А сегодня насмотрелся на пожарища Бассетерре, но и полюбовался на такую кунсткамеру… нечистый его разберет, что теперь решать. Может, не всё в ее словах было блажью. С меня в любом случае довольно, - он уперся плоской лопастью весла в оконечность мола, с силой толкая лодку прочь, кормой к берегу. – Она не пожелала вернуться и не отравилась вашим ядом. Вы невиновны, Ренье. С Богом! Рыжий огонек фонаря очертил контуры мачты, свернутого до времени паруса и человеческой фигуры, быстро и размеренно взмахивавшей веслами. Шум их вскоре затерялся за плеском волн, но остановившийся взгляд доктора еще долго различал саму лодку. Стремительно превращаясь в подрагивающую точку оранжево-желтого света, она затем тускнела медленно, а после пропала из вида и не оставила ничего, кроме с двух сторон сомкнувшейся на горизонте тьмы.