Под пение птиц

Игра к концу дня становилась похожа на машинальное нажатие клавиш, никакой "души", никакого запала. Не то чтобы в начале дня было что-то по-другому: в таких забытых Богом местах, в последнем месте, куда вообще бы он заглянул, совершенно не было места для настоящего "таланта" — Фуго двигал свои пальцы по клавишам, лишь чтобы не сдохнуть от голода. Единственное, что было приятного в этой ежедневной, е ж е в е ч е р н е й рутине, это выпивка по уценке. Паннакотта обычно даже не брал себе никакого коктейля — просто бутылку вина, и отправлялся в свой гостиничный номер, пялясь в потолок до рассвета. Потом, как правило, засыпал. На лопатки наваливалась привычная усталость — юноша садился, откидывал крышку инструмента и извлекал первый звук. Публика никак не реагировала — полтора ранних посетителя лишь тихо беседовали между собой, периодически стуча низкими стаканами. Фуго закрывал глаза. Ничего не менялось. Так было бы и сегодня. Если бы в стенках черепной коробки не прозвучал мягкий, певучий женский голос. — Добрый вечер. Мне, пожалуйста, французскую минералку. Да, спасибо. Нет, пока больше ничего. Если бы Фуго стоял, у него бы подкосились колени.

***

Блестящее платье тёмно-розового цвета искрилось в освещении уличных ламп, привинченных к стене служебного входа бара. Эти искры бились в глаза Паннакотты. — Здравствуй, — тихо, намного спокойнее произнесла Триш. Её голос звучал глубже и осознаннее. Она смахнула пепел под носки своих туфель. — Да. На памяти Фуго, она не курила ни разу. На том коротком отрезке времени, что последние полгода Панна старался так старательно забыть, закапывая в куче всякого второсортного дерьма вроде фрейдовских теорий (и угораздило же его найти эту книгу за практически бесценок в ближайшем книжном), которые, хоть и утоляли на время зияющий социальный голод, однако же только расширяли объём его потребности — словно постоянно набивающийся едой желудок. Фуго не мог не думать о той пригоршне дней, в которой он успел запомнить Триш. Леоне за то время выкурил пачку — это подросток помнил, потому что перед самой Венецией он выбросил пустую упаковку. Бруно прикладывался к сигаретам пару раз — больше от скуки или нетерпения. Что до остальных, то те не очень жаловали табак. Наранча в своё время всласть накурился этой дрянью, что потом от одного сигаретного амбре его тянуло блевать. Ах да. Наранча. Бруно и Леоне. Это была как раз та часть, которую он не хотел вспоминать совсем. Вырезать из памяти, как гнойный нарыв, да и дело с концом — вот что Панна хотел на самом деле. А не просыпаться от мерещущихся, остывших чужих голосов. Фуго нахмурился, прикрыв глаза, и покачал головой. — Я очень редко это делаю, — Триш заметила опустошённое замешательство на чужом лице, и улыбнулась, когда Фуго поднял на неё взгляд. Панна отметил, что она очень интересно подминает губы, оставляя в одном уголке рта ямочку. Будь он тем тринадцатилетним подростком с наполеоновскими замашками на жизнь, он бы назвал это изяществом. Сейчас же Фуго думает, что неужели он настолько изголодался по обыкновенному людскому теплу, что готов поцеловать первого человека, улыбнувшегося ему? И он целует.

***

Только утром, просыпаясь меж подушки и чужих персиково-розовых волос, Фуго понял, что вчера вечером увидел, но не заметил в чужих глазах одной весьма важной детали — глаза Триш смотрели на него в зеркальной копии его собственного взгляда. Вчера она рассказала ему всё — согнув пальцы на его плечах в последней октаве телесного удовольствия, она безжизненно повалилась на простыни и тихо прошептала: — Свержение моего отца с самого начала было постановкой. Фуго подозревал, насколько далеко это могло зайти. Не подозревал только, в этот же день он будет стоять на коленях, смиренно целуя протянутую чужую ладонь — и клясться в верности новому дону Passione. Джорно Джованна отказа бы не принял.