Дорога к себе

Вот смерклось. Были все готовы Заутра бой затеять новый И до конца стоять… Михаил Юрьевич Лермонтов «Бородино»

      Владимир собрал военный совет, на который, кроме младших двух офицеров и сотника Глебова, были приглашены и нижние чины, прослужившие много лет, имевшие орденов и опыта больше, чем иные из офицеров. Барон не стал напоминать о воинском долге, присяге, по решительным и собранным взглядам присутствующих понимал — это было лишним. Для всех этих людей, с тревогой поглядывающих на Корфа, здесь и сейчас предстояло сражение, не за маленький кусочек непонятной кавказской земли, а именно здесь, в этих горах, было для них в тот момент средоточие родины. Казаки собирались драться за свои станицы, что остались далеко, за те воспоминания, что согревали их вдали от дома, за всех погибших своих товарищей, за каждого русского, на этой проклятой Богом земле. Владимир предложил сыграть на отчаянном безрассудстве чеченцев: сделать вид, что казаки отступают, а после самим замкнуть кольцо, поймав Исмаилбека в его же ловушку. План был почти невыполним, учитывая, что горцев было много больше, но казалось, что это обстоятельство совершенно не имело никакого значения. Корф скрестил руки на груди и окинул всех присутствующих вопросительным взглядом. Собравшиеся в ответ одобрительно и единодушно закивали — иного он и помыслить не мог. — Мы с вами здесь не для того, чтобы сдаться. Я намерен биться до последнего, жизнь отдать, если понадобится, но не посрамить честь русского воинства. Если уж суждено нам погибнуть, то унесем с собой неприятеля столько, чтоб вовек они помнили это место и этот бой. Ты не отступишь перед врагом*...

***

      Сигнальные костры зажглись со всех сторон, почти одновременно. Сквозь стелющийся легкой дымкой рассветный туман пробивались огненные всполохи, освещая великолепие горного пейзажа. Только никому до этой природной красоты не было никакого дела. Владимир оттолкнулся спиной от огромного валуна, на который минутой раньше позволил себе прислониться, засунул еще один пистолет за пояс и огляделся вокруг, словно убеждая себя, что ему не привиделось. Отправленные в дозор лазутчики возвращались, а за ними крались чеченцы, будто роился лес из черных папах. Глебов тут же оказался рядом с Корфом, встал рядом, кивнул головой в сторону наступающих горцев и спросил, скорее, чтобы не молчать, потому что ответ был очевиден: — Что будем делать, Владимир Иванович? — Что делать ... что делать… — повторил барон чуть отрешенно, словно в задумчивости, хладнокровно продолжая раскуривать уже набитую трубку. С каждым выдохом табачного дыма к нему возвращалась уверенность, чуть треснутая ранее. Все правильно, так и должно быть — он здесь, не только потому, что финальная точка в их с Исмаилбеком фатальном пересечении жизненных путей еще не поставлена. Как бы Владимиру не хотелось быть за тысячи верст отсюда, но он — воин. И это его война... Корф выпустил последнюю струйку дыма, привычным движением выколотил пепел из трубки о ствол стоящего рядом высохшего дерева и продолжил, тихо, медленно произнося слова, с ледяным спокойствием и с зазвеневшими стальными нотками в голосе: — Как обычно, Матвей Семенович... Как обычно — стоять насмерть.. Казаки, словно нехотя, отстреливались, неспешно отступая и заманивая чеченцев вглубь, где последних ждала прицельная пальба сотни казачьих ружей. Глебов неприятеля нес, что называется на плечах, не покидая арьергардного небольшого отряда. Выстрелы казаков становились всё реже — не успевали заряжать, а только рубили шашками с размаха. Чеченцы вдруг начали метаться в каком-то беспорядке, оттого, что не могли достать русских — слишком ладно те отступали; и оттого, что не понимали, не могли разгадать их маневра, но чувствуя уже своим природным чутьем странность происходящего. Исмаилбек поднял на дыбы своего коня и что-то крикнул своим людям, указывая подобранной казачьей нагайкой вперед, в ту сторону, где он видел Корфа. Горцы тут же бросились вперед, будто только этого и ждали. Владимир пригнулся, его осыпало сверху свинцом, от гула выстрелов не было слышно свиста пуль. Слева от него всхрапывали стреноженные лошади и беспокойно, по очереди начинали тревожно ржать. Корф выбрал взглядом двух казаков, кивнул им, чтобы следовали за ним, и тут же бросился, петляя и уворачиваясь от пуль, выручать арьергард Глебова, надеясь и видом своим заманить чеченцев еще глубже в тыл, при этом строго-настрого запретил оставшимся в засаде отвечать на неприятельский огонь. Нельзя, нужно беречь патроны. Пуля просвистела, чиркнув по щеке. Владимир размазал кровь по лицу тыльной стороной ладони и чертыхнулся. К нему вдруг подбежали казаки и, заслонив собой, встали вперед него. Корф оттолкнул их, грубо при этом выругался. Этого еще не хватало! Но казаки будто не заметили, снова сомкнулись перед ним, делали так, как им сотник велел перед тем, как уйти с арьергардом и тряся перед носом кулаком: "За Корфа головой ответите!" Чеченцы свинца не жалели, один из казаков упал, с продырявленным лицом, залитым кровью. Владимир подхватил его шашку, тоже всю в крови. Рука его прилипла к эфесу, и это будто придало ему ещё силы, и он снова бросился вперед, туда, где в густой чаще оврага отбивался Глебов со своим отрядом, и сверкали в лучах поднимающегося солнца дула неприятельских ружей. Вся дорога была сплошь усыпана движущейся массой лохматых чеченских шапок. Сколько же их? Словно отвечая на его немой вопрос, откуда-то из густого порохового тумана явился Глебов и прогремел, почти над ухом, привыкшим уже орать голосом: — Не меньше пятисот. Плотно идут. Они отступали теперь вместе, Корф мимоходом рубанул шашкой чеченца, что перезаряжал в кустах ружье, тот завалился и грузно скатился на дно оврага. Владимир осмотрелся и, увидев, что казаки поднимают и пытаются тащить тела убитых, крикнул со злостью: — Бросайте! Не хочу живых отдавать за мертвых!** Каждое скопление людей вело к новым потерям, а промедление допустить нельзя, ибо смерти подобно. Корф вытер окровавленную шашку о траву и прохрипел осипшим голосом: — Отходим, замыкайте кольцо! — сцепившись после взглядом с Глебовым, в глазах которого прочитал недовольство — никогда казаки своих не бросали на поле боя, но сейчас Матвей Семенович уступил, покорился, хоть и скрепя сердце. Сотник дал знак, заранее обговоренный, и казаки сомкнули ряды…

***

Они стояли друг напротив друга, в нескольких шагах, и перекидывались словами. — Газават*** вам, русские! Газават всем, кто забывает веру и святой шариат! — Поэтому вы готовы истреблять даже своих? Я видел, как абреки выжигали непокорные селения, убивая всех, кто помогал русским, — Владимир не сводил взгляда с Исмаилбека. — Это разве война? Чеченец осклабился всем лицом, страшно перекосившимся от этого: — До вашего Пулло**** абрекам далеко, — лицо Исмаилбека исказилось еще больше в ненавистной гримасе. Он презрительно сплюнул, и Владимиру показалось, что имя генерала упало на землю вместе со слюной. — Я никогда этого не одобрял, и в карательных экспедициях не участвовал,— Корф поджал губы, внимательно следя за противником. Генерал Пулло был одним из тех кавказских офицеров, у которого буйные и дикие нравы чеченцев в сочетании с непримиримой ненавистью к русским, порождали ответную ненависть и, он, отбросив всякую щепетильность, со свойственной всем армейским пунктуальностью, приступил к усмирению горцев. С жестокостью не меньшей, чем у местных абреков, наводил страх одним своим именем на непокорные аулы, особенно на те, где прятались люди Шамиля, и даже на те, кто поддерживал последнего, просто давая пристанище всем воевавшим на его стороне. — Только ты забываешь, Исмаилбек, сколько казачьих станиц и хуторов было сожжено, а потому генерал не мог поступить иначе. Не мне, да и тем более не тебе его судить, — Владимир смерил чеченца тяжелым взглядом, в котором опять заполыхал тот пожар, что уже не потушить, разве что кровью одного из них... или обоих. — Наши дорожки связаны, Корф! Смерть своего брата я тебе не прощу, — Исмаилбек снова скривился лицом, точно брезгливо поморщился, перекинул играючи кинжал из одной руки в другую.— Перережу тебе горло, как барану. Владимир зло рассмеялся, держа саблю наготове, выхватил взглядом валяющийся рядом с погибшим казаком пистолет, молясь, чтобы последний оказался заряженным: рисковать впустую, красиво играя в благородство, не было ни желания, ни сил, ни смысла. — Попробуй допрыгни! Ты же знаешь, что я не из пугливых. Смотри, как бы сам тебя не зашиб. Корф медленно отступал, намеренно дразня Исмаилбека и выводя его из себя — пусть сорвется, сделает неверный шаг: — Говорят, мертвецы по долгам не платят, но брат твой заслужил, столько жизней загубил — гореть ему за это на вашем шайтанском огне. — Замолчи! — Исмаилбек зарычал от злости. — Если бы не приказ доставить живым, я бы давно разорвал тебя на куски. Горец тут же прикусил губу и покосился на Корфа — проговорился. Но Владимир услышал, скривился в усмешке. Шамиль-то похоже не на шутку разозлился, узнав про подложные карты... Исмаилбек вдруг отбросил нож и кинулся на Корфа в рукопашную: пустая трата времени на перебранку стала порядком его раздражать. Барон ожидал нечто подобное, одним небрежным ловким движением воткнул саблю в землю, освободив руку и встретил противника ударом кулака в голову. Чеченец ловко, в последний момент увернулся, так, что рука Корфа лишь слегка огладила его щеку, и тут же снова, будто с удвоенной силой, бросился на Владимира. От столкновения оба не удержались на ногах и повалились на землю. Корф перекатывался и тянул Исмаилбека ближе к пистолету, но чеченец, будто разгадал его маневр, напрягся и оттолкнул Владимира, а после сам навалился на него, вцепившись цепкими пальцами в горло. Глаза Исмаилбека горели диким, безумным, ненавистным огнем. Барон захрипел, уперся чеченцу коленом в живот и, собрав последние силы, со всего размаха ударил кулаком в челюсть, потом еще раз — уже другой рукой в голову, как попало, не важно уже куда. Исмаилбек отлетел назад, на бок. Корф закашлялся, приходя в себя от удушающего захвата. Упал на секунду на землю — расслабляться нельзя, тут же поднял голову и, упираясь локтями и согнутыми в коленях ногами о землю, отполз от Исмаилбека назад. Затем откатился в сторону, к погибшему казаку, и поднял пистолет. — Молись своему Аллаху! — Владимир рвано выдыхал слова, которые едва произносились — сразу отливались в свинец. — За погибших изрубленных тобой и сожженных моих товарищей, я — офицер русской армии, именем Императора и своим, приговариваю тебя к смерти. Чеченец тяжело дышал, и весь он в эту минуту, с широко распахнутыми злобными глазами, с горбатым носом и оскаленными зубами, был похож на какую-то хищную, злую и гордую птицу. Корф прицелился, взвел курок, направив дуло в грудь Исмаилбека, и… выстрелил.

***

На каждом постоялом дворе, что они останавливались в пути, Анна, едва заслышав звяканье офицерских шпор, тотчас посылала Михаила расспросить, не известно ли что о нём. Репнин вздыхал украдкой, послушно спускаясь вниз, если они уже находились в предоставленных для них комнатах, или спрыгивал с коня, почти на ходу, и быстрым, нервным шагом пересекал двор, подходя к фельдъегерям с заученным и набившим оскомину вопросом. Но те лишь разводили руками — про Корфа не было никаких вестей. Князь возвращался обратно к Анне, но уже не спеша, потому что видеть, как угасают ее глаза, вернее, она сама, едва он поднимал на нее свои, слегка покачивая при этом головой из стороны в строну, Михаил больше не мог. На постоялом дворе раздался выстрел. Все вокруг забегали, захлопали двери, застучали по лестницам сапоги. Анна уже поднялась к себе в комнату придорожной гостиницы и сидела, как сомнамбула, находясь не здесь, а вся — там, с ним: видела его, слышала его голос и чувствовала каждое его движение. Выстрел заставил стряхнуть застилавшую пелену не только с глаз, но и со всего тела. Она подскочила к окну и тут же отпрянула, испуганно вскрикнув и зажав рот кулаком. Во дворе, в сгущающихся сумерках, подсвеченных горящими факелами и фонарями, дергался в предсмертных судорогах офицер, а рядом с ним, нелепо раскинув руки и ноги, в неестественной позе лежал заколотый казачьими шашками абрек. Такое бывало здесь часто: горцы мстили за своих погибших, преследуя обидчика далеко от своих родных мест. Анна не могла отвести взгляда от двух кровавых полукругов под телами обоих убитых, дрожащих, как огромные капли ртути, и стремительно сбегающихся в единое целое. Будто кровные враги породнились, примирились смертью своей... Девушка побежала вниз, сама не зная к чему, ноги сами понесли. На лестнице её, испуганную, растрепанную с безумным взглядом и по-прежнему с прикушенным зубами кулаком, перехватил Степан. Встал, как скала, не пуская, и, слегка приобняв за плечи одной рукой, повел обратно наверх: — Не надо Вам туда, барышня... Анна разом обмякла, прижалась к нему щекой и заплакала, горько всхлипывая, почти навзрыд. Денщик обнял еще крепче, поглаживая своей огромной теплой ладонью ее спину и приговаривая: — Все хорошо будет... всё хорошо... Вы верьте только, вера она помогает. А уже позже он низким тихим голосом неторопливо рассказывал, словно убаюкивал, расположившись по заведенной уже привычке в углу ее комнаты на ночлег. Барон велел глаз не спускать, наказав даже спать рядом, — какие уж тут церемонии, когда на кону сама жизнь: — Не волнуйтесь Вы так, Анна Петровна, — Степан проверил ружье, взведя затвор и заглянув внутрь. Анна улыбнулась ему потерянно, пытаясь унять дрожь в руках, и прикусила губу, чтобы снова не разрыдаться. — Владимир Иванович у нас как заговоренный, — Степан покосился на девушку. — Тогда, когда ... — казак вдруг осекся, поняв, что начал болтать лишнее. — Что? — Анна вскинула испуганные глаза. Степан хмыкнул в усы, но, взглянув еще раз на барышню, понял, что таиться от нее не сможет. Затем продолжил уже торопливо, отложив ружье в сторону: — Мы ведь в плену вместе были, только недолго, ночь и только-то. Меня ранили, а Владимир Иванович не бросил, дотащил до укромного места. Вовек ему этого не забуду, — Степан отвернулся, чтоб спрятать нахлынувшие воспоминания. Он не стал рассказывать Анне, что чеченцы взяли в плен пятерых, весь казачий дозор, поставили всех на колени, по трое нависнув сверху над каждым, пригибая к земле, чтобы не поднялись, достали кинжалы и, приставив их к горлу, гортанно коверкая русские слова, обещали по очереди отрезать гяурам головы. Но у русских не было страха, будто от того унижения, что они сейчас испытывали, их сила только возросла. Казаков было не удержать, Корфа — тем более. Никто из них не собирался умирать, все были в том возбужденном состоянии боя, когда ничего уже не страшно, ни один не смирился с тем, что обещанная им страшная смерть близка. Трое казаков погибло в том коротком бою. Степана ранили в ногу, когда они вдвоем с Корфом подбежали уже к неглубокому ущелью и прыгнули с обрыва вниз. Владимир сутки тащил раненого Степана то на себе, то волоком, пока их не подобрал казачий разъезд... Анна притихла: непонятная, страшная тревога росла в ней с каждой секундой. А вдруг и ему кто из абреков захочет отомстить? Сколько у него врагов... Владимир прятаться за чужие спины не привык. Да и разве умел когда?! Она спустила ноги на пол и босыми ступнями быстро прошлёпала в угол, туда, где расположился денщик: — Прошу тебя, голубчик, возвращайся к нему! Степан отрицательно помотал головой и собрался уже ответить, как Анна своей ладошкой накрыла его рот и быстро затараторила: — Скажешь Владимиру Ивановичу, что довез до назначенного места. Умоляю тебя, родненький мой, будь рядом с ним! Глаза Анны лихорадочно заблестели не пролитыми еще слезами: — Я чувствую беду, прошу тебя, Степан Евграфович! Вдруг обхватила его голову руками, быстро поцеловав в макушку, и еще раз прошептала: — Родной ты мой, милый! Завтра же утром поезжай. Степан лишь выдохнул и закивал, его и самого не покидала смутная тревога, едва они отъехали от гарнизона, но ослушаться Владимира Ивановича он не мог, обещал. Теперь же, хоть и с тяжелым сердцем, но согласился, тем более, что до Ставрополя оставалось всего ничего — один день пути...