Осень

Осень. Когда-то он любил это время года. Нежный шелест листьев, яркая палитра красок, и особенно - теплые осенние вечера в Киото. Эти дни, почти забытые им до недавнего времени, теперь так часто всплывали в его памяти. Почему все так сильно изменилось? Безмятежность и счастье, действительно ли они были в его жизни? Или это ощущение давали лишь редкие встречи с той маленькой темноволосой девчушкой? Ее маленькие горести и искренняя радость, ее лучистые глаза… Рен улыбнулся. Должно быть, тогда он действительно был счастлив. Но даже это не давало ответа на то, почему внезапно все так изменилось. Осень и янтарный цвет - остатки виски в бокале. Осень и смерть. Не было ничего, что могло бы изменить это. Лишь в природе смерть и возрождение чередуют друг друга. Но здесь, в стремительно прямой линии его жизни, этого быть не могло. Он не помнил, каким был тот день, в который всё оборвалось без возврата: и дикая ненависть, и искра надежды, всё. Шел ли тем вечером дождь? Рен опустил голову. Кубик льда в бокале покачнулся и скользнул по дну. Нет, сколько бы он ни пытался вспомнить, все было напрасно. Ни лиц, ни того, что окружало его, ничего, кроме этих страшных звуков – свист шин, надрывный, неотвратимый, и гулкий удар, и крик, разрывающий: порог вечера и ночи, его прошлое и настоящее, жизнь и смерть… В одночасье эта дикая бесконтрольная ненависть к другим отразилась в зеркале жизни и обернулась безысходной отчаянной ненавистью к самому себе. Рик. «Я знал, ты простил бы меня, кто-то не смог бы, но ты, ты бы простил, и, знаешь, именно это ранит сильнее всего». Кататонический ступор? Так это назвал тот доктор, которого привели родители? Воспоминания о тех днях пугали своей реалистичностью и, хотя он не мог говорить и двигаться, не осознавал голосов окружающих, каждая мысль, которая приходила в его голову тогда, навсегда врезалась в его память. И сейчас он отчетливо помнил то темное чувство, поглотившее его разум, вязкое, шепчущее хрипловато-насмешливо: «Ты ведь всегда хотел ненавидеть. Ты хотел быть чудовищем, диким, необузданным, страшным. Не чувствовать боли, не чувствовать насмешек, не чувствовать НИЧЕГО! И сейчас, ты видишь, все встало на свои места – теперь нет ни единой нити, что могла бы удержать тебя, теперь ты свободен и больше нет преград для твоей НЕНАВИСТИ! Но кого теперь ненавидишь ты???» Это чувство не лгало. То, кем он хотел когда-то быть, он действительно стал им. Чудовищем. Убийцей. Думал ли он о той цене, которую ему придется заплатить? Стать вечным изгнанником, бежать от самого себя и помнить. Помнить, что кем бы он ни был, какую бы маску не надел, никогда и никто не должен видеть его настоящих глаз. Потому что это глаза зверя. Те слова, пробудившие от собственных мыслей, в которых уже почти увязло его сознание… «Нет ничего печальнее, чем осознание того, что утраченное уже нельзя вернуть» - эти слова, произнесенные приглушенным тихим голосом, были первым, что он смог услышать и осознать. Юноша медленно поднял глаза. «Лори?» Не вернуть... Не исправить... Просто жить?.. Без оттенков чувств. Без страха потерять. Без боли. И… никого рядом. Осень и янтарный виски в бокале. Сложно лгать самому себе, но… надо просто делать это. День за днем. Ничего другого не остается. Даже, если в самом этом никакого смысла уже не остается. Даже, если все становится еще сложнее, когда эти прозрачно-медовые глаза так искренне и доверчиво смотрят, словно не на тебя, а в тебя. Видит ли она того, кто затаился там, кто прячет свой взгляд, выжидает? Того, кто так легко разорвет ее хрупкую плоть, кровью зальет белоснежное полотно ее души? Бокал пустеет. Через час придет Она. Медленно встает и неровной походкой идет в ванную. Белый футляр. Линзы. Цветной ободок мягко качается в прозрачной жидкости. Никто не должен видеть глаза зверя. *** Стремительно откидывает его руку, мир вокруг него переворачивается, опрокинутый вспять, и уже в следующее мгновение она смотрит на него сверху, дерзко, почти насмешливо, проводит кончиком языка по губе. Рука скользит по его обнаженной груди – требовательно и властно. «Ты – мой!» - говорят ее глаза: «Только мой!» В какое-то мгновение, когда за стеклом его глаз еще тлеет темное пламя, первая трещина скользит и все осыпается лишь за долю секунды. Он успевает заметить тысячи мелких осколков. Воспоминаний нет. И он знает, она - не хрупкая. Никогда не сломается, не отпустит. Ее сила, он чувствует ее сейчас так же, как обжигающее дыхание на коже, как горячие губы на его шее. Сила – единственное, что способно обуздать зверя. И он… подчиняется, закрывает глаза и впервые за долгое время остается лишь тем, кем ему положено сейчас быть. Братом Сецуки Хилл. *** - Сецу… - некоторое время он молчит. Девушка сосредоточенно обжаривает хлебцы и лишь краем глаза вскользь касается его мрачной фигуры. – Нет ничего печальнее, чем осознание того, что утраченное уже нельзя вернуть... Она усмехается и ставит перед ним тарелку. Горячий пар и аппетитный аромат тотчас же разносятся над столом. - Братец… - на мгновение она замолкает, пытается выдержать его паузу и казаться серьезной. Уголок губ дергается и тянется вверх: - Нет ничего радостнее, чем осознание того, что некоторые вещи остаются неизменными. Маленькая темноволосая девочка улыбается ему. Так же радостно и искренне, как когда-то. И он… вспоминает осень в Киото. Верит, что однажды придет весна.