Postscriptum

I thought I saw the devil This morning Looking in the mirror, drop of rum on my tongue With the warning To help me see myself clearer I never meant to start a fire I never meant to make you bleed I'll be a better man today © Jaymes Young — “I’ll be good”

      — Так значит, ты один из нас?       Он смотрит Белке в глаза, а глаза у него такие чистые, что душа переворачивается. Монах двадцать пять лет считал, что душа — некая субстанция, непостоянная, эластичная. Душа была даже у них, волшебного народа, они чувствовали душу друг в друге и в каждом живом существе; их души были живее, чем у многих людей, и отливали изумрудом травы и лазурью неба.       Монах двадцать пять лет считал, что его душа — твердь, на вкус отдающая железом, потому что крови в его судьбе не по локоть, нет, крови по самый кадык — ещё десять сантиметров или трупов и захлебнётся в ней.       Но сейчас, глядя Белке в глаза, он думает, что душа у него всё-таки теплится где-то там между поломанных рёбер и рассечённой спины.       — Да, — выдыхает он; лёгкие сдавливает тугая повязка, удивительно умело наложенная мальцом, — Да.       Белка чуть щурится; вокруг кустится непролазная ночь, а они в самой чаще разводят костёр. Огонь высится едким дымом, отпугивает ночных обитателей и прогревает кости, Монах, кажется, никогда ещё не чувствовал себя более живым.       — Тогда почему ты нас убивал?        Вопрос разрезает тишину и смыкает холод вокруг его горла, даже треск костра не в силах поддержать иллюзию покоя. Монах молчит, подбирая слова, а слов нет, есть глухая растерянность и ощущение немощности — физической и моральной.       — Понимаешь, я думал... — он хмурится, — я думал, что магия — зло, — молчит, а Белка не торопит, пытливо разглядывает ссутуленные плечи и ждёт, — и что я сам — тоже зло.       — У тебя поэтому спина в порезах?       Монах вздрагивает: малец попадает в яблочко и ещё раз проворачивает что-то в груди. Удивительно, как ему это удаётся.       — Да. Я... надеялся, что это очистит мою душу.       Белка подходит к нему и кладёт руку на плечо. Монах смотрит на него затравленно, он, наверное, отчасти ждёт, что парень достанет свой клинок и отправит его проклятую душу к Богам. Это будет облегчением.       — Ты не злой, — вместо этого говорит он, и Ланселот чувствует, как горло сдавливает рыданиями, детскими и позорными, но Белка обнимает его, сидя перед ним на коленях и успокаивающе гладит по изрезанной спине.       Теперь он действительно чувствует облегчение и даже какой-то призрачный намёк на покой, которого искал так долго.

***

      — Ланселот!       Почти забытое, затхлое имя пробирается сквозь дебри сна, и по глазам бьёт яркий свет. Он щурится, силясь разглядеть что-то вокруг. Голова нещадно болит после слёз, а всё тело ноет от ран.       В метре от него тлеют угольки, и у него уходит с минуту на то, чтобы сориентироваться в пространстве. Над головой у него голубое-голубое небо, без единого ватного белого пятна, и сосны зелёными стрелами летят в высь.       — Ланселот!       Вздрагивает и резко подскакивает, не обращая внимания на ноющие рёбра. Голос звучит откуда-то из чащи, и, подхватив меч, Монах бежит на зов, в котором явственно чувствуется паника. Воображение ярко рисует страшные картинки.       Он выбегает на полянку, ожидая как минимум орду красных паладинов и Белку с клинком у горла; видит только последнего склонившимся над чьим-то телом.       Монах подходит ближе и видит, что Персиваль держит на коленях голову Ведьмы волчьей крови. Он охотился за ней так долго, и вот она здесь — безоружная и, кажется, мёртвая.       — Нимуэ, очнись, — Белка плачет и судорожно трясёт её за плечи, — пожалуйста, Нимуэ, — он поднимает на Монаха свои зелёные глазища, почти прозрачные из-за слёз и просит, — пожалуйста, Ланселот.       Он трясёт головой, сбрасываясь наваждение и присаживается рядом, краем сознания отмечая, что одежда на ведьме мокрая насквозь и что где-то рядом бежит вода.       — Белка, я не... она умерла. Мне жаль.       — Нет! — мальчик кричит, сжимая девушку в объятиях, — Нет, она жива, ещё совсем чуть-чуть пока жива, неужели ты не чувствуешь её, Ланселот, ты должен почувствовать её...       Белку трясут рыдания, совсем как его самого вчера, но их слёзы разные-разные, и Монах понятия не имеет, что ему делать — душа Белки переполнена любовью и скорбью, душа Белки живая, и Монаху этого, наверное, не понять.       Ланселот может попытаться.       Он берёт ведьму за ледяную ладонь, сам зарываясь в землю по самое запястье, и закрывает глаза. По руке бежит что-то зеленоватое, кажется, магия, и он не понимает, его или её, он просто направляет, стараясь ветвями добраться до замёрзшего сердца и затопленных лёгких. Персиваль прав, в ведьме действительно есть ещё что-то навроде тех угольков, оставшихся от их костра. Он направляет все силы, что ему сейчас доступны, отдаёт ей часть своей жизненной энергии и думает, что если вдруг это окажется для него чересчур, если он погибнет, то, может, хотя бы не зря, потому что её жизнь точно сделает мальчишку сильнее.       Именно эта мысль оказывается последней в его гаснущем сознании.

***

      — Пей.       Губ касается влага, и он усилием воли разжимает челюсти. Вода смачивает горло, сознание шатается — «ещё раза на этой неделе я не переживу».       — Знаешь, я бы предпочла тебя заколоть, пока ты был без сознания, — голос мелодичный, он понятия не имеет, кто говорит с ним, хотя смутные догадки маячат где-то перед размытым взором, — но, ходят слухи, ты спас мне жизнь.        Чувства возвращаются медленно, лениво, одно за другим: сперва слух, затем — осязание. Он нащупывает жесткие травинки и шершавую поверхность земли под собой; в нос ударяет запах можжевельника и крови — вероятно, его собственной, она же чувствуется на языке. Последним возвращается зрение, образы перед глазами расплываются, скачут цветными пятнами и отказывают в чёткости.       — Припоминаю, — выдавливает он; из груди вырываются хрипы, на языке чувствуется железный привкус крови, — где...       — Он пошёл собирать ветки для костра, — Нимуэ раскладывает какие-то коренья на отрезе ткани. Ланселот понятия не имеет, где она его взяла, и усилием воли заставляет себя сесть на своём импровизированном лежбище, спиной приваливаясь к стволу дерева. Голова кружится, сил нет от слова «совсем», так что он с облегчением прикрывает глаза, даря себе эфемерный отдых, потому что от яркого света голова раскалывается нещадно.       — Ты бы лежал, — Нимуэ недовольно поджимает губы, — двое суток провалялся без сознания, я тебя больше выхаживать не стану.       Монах разлепляет вечно плачущие глаза и хмурит брови.       — Больше, пожалуй, и не нужно, — и, помолчав, добавляет, — спасибо.       В образе ведьмы волчьей крови что-то смягчается, и она присаживается недалеко от него на поваленное дерево, служащее ей чем-то наподобие лавки.       — Тебе тоже.       — Ланселот! Ты очнулся!       Белка подбегает к нему, отбросив все собранные ветки куда-то в сторону, и сжимает в объятиях. Монах чувствует, как плечо его окропляется слезами, и думает, что пацан в последние дни слишком много плачет для такого сильного воина, каким хочет казаться, но молчит, не говорит ничего, даже когда дышать становится совсем нечем.       — Ещё немного, и ты его угробишь. Снова, — раздаётся ехидный голос. Пожалуй, с трудом можно поверить, что эта девчонка была почти мертва всего двое суток назад.       Белка отлепляется от него, улыбаясь до ушей, и идёт сооружать очаг.       — Так значит, твоё имя — Ланселот, — констатирует ведьма, — И ты — фэйри.       Монах вдыхает глубоко, вдыхает полную саднящую грудь; воздух свежий, с явными примесями хвои и пепла. Солнце печёт выбритую макушку и он думает, что будет весьма неплохо её зарастить.       — Да.       — Убивал своих, — глаза её холодные-холодные, в них плещется колющее презрение, — отдыхай, к сумеркам соорудим шалаш. Сегодня будет дождь.       — Дождь? — глупо переспрашивает Монах, явно не понимая, о чем она.       — Вода с неба, — поясняет Нимуэ и мрачнеет, — меч теперь у Мерлина, и мир охватит огонь.       Ведьма возвращается к своим делам, а Монах решает подремать до заката.

***

      Дождь не перестаёт уже около двух часов. Он всегда любил дождь, ему нравился звук капель, ударяющихся о металлическую крышу и разбивающихся в мелкие дребезги; в такие минуты было как-то особенно уютно стоять перед распятием и молиться; от молитв, правда, толку было никакого, на сердце не становилось легче, но он старался, старался заслужить прощение за своё греховное существование изо всех сил.       В лесу капель не слышно; они тонут в мягкой траве и в мхе их импровизированной крыши. Костёр затухает сам собой, и земля напитывается влагой. В сумерках становится откровенно холодно, кажется, магия фэйри не умеет греть.       — Неплохой вышел шалаш, да?       Он разглядывает странноватую сень, держащуюся на магии и честном слове, и кивает. Уверенности в строительных навыках Нимуэ у него никакой, но сил помогать не было совсем, так что критику он благоразумно опускает — у него, как ни крути, опыт скитаний огромный, почти длинною в жизнь.       — Как ты живёшь с этим? Они не снятся тебе по ночам?       Монах оглядывается на сладко сопящего Белку. Так спать, наверное, можно только в детстве: подложив руку под щёку и увлечённо рассматривая цветные сны. Белка абсолютно безмятежен; Ланселот вдруг думает, что он убивать больше не хочет, но готов пополнить список погибших от его руки теми, кто будет угрожать мальцу. Мысль странная, чужеродная, но быстро приживается в сознании. Он никогда ни к кому не привязывался.       — Снятся, — отвечает он, — Я думал, у меня нет души.       Ведьма хмыкает, до рези в глазах вглядываясь во влажную темноту леса. Они уже почти трое суток находятся в абсолютной тишине и покое, изредка нарушаемых птичьими трелями да звуками дождя теперь. Нимуэ не против остаться здесь до конца жизни, пусть даже в такой сомнительной компании.       — Это не так?       — Персиваль считает, нет.       — Он ненавидит это имя, — улыбается ведьма, — если он рассказал тебе о нём... ты что-то значишь для него.       Монах бы в жизни не признался, но в этот момент ему становится спокойнее и теплее, чем когда-либо бывало от всех молитв, что он, воя и истязая себя, приносил Господу.       — Я вижу их. Постоянно. Лица стоят перед глазами, и никак не удаётся забыть, — Нимуэ обнимает себя за плечи, словно мёрзнет, но холод проникает под платье и струится вдоль вен; от такого холода не избавит горячий чай и одежда, — Я убила их, понимаешь? Убила живых существ. Я презирала тебя, а в сущности сама ничуть не лучше. Я чудовище... мы все чудовища...        Монах окидывает её внимательным взглядом. Он не должен её утешать совершенно точно. Она уничтожила его братьев, жестоко, используя против них свою диковатую магию фэйри. Он не должен её утешать и не хочет этого делать, как бы сильно её фигура ни пышила отчаянием. И всё же что-то заставляет его выговорить:       — Знаешь, он спас меня. Персиваль, — она смотрит на него вопросительно, ожидает продолжения, — я должен был погибнуть тогда. Меня одолели, я... стоял на коленях. Стражи Троицы убили бы меня, но он кинулся на обученных воинов с мечом, который был больше него, он прекрасно понимал, что погибнет, — Монах качает головой, — потому что их было слишком много, но всё равно кинулся на них, хотел помочь... Это дало мне силы. Меня никогда никто не защищал. Я хочу сказать, если я оказался достоин спасения, то и ты достойна. Ты не хотела убивать. Это война, здесь нет выбора.       — От этого не легче, — шепчет Нимуэ, — но всё равно спасибо.       Он пожимает плечами и морщится; кости болят в напоминание о почти проигранном сражении, и дышать становится тяжелее, влажный воздух в лёгкие проникает нехотя. Ведьма замечает его гримасу и пересаживается поближе.       — Тебе нужно сделать перевязку, — она мягко заставляет его повернуться спиной, разматывает ткань, подозрительно напоминающую отрез чьего-то подола, и осторожно промакивает раны приготовленным отваром, — откуда эти шрамы?        Монах не хочет говорить об этом, не хочет рассказывать о часах пустой надежды и своих бесплодных попытках заслужить покой пролитой кровью. Он не желает эмоциональной близости, тем более — с девчонкой, которую он всего три дня назад искренне хотел уничтожить.       — От сражений. От моих сородичей, которых я пытался убить, — резко выплёвывает он.       Ведьма не отшатывается, как ни странно, только поджимает губы, продолжая протирать его раны, а он чувствует горечь на губах. Кровь на его руках смыть не так просто, как на её.       — Ты врёшь, — спокойно отвечает ведьма, — но я не буду спрашивать. Сам расскажешь. Когда-нибудь.       Затягивает повязку потуже, откладывает ткань, отсаживается на прежнее место.       — Спасибо, — он не помнит, чтобы когда-либо повторял это слово так часто, как в последние несколько дней, и, подумав, добавляет, — Нимуэ.       Ведьма осторожно, краешками губ и недоверчиво, но всё же улыбается. Дождь прекращается, оставляя после себя мокрую траву и запах обновления, а за их спинами во сне что-то бормочет Белка.       — Пожалуйста, Ланселот.