Кошмары

Всё коварная разлука обнимала, как сестра, Превращала её руки в два серебряных крыла. Би-2 - Зажигать

Тони Куртейн просыпается в час, когда рассвет уже незаметно касается окон. Розоватая дымка колеблется в воздухе, предваряя появление первых солнечных лучей — ночь на исходе. Тихо и пусто, Маяк окутан сном. Если днем кажется, что каждый камень в нем дышит в унисон со Смотрителем, то сейчас Маяк дремлет, словно гигантский белый кот. И только синий фонарь на крыше светит, как ему и положено, ни на минуту не гаснет, помня о том, как это важно. Как важно… Тони Куртейн садится на кровати, проводит рукой по взмокшему лбу, словно надеется взять и откинуть назойливые, липкие мысли, черными мухами заполонившие сознание. Уязвимый разум во сне видит кошмары. Вернее, один и тот же кошмар. Эдо — не вернулся. Все это сон. Все то, что он считает реальностью, на самом деле сон. Не было никакого рождественского поезда, угнанного с Иоганном-Георгом с площади города Вильнюса, не было никакого сумасшедшего приезда с рождественским перезвоном прямо под дверь, и уж конечно не было никакого Эдо, приземлившегося на дорогу лицом к лицу… Тони Куртейн хватается за горло, из которого рвется то ли спазм, то ли крик. В предрассветные часы все — призрачно и невозможно, а потому гораздо сложнее убедить себя, где правда, где ложь, где сон, где сказка, где кошмар, где явь. Спускает с кровати босые ноги, упирается ступнями в теплый деревянный пол, цепляясь за ощущения как за последнюю надежду. Вдруг правда — сон? Только приснилось, что незнакомый чужой-родной, все забывший, Эдо в самом деле миновал границу между Другой и Этой стороной и все-таки вернулся, несмотря на то, что повелся на желтый свет? Вернулся, чтобы сидеть с ногами в потертом зеленом кресле со стаканом портвейна в руках, и слушать жадно, внимательно, все, что ему только готовы рассказать. В первую очередь — о нем самом. Во вторую — инструкции по выживанию. И уже в третью — о том, кто сторожил его тень все эти годы. Тони Куртейн до сих пор не уверен, что Эдо по-настоящему его вспомнил. Тем проще поддаться кошмарам. А заодно и разъедающей душу тревоге. А если Эдо так ничего и не вспомнит? А если его привела сюда скорая смерть? А если он не простит? Тони злился на него с той же силой, с какой испытывал вину, но радость все равно захлестывала остальные чувства, но под утро, в отлив, уступала место страху. Что — если его вообще нет? Наяву и во сне. Вообще нигде. Сошел с ума в одиночестве Маяка и напридумывал себе. Нет — как нет и лекций по пятницам, и горячего глинтвейна на влажном пляже Зыбкого моря, прогулок по улицам, вечерних разговоров — ничего нет, только отвратительный желтый свет, иссушающий все на своем пути… Тони Куртейн откидывается на спину, жмурится изо всех сил, проваливаясь в тревожную темноту. Когда он снова открывает глаза, над ним встревоженно склоняется Эдо. Великое чудо, но иначе — мокрый, как после дождя, довольный… Живой — теплый — настоящий. — Заболел, что ли? — сочувственно спрашивает Эдо, выбираясь из медвежьих объятий. — Наоборот, выздоровел, — возражает Тони. И думает — до ночи, до вечера, но того, как ты снова уйдешь, а я снова не буду знать, правда ли ты был, были ли мы, было ли хоть что-то, кроме морских брызг на голом полу и ненавистного желтого света.