кровь, которая пела

Дерек кусает Айзека, как только солнце начинает касаться своим теменем полосы горизонта. Айзек чувствует боль, и как вены его под кожей набухают, и что пульс зашкаливает, стараясь вырваться из тела вон, а перед глазами в противовес — розовеющее впервые небо; рождение сказочного чуда. Айзека Лейхи после ночами долго мучают кошмары… …Повсюду звучат мечи. Лязг лезвий не прекращается ни на секунду, он громкий, и звонкий, и он бешено режет перепонки, не унимаясь. Люди кричат — так яростно, словно дикие звери воют, скрюченные в страданиях, и хочется сбежать, скрыться, зажать руками уши, но ладони — в крови. Она стекает по запястьям вниз, пачкая полы серого плаща, а после капает тягуче с острия прямо под ноги. Ты хочешь сбежать, мальчик, или продолжить резню? — Монах!.. Ее голос подобен грому — когда девчонка зовёт, народ расступается; не важно, Паладины это или фейри. Они расходятся в стороны, опасаясь гнева той самой Ведьмы Волчьей крови. — Ты решила сдаться на милость Господа, Ведьма? Так выполни Его волю. Позволь мне очистить твою душу. Но она подходит молча, крепко сжимая Зуб дьявола, от которого все клонят головы, готовые пасть; прекрасная в своей неукротимости. Монах лишь кривит рот: «нет, всего лишь девчонка, — думает он, — Небесный народ — не редкость. ребёнок, связанный с землей, не Королева точно». — Ты свой выбор сделала, — и Монах делает первый удар. Летят искры. Волна жара и силы опрокидывает шатры, и воинов, что на миг остановили сражение, но она, Ведьма, стоит, срастаясь ногами с почвой, которая прорастает сквозь стан ее, проявляется зелёными ветвями на щеках — метка фейри; беги, пока твой Бог не заметил, парень, (ты один из них). И это доисторическая ярость берет верх, не человек. Она заглатывает полностью, обрастает вокруг, потому что Монах наступает, словно пред ним целая армия из Святой Троицы, не друид-подросток. Он уворачивается, подныривает, снова бьет — время застывает на дне ее чёрного зрачка. Слышится скрежет борющихся друг против друга мечей и вдали напевом сказанные Паладинами молитвы — Нимуэ отчего-то на них отвлекается, словно это заговор против нее самой. И Плачущий Монах насаживает великую Волчью ведьму, как зверушку, на острие. Она сглатывает рвано вдох. Она глядит удивленно на клинок, вошедший в тело масляно, и на то, как платье все быстрее краситься алым, пока ноги перестают держать. Она инстинктивно хватается за мужские плечи — сорняк в саду Божьем, не смотри на неё, как на свою великую Королеву; н е с м о т р и. — Ты найдёшь покой в Его объятиях, Ведьма, только покайся в своих грехах, — Монах держит ее близко, шепчет на ухо, пока девушка нервно ловит ртом глотки воздуха: дымный запах с щепоткой огня и собственной крови. Нимуэ видит, как фейри вокруг начинают свой последний бег — у них более нет ни шанса; над шатрами занимается пламень, сжирая всех, попавшихся ему на пути, а шелест ряс Красных паладинов шуршит в такт разгорающимся соломой кровлям. Ей бы начать от гнева и боли кричать, но что такое этот сорвавшийся из подязычья крик, когда впереди — только тьма; света больше не будет. И Меч Первой Королевы лишь глухо падает оземь. Ее глаза — клочок полыхающего Содома — смотрят в душу, которой у Плачущего монаха, кажется, нет вовсе; он — демон, он — низшее из существ, но пальцы девичьи чересчур нежно касаются шеи (давай же, давай же, ну, этому мальчику не страшно больше, если его задушат... или освободят). А она смотрит, будто в самую глубь, наотмашь и на разрез, проводит по лицу, что не дергается ни на миг, потому что Монах обнимает-удерживает с двух сторон: за горячую липкую рукоять, вошедшую до предела в тело, и за тонкую спину, с остриём из неё выглядывающим. Нимуэ словно Харибда — не оторвать взгляда; когда изо рта показываются первые агатовые струйки, она из последних сил притягивает потерянного собрата к себе, он не смеет ей перечить. — Ты будешь проклят, Монах, — говорят ее багровые губы, — Ты будешь наказан за смерть, причинённую собственному роду. Ты будешь гореть, не смея сгорать. В твоих жилах кровь будет чёрная кипеть и петь, покуда не прольётся в том, кому будет жизненно необходима. Горло словно стягивает удавкой, ведьма кашляет, окропляя брусничными каплями лицо Монаха, который не дергается даже, внемлет голосу такой неправильно-своей богини, что где-то глубоко под слоями серых ряс маячить начинает изношенное сердце: — Тот, кого ты так яростно ненавидишь, однажды проснется в шкуре твоей и завоет, подобно тем, кто пал от этой руки, — каждое ее короткое касание иглой впивается в мужской кадык; ни сглотнуть, ни сказать, ни ответить, — Таково слово твоей Королевы. И захлебываясь копотью и дымом, кровью проклятой да его пустыми глазами, Нимуэ улыбается, зная, что все-таки победила, ведь Плачущий Монах — для нее всего лишь оболганный, потерянный мальчишка — глядит на нее онемело, силясь выкинуть голос ее греховно-нежный прочь, пока Отче не заметил внезапной слабости. Ведьма шепчет, глотая последний вздох, со всей магией своей, собранной: — …твоя Королева… А фейри истошно вопят позади, каблуки сбивая, убегая прочь: — …Королева?.. Даже Монах не в силах, кажется, хоть мгновение еще держать внутри этот протяжный зов-стон — гложущий; тянущий на дно, будто тот самый камень, откуда был вытащен ее меч; тягучий, словно обещание и проклятье — приказ повиноваться во смерти Ее и в жизни Его, Монах им инстинктивно вторит, еле дыша: — …Моя… — …Королева!.. Айзеку Лейхи теперь снятся кошмары — не Дереку, конечно, спасибо; никто же не обещал, что они прекратятся. Там — горящий лес; кружение сотен лиц в огромном красном хороводе, и она, девушка, что мажет устало взглядом, остекленелым таким, уходящим. Так странно. Айзек просыпается в поту холодном да с четким ощущением, будто за ребрами у него буквально что-то булькает, пузыриться и разрастается, словно проказа, а из старого маминого трюмо вдруг на него смотрят те самые ее глаза — взбаламученное пепельное марево небес да ожившие дыхание зелени в столетних соснах. Многовековой приказ повиноваться. Кажется, пришло время преклонить колено.